Пятый выстрел

Пугало

Вот был у нас на селе такой случай.

Я очевидец и участник в некотором роде.

Приехала комиссия: дескать, в церковь давно никто не ходит, требуется закрыть. Сельсовет одобрил. То ли клуб в ней хотели организовать, то ли МТС в неё перевести. Уже не помню. МТС, конечно, не компания сотовой связи, а машинно-тракторная станция.

Приехала другая комиссия на грузовике. Сказали, иконы представляют музейную ценность, их, мол, вынут из иконостаса и увезут в область. Ну и разорили нашу церковку Богоявленскую, в честь Крещения, значит. Всё село в ней крестилось, всё село, так сказать, одним миром мазано. Это хорошо ещё, что в музей тогда уже стали отдавать образа-то. Дед рассказывал, что в его времена иконы прямо перед храмом рубили топорами и сжигали. Народу мало что удавалось спасти. А тут как-никак в областной музей отправили.

Я тогда в нашей МТС механиком работал. Ну, а шоферюги – известное дело – после смены в сельмаг, бутылку водки на троих с устатку. Был вариант подешевле: у Клавки-цыганки в любое время можно было самогоном разжиться. Когда третьего не хватало, меня тянули за собой.

Сначала я было сопротивлялся, но скоро тоже пристрастился. Летом на природе уж больно хорошо. Закуска своя, с огорода. Но вот в остальное время в некотором роде закавыка. Где пристроиться? У всех жёны – пушки заряжёны: как завалимся втроём, да с бутылкой, могут выстрелить. Обычно мы собирались с Парфёнычем и Михалычем. Как-то раз Парфёныч – помнится, день был дождливый, октябрьский – и говорит: давайте, дескать, в церкви посидим. Всё равно пустая стоит. Мы сначала воспротивились, но уж больно холод и сырость доставали. Парфёныч достал из кармана какую-то железяку и двумя-тремя умелыми движениями открыл замок южной двери. Так и повадились мы в церкви водочку-то распивать. Тайком, когда кругом никого не наблюдалось, пробирались туда, потом, уходя, за собой запирали.

К тому времени полы в храме повыломали. Но кое-какие доски остались. Иконостас в три ряда зиял пустыми глазницами. Зрелище страшноватое, особенно в полумраке. Парфёныч и костёр хотел было разжечь, с топором приходил пару раз, да мы не дали. Всё же церковь! И так мы там распивали по самую весну.

Как-то после Пасхи уже сидим как всегда, мирно беседуем то о работе, о новом председателе, то о бабах наших, но всё держится в рамках, без хамства и даже без мата. Мы с Михалычем уж больно не любили скверное слово. Но в тот день Парфёныч, видно, до нас ещё поддал, ну и съехал с катушек, в некотором роде. Не успели мы глазом моргнуть, как он полез на иконостас. Ловко, как кошка. Топор за поясом.

И куда пьяное расслабление членов делось! Мы кричим: слезай, мол, куда ты? А он уже в верхнем ряду из окна выглядывает, как безобразная икона. И только тут мы скумекали: крест хочет сбросить. Иконы-то музейщики забрали, а крест как был наверху, так и возвышается. Недолго он там возился, и слетело Распятие прямо на амвон. А было оно расписное, красивое, Христос был изображён на нём. И руки так раскинуты, словно Он всех хочет обнять или всех к Себе зовёт.

Мы сначала подумали, что Парфёныч теперь успокоится: чего, мол, не вытворишь по пьяни, – но он разошёлся ещё больше. Давай, дескать, по последней, и я пошёл крест в огороде ставить. Пугало для птиц из него сделаю. И ведь поставил! В тот же день. На верхушку Распятия надел старую рваную ушанку, а на пробитые гвоздями ладони натянул свои рабочие рукавицы. Всё село сбежалось смотреть.

Бабы, конечно, облаяли его, орали так, что в соседнем селе слышалось эхом, одна пыталась ему глаза выцарапать. Жена Парфёныча больше всех кричала на него, вилами грозилась. Мужики смотрели на дело по-разному. Одни иронично, в некотором роде, усмехались непонятно чему, другие удивлялись лихости Парфёныча, третьи – между собой поговаривали: мол, дурак дураком, чего с него взять-то. Только баранку крутить и умеет.

