Пятый выстрел

Бабушка

Переселился к нам в общежитие слесарь Санёк, и мне никакого житья не стало. Просто мамочки мои! Понравилась я, видишь ли, ему. Потом уж узнала от соседей, что жена выгнала его из дома за беспробудное пьянство и осталась одна с ребёнком. Передавали, что он славился в своём цеху как непревзойдённый слесарь по ремонту мостовых кранов. Да вот спился почти совсем.

Ухаживал он за мной своеобразно. Трезвым я его не видела ни разу, а по вечерам, уже изрядно поднабравшись, он ломился в дверь и орал на весь коридор:

– Открывай! Всё равно будешь моей! – на большее его не хватало.

Я кричу ему через дверь:

– Подумай о ребёнке!

Слышу в ответ:

– Не твоё дело!

А тут Люся, моя подружка и соседка по комнате, к родителям в отпуск уехала. И началось! Каждый вечер прёт на мою дверь, как бык на ворота. Просто мамочки мои. Кто-нибудь вызовет милицию, а он в свою комнату шмыг и спать заваливается. Пьян в дугу, а соображает. День прошёл, и всё сначала: дверь трещит под ударами кулаков. Пришлось ещё один замок врезать, повыше первого.

Но тут надо рассказать сначала вот о чём. Комендант наш, Григорьич, строго-настрого запрещал вешать что-нибудь или приклеивать на стены, чтобы, значит, не портить их. Сам ходил по комнатам и проверял. Так мы с Люсей, две медсестрички, и жили в голых стенах. А потом комендант накупил вдруг портретов Ленина и сам вместе с завхозом ходил по комнатам, вбивал гвозди и вешал нам портреты вождя. Как-то умудрялся он находить сквозь штукатурку швы между кирпичами, туда и вколачивал. Однако времена были уже не те – начало девяностых на дворе. Пошла совсем другая молва – о «всегда Живом». Думаю, комендант в знак протеста против антиленинской пропаганды портреты и развесил везде. В общем, обвинили Григорьича в нецелевом расходовании средств и то ли просто уволили, то ли без почёта отправили на пенсию.

И все как с цепи сорвались. Портреты вождя, конечно, повыбрасывали, и пошло: кто-то стены любимыми актёрами обклеил, кто певцами, кто своими «произведениями» – рисунками, картинами, некоторые семейные фотографии развесили. Уже потом один священник так объяснил этот порыв: «Таким способом, – сказал он мне, – люди свою тоску по иконе заглушают. Красный угол порушили, а потребность в иконе осталась. Вот и подменяют её всякими суррогатами – любимыми певцами, актёрами, спортсменами».

У меня никаких особых привязанностей не было. Любила фильмы Тарковского, но его портрета нигде не смогла купить. Тогда много говорили об убийстве царской семьи. И вот однажды, вышагивая по улице, я увидела на лотке книжечку писем царицы Александры Фёдоровны. Ну и купила, потому что дёшево было. А потом всю ночь не спала. Прочла книжку не отрываясь – и сразу перечитывать. И реву как корова. Подушка вся мокрая. Ведь царица прямо воплощение любви. Как она любила мужа, дочерей, сыночка больного! А как любила и страдала за Россию! И какие слова находила для всех! Просто мамочки мои! Она ведь иностранка. Каково ей было в чужой стране?! Это я на своей шкуре испытала. По контракту год в Литве отработала. Кругом чужой язык, никакой дружбы народов и в помине нет, по-русски говорить брезгуют, отворачиваются. Вот и царице, наверное, нелегко пришлось в первое время в России.

Портрет святой царственной мученицы Александры Фёдоровны в юности

А их в подвале рассадили, словно для фотокарточки, и в упор из винтовок и наганов… А деток-то за что? Такие хорошенькие! Когда прочитала, что их штыками добивали… В общем, над своей кроватью я повесила портрет царицы Александры. Не пожалела я книжечку и вырезала оттуда. Рисунок такой. Она без короны. Когда спрашивали, кто это, отвечала: бабушка моя, в молодости. Их в то время ещё не причислили к лику святых.

А у меня тогда в душе неразбериха и сумятица поселились. Вроде бы сердце тянется к нашим святым, особенно почему-то к Серафиму Саровскому и Иоанну Кронштадтскому, к Богородице тоже, но в храм меня калачом не заманишь. Бывало, зайду, свечку поставлю и чуть не бегом на улицу. Выскочу из двери и выдохну, и на душе полегчает. Всё наоборот получалось.

А опыт духовный – до встречи с письмами царицы Александры – у меня всего один случился.

Опять сделаю шажок в сторону. Это когда я в Вильнюсе жила. По утрам, полусонная, плелась в диспансер на дежурство и по дороге проходила под застеклённой аркой, а там внутри была видна икона Богородицы. Вроде бы перед такой или похожей молился Серафим Саровский. Называлась виленская икона Остробрамской. «Брама», кажется, «врата» по-литовски. Получается, что речь идёт о той иконе, что находится над узкими или острыми вратами.

И вот как-то вижу: останавливается автобус, и из него высыпают поляки, я их по говору сразу признала. Что за сила меня потянула за ними? Длинная-предлинная лестница, поднимаешься, и направо тесная часовня с иконой, отгорожен образ от паломников низкой чугунной решёткой. Не приложишься. Долго стояла я перед Богородицей. Все на коленях, а я стоймя стою. Чувствую, что на работу уже опоздала. Вдруг кто-то, пробираясь поближе, задел меня плечом в плечо – я рухнула на колени и зарыдала. В тот день я в этой часовне до закрытия осталась. На работу не пошла. Как только направлюсь к выходу, меня слёзы душат. Возвращаюсь. То постою, то посижу, то опять на колени опущусь. Наверное, потому и вспомнила сейчас про Остробрамскую, что вот так же ревела, читая письма царицы.

А она, между прочим, в Вильнюсе бывала с дочерями. Кажется, в 1915-м, во время войны. Вот это письмо: «Прибыли в Вильно… Я увидела два санитарных поезда и сразу прошла к ним. Всё устроено вполне прилично, есть несколько тяжёлых случаев, но все держатся молодцом – они прямо из боя. Посмотрела госпитальные кухни и пункты питания. Оттуда поехали в собор, где находятся мощи трёх святых, а потом подошли к образу Божией Матери – чуть не умерла, когда поднималась. Образ в чудесном месте, жаль, что нельзя к нему приложиться». И прям толкнуло меня тогда: ведь про этот образ она писала! Ей тоже тяжело по лестнице подниматься, и жалеет она, что нельзя приложиться. Как прочитаю это место, так опять слёзы в три ручья.

Что-то я то и дело отвлекаюсь.

Вечером, как всегда – уж который день, – Санёк под дверью. На этот раз с молотком. Думаю, всё, капут. Погибель моя пришла. Колотит и колотит. Один замок совсем разбил. За второй принялся. Я стою спиной к двери, как бы подпираю её. И хоть бы кто-нибудь заступился.

Смотрю, и второй замок трещит, через щель перегаром несёт – не продохнуть. Ну, я и хлопнулась в обморок, хотя я медсестра, ко многому привычная. Теряя сознание, чувствую, как кто-то подхватывает меня на руки и осторожно кладёт на кровать.

Когда я очнулась, вокруг стояла тишина тишайшая. Значит, ушёл Санёк, думаю. А в комнате неземное благоухание. Смотрю, на столе обычный гранёный стакан с водой, а в нём веточка черёмухи. И от неё веет свежим, весенним ароматом. Это уж как всегда: зацвела черёмуха – тут как тут майские холода. К запаху черёмухи примешивается благовонный прохладный ландыш. Откуда это? Не Санёк же принёс.

А на душе радость и чистота. Как тогда в часовне с Остробрамской иконой. Наплакалась я там. А о чём плакала, сама не ведаю. Но вышла из часовни другой: душа чистая, сердце благодарно радуется, тело послушное и лёгкое, как после бани, духовной бани, надо думать. И вот второй раз такое состояние посетило меня вместе с черёмуховой веточкой.

На другой день пошла в нашу церковь, хотела свечку поставить Остробрамской. А там говорят, что и не слышали о такой иконе. Стали спрашивать, как выглядит. Я рассказала. Ну, и подали мне образ Умиления из Дивеева. Дескать, похоже?

Я взяла иконочку домой. Похожа. Только лик другой и полумесяца внизу нет. А старец Серафим называл её «Всех радостей Радость».