И неизвестно, чем бы дело кончилось, скорей всего, отдубасили бы его бабы, но тут откуда ни возьмись закружила в небе стая белых голубей, слетела вниз и облепила Распятие, прямо всё сверху донизу. А у нас в селе только Ванька-встанька (вообще-то он Иван Иваныч Неваляшкин) держит голубей, но у него сизари и ни одного белого. Представляете, какая тишина настала. Казалось, на всём белом свете она одна такая царит и никогда не кончится. Только что бабы орали, а тут некоторые прямо в голос зарыдали. У мужиков глаза тоже на мокром месте. Баба Маня, которая после войны у нас церковным старостой состояла, прошептала совсем тихохонько: «Святый Дух снизошёл на Распятие». И все услышали.

Парфёныч сгорбился, ушёл молча в дом. Народ ещё долго любовался картиной голубиной любви. То перелетают с одного места на другое, то неподвижно сидят, на нас внимательно смотрят, то клювиками соприкасаются, в некотором роде. Не заметили мы, как сумерки упали. Расходиться стали уже в темноте. Жена Парфёныча ушла к сестре ночевать. А я после того случая о Боге задумался.

Ночью Распятие исчезло. В селе сразу появились разные версии. Первая: Парфёныч ночью изрубил его и сжёг. Вторая: кто-то взял его тайно и спрятал от греха подальше. Третья, самая популярная:

Распятие голуби унесли. Но на простой вопрос: куда унесли-то? – никто ответить не мог. Да и как они умудрились бы поднять его в воздух? Тяжёлое всё же. Хотя если говорить о чуде, то тут ничего не возможного нет, и тяжесть тут ни при чём.

Парфёныч утром не вышел на работу. А в одиннадцатом часу он прошествовал через всё село в МТС, там у нас телефон есть. Руки же держал в стороны, как на Распятии нарисовано. Они у него не опускались. Так и шёл через всё село от реки до взгорка, где за храмом МТС стоит. И знаете, ни одной насмешки, никакого злорадства. Выстроился народ в два ряда – слух-то по селу молнией пролетел – и провожал его сочувственными взглядами. А он идёт-планирует, руками покачивает, бедолага, как самолёт крыльями, в некотором роде. Часа через три за ним приехала «скорая помощь» из района. Оказалось, руки у него ночью поднялись в стороны, и никак их не заставишь прижаться вдоль тела, как раньше. Так и не спал до утра.

Дальше знаю только по слухам, которые достигли села. Врачи в больнице ему тоже не помогли. Тогда Парфёныч якобы сам попросил пригласить батюшку. О чём они там говорили втайне, никто, конечно, не знает, но руки у него, однако, опустились. В село же он не вернулся. Жену бросил. Куда сгинул, никто не ведает. Давно это случилось. Ещё в кукурузные времена[1].

Храм уже лет двадцать как вернули. Тогда мы с батюшкой сразу же отправились в музей. Образá иконостасные нам не отдали, хотя у нас документ имелся от владыки нашего. Иконы, сказали солидно, нуждаются в особом режиме хранения, а в церкви, дескать, такового не имеется.

Ну, накупили бумажных изображений, наклеили на пятислойную фанеру и вставили, а то ведь дыра на дыре. Страх! Конечно, вид совсем не тот. Бумага, она и есть, в некотором роде, бумага.

Всем миром собрали денег на иконы, поехали в область. Только на две иконы – Спасителя да Богородицы в нижнем ряду – и хватило. Дорогущие они нынче. Даже представить себе не мог, как цены на святыню кусаются.

Теперь вот опять с миру по нитке собираем: крест на верх иконостаса заказали.

Между прочим, Ваня Неваляшкин недавно белых голубей прикупил – орловских турманов: замрут в высоте, потом свернутся клубочком и падают камнем, а затем вдруг расправят крылья и вертикально садятся на крышу. Теперь они нам постоянно напоминают о спасённом Распятии.