Вечером осторожный стук в дверь. Открываю. Мамочки мои! С ноги на ногу переминается Санёк. Трезвый. Ну разве что рюмочку пропустил для храбрости. Глаза поблёскивают. В руках черёмуха. Кисти её своим трепетом приветствуют. Говорит, мол, наломал тебе. Виноватый вид. Надо, дескать, кое-что рассказать тебе.

Сел он за стол. Вытащила я из-под кровати трёхлитровую банку, налила воды, поставила «букет», а рядом с ним стакан с одной-единственной благоуханной веточкой. И начал Санёк рассказывать.

– Ломлюсь к тебе вчера. Дверь поддаётся понемногу. А тут вдруг она открывается, дверь-то, и передо мной величественная такая женщина, красоты неописуемой. И одета не по-нашему. Я и молоток выронил, и дар речи потерял. А за её спиной две или три медсестры снуют. Как бы на стол накрывают, что ли. В таких каких-то старинных длинных платьях с большими красными крестами на груди, и снежно-белыми платками повязаны. Стою, и страх меня забирает, какой-то «священный ужас», как говаривал дед. Смотрит она на меня строго, но спокойно. Вмиг я протрезвел. Язык еле ворочается, но всё же спросил: вы, мол, кто? А она мне: я, дескать, бабушка её. И кивает на тебя. А ты на кровати белей полотна с закрытыми глазами лежишь. Она говорит: «Ты, Александр, сюда больше не ходи. Теперь я здесь буду жить. Ты же себе не враг, возвращайся в семью».

И закрыла дверь у меня перед носом. Даже молоток забыл у порога. Хотел было пойти к Григорьичу: дескать, у Ольги незаконно бабка проживает, непорядок! Настучать хотел. Потом вспомнил, что коменданта-то турнули с работы. За портреты. Еле дождался сегодняшнего вечера. Александром назвала, а меня сто лет никто так не называл, всё Санёк да Санёк. А мне ведь под сорок. Вот пришёл к тебе, – неожиданно закончил он свою повесть.

Я в слёзы. Мамочки мои! Благодарно смотрю на царицу. И меня спасла, и его вразумила, не дала такой грех совершить. Он проследил за моим взглядом, увидел портрет над моей кроватью:

– Так вот же она! Это она мне вчера дверь открыла. Только тут она совсем молодая. Значит, правда это твоя бабушка?

Пришлось рассказать ему кое-что. Слушал с озадаченным видом. В конце задал только один вопрос:

– А медсёстры, что за её спиной хлопотали?

– Думаю, – говорю ему, – расстрелянные доченьки царицы, больше некому. Они ведь во время войны в госпитале санитарками или медсёстрами работали.

Починил мне Санёк дверь, новые замки врезал и исчез из поля зрения. По слухам, сошёлся с женой, слава Богу.

Букет черёмухи осыпался на третий день, несмотря на обилие воды, а веточка с «привкусом» ландыша у меня три месяца стояла. Я водичку в стакане через день меняла. Потом в нашем храме исповедалась, причастилась, домой пришла, а веточка-то благоуханная, фимиамная завяла. Долго она поддерживала меня, вроде как костыль духовный, и теперь, получается, без надобности мне стала.

24–27 мая 2020 года

Икона в инкубаторе

Памяти Оптинского изографа игумена Илариона (Ермолаева)

Вот так и бывает: новорождённого из родильной палаты сразу в кувез, а по-нашему – в инкубатор. Прозрачный ящик.

С обеих сторон по две больших овальных прорези для рук врача или сестры на случай необходимой терапии. Сверху крышка, которую можно поднять. Внутри разные аппараты, датчики, провода, трубки. Система жизнеобеспечения, так сказать. Поддерживается определённая влажность и температура. Микроклимат и полная стерильность.

Сначала у нашего крохи лёгкие не раскрылись, подключили к искусственной вентиляции. Потом пришли другие беды. Не хочется и вспоминать. Считаем дни, потом недели, теперь месяцы до выписки из реанимации. Врачи даже не пытаются обнадёжить, поддержать. «Состояние тяжёлое, но стабильное!» И всё. Хорошо, что некритическое. И так каждый Божий день, а дней этих накопилось шестьдесят четыре. На наших глазах смерть против жизни борется, а поле битвы – только что пришедшее в мир трёхкилограммовое тельце нового человека, нашего долгожданного чада. Мы же пытаемся не поддаваться чувству бессилия.