Май 2020 года

Незримые руки хирурга

Как-то раз, когда я уже кое-как ходил, решил прогуляться в пригоспитальном парке и там на зелёной крашеной скамейке заметил врача, который делал мне операцию. Попросив дозволения, подсел к нему.

Спрашиваю:

– Очень сложный случай был у меня, Виталий Аркадьевич?

Хирург долго молчал, глядя на меня так, словно видел впервые. Ну, конечно, мой живот он знал лучше, чем лицо. Потом перевёл взгляд на небо, на клубы кучевых облаков, которые, зависнув над парком, казалось, решали – пролиться дождём или нестись, как перекати-поле, всё дальше и дальше по воле капризного, переменчивого ветра. Глаза его рассеянно заскользили по выбеленным корпусам госпиталя, по больным, осторожно передвигавшимся по дорожкам парка – кто прихрамывая, кто на костылях. Полосатые пижамы и застиранные махровые халаты не могли скрыть военной выправки их обладателей. Вдруг доктор пытливо и остро взглянул на меня, словно хотел убедиться, что мне можно доверять.

– Да, случай непростой, – наконец заговорил он, – но дело не только в тяжести ранения. Накануне друзья уговорили меня отметить день рождения. У моего коллеги и друга после трёх дочек-погодков родился наконец пятикилограммовый сынище. На радостях все здóрово поддали. Не знаю, что на меня нашло, может, тоже о сыне размечтался. Так, как в тот раз, я не напивался никогда в жизни. Засиделись допоздна. А тут в четыре утра – поспал-то всего часа два – звонок из хирургии: привезли гражданского, но пострадал на поле боя, поэтому доставили к нам в госпиталь, полон живот осколков, критическая потеря крови, нужна срочная операция. Привёл себя в порядок, насколько мог. Некоторые вот примут пару рюмочек, и за скальпель. А мне нельзя похмеляться, организм не такой – не позволяет. Прислали за мной машину. Голова трещит, руки-предатели трясутся. Массировал их всю дорогу. Приехал, а вас уже подготовили к операции, анализы готовы. Все в сборе в операционной, а у меня руки «нерабочие». Кляну себя на чём свет стоит.

Готовимся к операции. Пот со лба градом катится, сестра едва успевает промокнуть. И вот вдруг словно тень какая-то встала рядом со мной, точнее, за спиной справа. Я потом всех спрашивал – и анестезиолога, и операционную сестру, и ординатора моего – никто ничего не видел. Встаёт эта тень, мягко берёт мои руки в свои и будто переливает в меня живительную силу. Потом я крещусь под влиянием этой силы, крещу вас и прошу скальпель. Пальцы энергично и точно двигаются, только волосы на голове почему-то шевелятся. Но зато она перестала болеть. В общем, как и сами знаете, всё закончилось благополучно. Шесть осколков я из вас выудил. Такой кучности никогда не видел. Это ведь не пулевые, а осколочные. Хорошо, что не слишком глубоко сидели, видно, на излёте в вас угодили. Я уж и не помню: часа три вас оперировал?

– Больше трёх с половиной. Все говорили, что не выживу, тем более крови много потерял, и загноение началось, а я вот выдюжил. С вашей помощью.

– И вот что интересно, – продолжил хирург, – никакой тени мои ассистенты не видели, но все заметили, что я перекрестился и вас перекрестил. А ведь это случилось первый раз в жизни! Я даже толком знаю, как пальцы складывать и на какое плечо надо их положить сначала – на правое или на левое. Вот сейчас предложи мне перекреститься, я, может быть, и запутаюсь. А моё состояние в ту минуту было «я-не-я». То есть я оставался собой, сознание и воля при мне, но кто-то управлял… нет, не управлял, а просто помогал мне, и я полностью доверился ему. Да, хороший урок я получил. Хирург должен быть в боевой готовности каждую минуту, тем более военврач. Убедился, что это не просто слова. С тех пор всё думаю: кто же это помог мне так виртуозно прооперировать вас? Опять скажу: ясно и всем существом чувствовал я, что не один, что кто-то словно ассистирует мне – невидимо, но реально. Но кто?

– Что ж, Виталий Аркадьевич, – отвечаю я, – теперь мой черёд рассказать вам свою историю. Перед поездкой в ту командировку, кончившуюся тяжёлым ранением, один близкий человек дал мне почитать книгу «Дух, душа и тело». Тоненькая такая книжечка, почти на папиросной бумаге, в Брюсселе издали в 1978 году, у них есть такое издательство – «Жизнь с Богом». Думаю, тонкую бумагу использовали, чтобы легче к нам в страну пересылать. Но и с собой носить, конечно, удобно. А книжку эту написал архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий).

В дороге и в командировке я с этой книгой не расставался. Столько нового она для меня открыла! Целый мир. Такая глава, например: «Сердце как орган высшего познания». Представляете? Не ум есть орган познания, а сердце! Или другая: «Душа животных и человека». Оказывается, зачатки души даже у кошки и собаки есть. Или вот: «О внутреннем человеке», именно после неё я стал задумываться о вере и Боге. В каждом из нас есть внешний человек и внутренний – для меня настоящее открытие. Конечно, слышал выражения «моё второе Я», «внутренний голос», прочитал одну книгу Фрейда, но тут всё по-другому. Очень понравилось о духовной энергии, которая лежит в основе мироздания, – об энергии Святого Духа и любви Божией, изливающихся в мир и его животворящих. Книжка-то и сейчас у меня под подушкой.

А к вам в госпиталь я попал по собственной дурости. Сказали мне, дескать, завтра будет конвой, с ним вас и отправим домой. А я решил на день раньше ехать, надоело на блокпосту. Ну и укатил на попутке с тремя бойцами, которые возвращались в свою часть.

Засада. Обстрел. Граната. Очнулся от боли, когда меня тряхануло в машине, – обратно на блокпост везли. На следующий день отправили с конвоем на аэродром, а потом уж к вам в госпиталь самолётом.

И вот лежу я у вас на столе и неожиданно для себя самого обращаюсь к Богу: «Господи, верую, что у меня есть бессмертная душа, верую, что в моём теле присутствует Дух Святой. Помоги врачам, Господи!» Первая в жизни молитва. Как у вас первое крестное знамение. И вот я уже под наркозом, но, представляете, ещё всё вижу сквозь светлую пелену. Не знаю, можно ли доверять видениям человека, лежащего под общим наркозом, но я верю. Рядом с вами появляется неясная фигура, она как тень, такая серебристая, полупрозрачная, но, например, белую бороду и очки различаю.

Встал он за за вашей спиной и руки свои как бы продел в ваши перчатки. Таким лёгким привычным профессиональным движением. Вы перекрестились, перекрестили меня. Успеваю узнать архиепископа Луку, который книжку про Дух и душу написал.

Там, в книжке той, есть его чёрно-белая фотография, так что я его ни с кем не спутаю. Я даже будто почувствовал, как ваши пальцы стали увереннее. Правда! Но тут я отключился, дальше не помню ничего.

Только даю голову на отсечение, что помог вам архиепископ Лука Войно-Ясенецкий, знаменитый хирург. Говорят, его скоро причислят к лику святых[2]. Я – «за». Правильно! По одной его книге я убедился, что он святой жизни человек. И других к вере приводил. А как он объяснил об энергии, душе, Духе и бессмертии! И не захочешь, да поверишь! И с этой операцией он мне помог. Точнее, вам. А по правде сказать, нам обоим.

Напоследок расскажу, если не слышали, как владыка Лука одного известного чекиста, дай Бог памяти, – Петерса, кажется, – поставил на место. Этот поборник «красного террора», за которым тянутся кровавые следы по всей России, как-то задумал поддеть архиепископа: «Как вы можете верить в Бога? Вы же много раз делали вскрытие человеческого тела и видели, что нет там никакой души».

Святитель Лука Симферопольский и Крымский. Современная икона

На что владыка Лука ответил: «Я также много раз делал трепанацию черепа, и никакого ума там не нашёл». Как среагировал Петерс, позабылось. Думаю, он тоже не раз видел разбрызганные человеческие мозги на расстрельной стенке, а ума не обнаружил. Сейчас подобные возражения я воспринимаю с улыбкой. Помните, когда Гагарин совершил первый полёт, атеисты, как дети, торжествовали: «Вот Гагарин полетал по космосу и никакого Бога там не обнаружил». Надо же, какой примитив. Одни и те же доводы повторяются у атеистов. Как будто наш космонавт только за этим туда и летал! Дед мой, слыша такие слова, посмеивался и крестился на красный угол: «Чего захотели! Бога увидеть! Его даже не все святые угодники удостоились лицезреть. Вот умрут – и увидят. Только поздно будет».