Жена каждый день по утрам заходит в церковь, подаёт записочку о здравии. Могла бы сразу заказать сорокоуст, но она вот взяла на себя такой маленький подвиг: каждый день едет в храм и новую записочку подаёт о здравии болящего младенца Андрея.

И вот однажды, на шестьдесят четвёртый день, приходим утром в детскую реанимацию и узнаём, что в соседнем кувезе ребёночек ночью умер. Рядом с нашим малышом. У жены истерика, потом несколько раз в обморок падала. Сама-то еле отошла после родов. Поздняя беременность.

Тут я не выдержал. Говорю жене:

– Всё, хватит! И так слишком долго терпели. Плевать нам на санитарию и на стерильность. Пойду домой и принесу икону. Какую лучше? Может, преподобного Амвросия?

Преподобный Амвросий Оптинский. Современная икона

Стоит у нас в красном углу образ Амвросия Оптинского. Писал её мой друг – иеромонах, Оптинский иконописец. Он же подарил мне и частицу рясы или мантии, которую мы приклеили в уголке средника. Батюшка наш участвовал в открытии мощей преподобного и оставил для друзей и знакомых полуистлевший кусочек.

Между прочим, жена понесла после того памятного паломничества в Оптину. И всегда-то мы ехали в Пустынь к Амвросию, хотя там ведь старцев – больше десяти. По приезде в обитель обходили Введенский, Владимирский, Казанский храмы и возвращались к Амвросию-батюшке.

Это я с женой такой решительный, а когда подходил к врачу спросить про икону, весь запал исчез. Поджилки трясутся.

– Илья Борисович, я бы хотел из дома икону принести и поставить в инкубатор… Если уж вы ничего не можете сделать… Простите…

Зря, конечно, сказал, что они ничего не могут. Вы бы видели, что тут началось!

Суеверия! Антисанитария! У вас же высшее образование! Я прикажу, чтоб вас больше не пускали в клинику, и т. д. и т. п. Особенно в помощи врачу усердствовал фельдшер Коля. Чего только он не наговорил нам вгорячах! Бог ему судья.

Не знаю уж, как получилось, но Николай Степаныч (за глаза его все звали ласково дядей Стёпой – за рост выдающийся), главврач, на другой день разрешил. Принёс я икону. Тут же её стали чем-то обрабатывать, а я всё боялся, что красочный слой попортят.

Разумеется, я, как положено, в халате, в маске, в этих тонких перчатках. Поставил образ там, где крохотные ножки. Сердобольная медсестра шепчет мне:

– В головах, к головке поставьте иконочку-то.

Я настаиваю на своём:

– Надо в ногах, чтобы он видел.

– Да как он может видеть? – и всё острым шёпотом.

– Это по-вашему не может, а он младенец, он ещё всё-всё видит с закрытыми глазками лучше нашего, насквозь, а если не видит, то чувствует. Откроет их, глазки-то, а в ножках святой образ благословенный.

Сидим в коридоре, молимся. Ждём известий, словно сводку с поля боя. Пускают нас в реанимацию только по расписанию. Полутемно. Клиника экономит электроэнергию. Но только в коридорах и переходах, конечно. Вдруг мимо нас быстрыми, я бы сказал, летучими шагами проходит иеромонах в развевающейся чёрной мантии, с крестом на груди и в клобуке. Легко открывает запретную дверь, подходит к инкубатору. Вот тебе и стерильность абсолютная! Монах, весь чёрный, как грач на весеннем снегу, начинает молебен о здравии. Заветная дверь открыта. Мы за ним. Сёстры одна за другой короткими перебежками несутся к детской реанимации, фельдшер наш, Коля, и оба врача подходят. И все стоят у монаха того за спиной молча. Даже не шепчутся. Просто онемели. И фельдшер в том числе.

Мы с женой начинаем подпевать: «Господи помилуй!» А я мимоходом думаю: «Вот как надо! Смело, без сомнений вошёл и исполнил свой долг. Мы же мнёмся-жмёмся, малодушничаем, дрожим как овечий хвост, чужеродным правилам пусть нехотя, но поддаёмся. А память о нашем призвании – о молитве у постели больного – отодвигаем на задворки». Кто это «мы», я, по сути, не знал, но такая покаянная мысль мелькала, не давала покоя.

Кстати, у меня слуха нет, а у жены в тот день с утра горло разболелось, но потом все хвалили наше пение. «Прямо небесное!» – говорили. Да уж!

Отслужил иеромонах молебен. Покадил как положено. Голубые клубы дыма стелились по детской реанимации (расскажи кому – не поверят!), всех младенцев помазал елеем, окропил святой водой. Видно, с собой принёс, молебен-то был не водосвятный, а простой. Все стоят как вкопанные, словно к полу приросли. И никаких протестов.

Вот иеромонах повернулся к нам лицом и направился к выходу. Я взглянул на икону в инкубаторе. На лик. Так ведь это же сам Амвросий наш, Оптинский и всея России чудотворец! Тут дверь за ним захлопнулась. Я чуть не бегом из палаты. Но там никого. Пустой коридор, сужаясь, уходит к далёкой противоположной стене с небольшим круглым окном, перечёркнутым крестом рамы. Вернулся в реанимацию, а там – истинная душистая стерильность небесной святости. Тут уж точно никакая зараза не пристанет.

Позже я узнал, как случилось, что главврач разрешил поставить в инкубатор икону. А ведь могли бы и с работы его выгнать за такие религиозные вольности!

Фельдшер Коля позже подружился с нами, а с Николаем Степанычем они теперь не разлей вода. И вот фельдшер со слов врача рассказал нам, что, когда закрутилось это дело с нашей иконой, Николай Степаныч увидел сон. А он неверующий, но и не атеист. Теплохладный по-нашему. Будто, значит, стоит он в храме перед иконостасом. Рядом аналой, на нём икона Богородицы. И голос говорит ему: «Возьми икону в руки». А он не решается, боится чего-то, как будто руки свело. Голос опять более строго: «Возьми!» Ну, врач наш взялся за края образа, а оторвать от аналоя не может. Даже под аналой заглянул: мол, нет ли там какого приспособления. И образ небольшой, меньше локтя в высоту. Опять начал тянуть изо всех сил… И от натуги проснулся. Никак не мог объяснить себе этот странный сон. Однако кое-что вспомнил, полез на чердак и открыл сундук с бабушкиной иконой. Богородица с Младенцем. Долго сидел над распахнутым сундуком, точнее, над иконой. Всё думал: а вдруг, как во сне, не сможет икону с места стронуть? Всё же принял он её на руки, ничего страшного не случилось. В комнате не знал, куда деть, и поставил посредине комнаты на стол, покрытый вышитой скатертью (бабушкина работа), прислонив её к стопке медицинских книг. Ну, и нам в тот же день разрешил икону поставить в кувез.

А растолкование сна вскоре продолжилось.

Вроде бы надо остыть, смириться: икона в инкубаторе, главврач разрешил, чего суетиться-то? А фельдшер Коля ну никак не мог угомониться. Словно икона мешала ему. Не давала спокойно жить и работать. И вот во время своего дежурства, как нам рассказал уже дядя Стёпа, то бишь Николай Степаныч, фельдшер наш открыл кувез и хотел убрать оттуда икону. Что он собирался сделать с ней в дальнейшем, окутано завесой тайны. Взял он образ одной рукой, а поднять не может. Вцепился обеими руками, а икона ни с места. Волосы, поведал он главврачу, зашевелились не только на голове, но по всему телу (он такой чёрный, весь волосатый: руки, ноги, грудь и даже плечи). Оставил икону в покое и пулей полетел к Степанычу в кабинет. Вернулись в реанимацию. Фельдшер подначивает главврача: «Вы попробуйте сами, попробуйте!» Николай Степаныч нерешительно протянул руку к иконе, но тут вспомнил и сразу уразумел смысл своего неразгаданного сна, отдёрнул руку и невольно перекрестился. Первый раз в жизни. Так они и подружились: Степаныч рассказал Коле свой сон, а тот ему быль о недвижимой иконе. Ну, и с нами наладились неформальные, так сказать, отношения.