Кстати, если хотите, я эту книгу с удовольствием дам вам почитать. Всё же архиепископ – ваш коллега. Говорят, его книги по хирургии до сих пор изучают в мединститутах. Как раз о гнойной хирургии. А вы не читали?

И ещё. Спасибо, что сохранили осколки. Сберегу на память детям и внукам. Они особенные: вы их с помощью архиепископа Луки из меня выковыривали.

Два человека сидели на зелёной лавочке – хирург и его пациент. И незримо пребывал среди них святой, покрывая задушевную беседу тихой тайной Божия присутствия.

2020 год

Память Всех Святых,

в земле Российской просиявших

Копыта

Начиналось как обычно. Сначала рюмочками, по пословице «Зачал Мирошка пить понемножку». Скоро перешёл на дедовы лафитники, а там и стаканы в дело пошли. Пил как сапожник, до потери сознания. Жена не выдержала, бросила меня. А у нас двое мальчишек, малые еще. Разменяла квартиру – себе двухкомнатную, а меня в коммуналку. Как говорится, вино полюбил – семью разорил. Ну, запил я с горя ещё пуще. Собрался было пойти к ней, да боюсь детям на глаза попасться в таком неприглядном виде. Образина образиной. Потом соседи сказали, что она сошлась с каким-то армянином. Из-за этого опять ушёл в запой, уж больно обидно мне показалось, что не к русскому, а к армянину ушла. Хотя, может, и хороший человек, ведь как-никак с двумя детишками взял её.

А тут дружок у меня объявился. Как познакомились, плохо помню. Тыры-пы-ры, то да сё, где-то за гаражами и закорешились. На следующий день завалился он ко мне рано поутру, как давнишний друг. Принёс похмелиться. Да хоть бы действительно похмелиться только, а то приволок четыре пива да пару водки по ноль семь. Ну, и продолжили…

А потом кто кого угощал – не считались. Деньжонки у него водились. Мои пропивали – он доставал свои. Безотказный был. Чаще всего пили во дворе, на свежем воздухе, потом как-то я перебрал, и он на своём горбу доставил меня домой, да так и стал заходить в любое время. Даже ключи мои уже у него были. А в моей коммуналке – кровать, на спинке вафельное полотенце, у стены стол квадратный, застеленный газетами, стул вроде венского. И всё. Ну, ещё люстра, если считать её мебелью. А на стене, там, где стол, – икона Ильи-пророка. От деда осталась.

У нас в семье такая традиция: старшего сына называть Ильёй или Андреем. Дед у меня Илья Андреич, отец Андрей Ильич, а я опять Илья Андреич, как дед. Старшенький же мой вновь Андрей. Так и чередуемся. Кстати, в селе, где дед родился, и церковь в честь Ильи-пророка называлась. Помнится, стояла у нас и икона Андрея Первозванного, да куда-то запропастилась.

В общем, тыры-пыры, то да сё, спустил всё до нитки, вот и остались у меня кровать, стул и стол – никто не купил, а то бы и их пропил. Даже шторы и тюль с окна загнал кому-то из соседей. А на кухне трёхногий столик и одна кастрюля. Но икона – это святое, продать её – последнее дело. Тем более Илью-пророка.

Спрóсите, на какие шиши я пил? Подрабатывал грузчиком, бутылки собирал, занимал. Особенно хорошо пошло дело, когда у меня друг этот появился. Тогда мне уже никто взаймы не давал. А с ним – другой коленкор! Идём, к примеру, по улице, он шепчет: «Вон у того попроси». Подхожу, и мне с готовностью дают. Прямо чудеса какие-то! А если без него иду, отворачиваются или даже на другую сторону перебегают. И столько я назанимал, что до смерти не расплатиться. Хотя мне и жить-то осталось всего ничего.

Почему я вспомнил про мебель-то. Первый раз, когда он поднялся ко мне с четырьмя пивами и водкой, я устроился за столом, а он жестом фокусника извлёк из карманов бутылки, поставил передо мной, но тут вдруг задрожал, позеленел, скрючило его как-то. Схватил он моё полотенце со спинки кровати и набросил на икону. Я, мол, ты чего, тыр-пыр, восемь дыр? А он, дескать, нельзя пьянствовать и курить в комнате, где икона. Тебе дед «там» спасибо за это скажет. И он ткнул большим пальцем куда-то себе за левое плечо. Объяснил, в общем. А что? Тут он, пожалуй, прав.

Ну и стали мы закадычными собутыльниками. Ну, а закадычный, как известно, тот, кто любит за кадык закладывать, горло водочкой регулярно прополаскивать. Заходил он ко мне каждый день. Цоканье его ботинок я слышал ещё от общей двери. Давно уже вышли из моды подковки, а он так, цокая ими, и ходил. Когда-то их прибивали не только к каблукам, но и к носкам. По асфальту ли, по бетону ли, по половицам ли моей коммуналки – цок-цок, ток-ток, цок-ток, ток-цок.

А звали его, точнее, я кликал его, Лешим. Когда по пьяни стали знакомиться, я спросил, как зовут. Он что-то пробормотал: то ли Лёша, то ли Леший. А на Лешего он похож: какой-то весь серый и мохнатый внутренним мохом, что ли. Я спрашиваю, тыры-пыры, то да сё: «Как тебя звать-то?» – а он: «Хоть горшком назови, только в печь не сажай». Ну и прозвал я его Лешим. Ему вроде нравилось.

А на тыры-пыры не обращайте внимания. К шурину я как-то с горя зашёл, а у него присказка такая: «тыры-пыры, то да сё». И к месту, и не к месту это присловье у него. Ну, я подтрунивал над ним, даже посмеивался над его «тыры-пыры», а оно возьми да и прилипни ко мне самому. Как банный лист. Уже несколько месяцев не могу от него отделаться. Выскакивает изо рта, словно чёрт из табакерки, и всё тут. Так что пропускайте мимо ушей.

Друг мой новый во время застолий сыпал поговорками: «Между первой и второй промежуток небольшой», «Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт», «Лучше водки – хуже нет» или наоборот: «Хуже водки – лучше нет», «Не пить, не гулять – куда деньги девать?», «Где пьют, там и льют». Я его поддерживал, один раз вспомнил дедову присказку: «Церковь близко, да ходить склизко, а кабак далеконько, да бреду потихоньку». Завёл он разговор про Есенина, а я его люблю. «Чёрного человека» мне читал наизусть. И про самоубийство поэта рассказывал. А у меня, кстати, есть книга какого-то следователя, который как дважды два четыре доказывает, что поэта убили, а не сам он в петлю полез. В картине самоубийства столько нестыковок, что никак не поверишь тогдашнему официальному следствию. Но спорить с новым другом не хотелось.

Кажется, пить я стал ещё больше. И куда только влезало? Ведь воды столько не выпьешь! А он и к месту, и не к месту: «Вода не водка, много не выпьешь», «В кабаке родился, в вине крестился», «Первая колóм, вторая соколóм, третья – мелкой пташечкой». Причём заметил, что эта присказка ещё у Толстого в «Анне Карениной» встречается. Образованный как бы.

Пил он наравне со мной. И не пьянел. Я было подумал, что он хитрит: может, за плечо выплёскивает или куда-нибудь. Удалось поймать его только раз, когда он под стол содержимое слил. Но меня не проведёшь! Пьяный-пьяный, а всё секу. Заставил его налить и выпить штрафную. Но глаза у него всегда оставались трезвыми и холодными. Артисты вот в фильмах здорово умеют пьяные глаза изображать, а он или не хотел, или не умел. И уж очень любил потолковать про пьянство и про самоубийство. Вообще-то мысля о самоубийстве мне и без него приходила, особенно когда жена с сыночками моими кровными послала меня, так сказать, на произвол судьбы.