Пятый выстрел
Думаю, целый месяц он ко мне захаживал. По утрам меня уже трясло всего.
Допился до чёртиков. Сейчас их ласково называют белочками. Уверяю вас, никаких белочек не существует, а есть чёртики, попросту черти. Красивые пушистые белочки же нужны, чтобы чёрных чёртиков прикрыть, замаскировать. Дед рассказывал – я тогда ещё маленький был, а вот запомнил, – что один мужик зашёл в трактир, заказал сто пятьдесят. В один стакан, естественно. Но, прежде чем выпить, перекрестился и стакан перекрестил. Говорят, народ на смех его поднял: дескать, коль пришёл, так пей, все мы сюда за водкой приползли, и не след тут своё лицемерие выказывать.
А на тот случай в трактире какой-то святой оказался. Вроде бы Василий Блаженный, который на Красной площади потом себе храм возвёл. И вот святой и говорит на всю залу: дескать, я своеличными очами зрил чёртиков (заметь, не белочек с пушистыми хвостами), которые сидели по ободу стакана с водкой. А человек перекрестил стакан, и чёртики, как вспугнутые воробьи, опрометью упорхнули в разные стороны. Я ещё тогда подумал: а если б не перекрестил, этот мужик мог бы их, тыры-пыры, то да сё, вместе с водкой внутрь заглотить. И я после дедовой истории сначала крестился, прежде чем выпить. А тут вдруг как отшибло. Особенно когда с Лешим снюхались.
Ну вот, продолжаю. Руки у меня тряслись так, что стакан приходилось сжимать двумя ладонями, зубы выстукивали барабанную дробь о край посудины. Да и перекреститься коль попробовал бы – так щепотью в лоб не попал бы. А отказаться от угощенья нет ни сил, ни желанья, ни воли. Да мне много-то уже и не требовалось: пару стаканóв – и я в стельку, в сосиску, в хлам.
Помню первый случай. Он сидит на кровати напротив меня и разглагольствует: «Самоубийство – это освобождение. Принажал на спусковой крючок – и ты свободен, как птица в полёте». Я: мол, у меня и ружья-то нет. Он выскакивает за дверь, а через пару секунд: крибля-крабля-бумс – и в руках у него, как у фокусника, ружьё бельгийское с такой изящной гравировкой на ложе. У соседа, мол, позаимствовал. Мне протягивает. А сам всё подливает и подливает водяру-то. Я уже плохо соображаю: какая свобода, что за крибля, почему бумс, откуда самоубийство? А он суетится вокруг. Снимает с меня правый ботинок, носок, помогает вставить большой палец в скобу. Так заботливо и успокоительно, дескать, щас тебе станет очень хорошо, даже прекрасно, боль угаснет. Потом вставляет ствол в рот. У меня текут слёзы, сопли, попадают на язык…
Ну, и вырвало меня. Еле успел отскочить друг-то мой ситный. Прополоскал я горло водкой и тут же заснул. На другой день никакого ружья в комнате не было и в помине.
Пришёл он ко мне с парой бутылок. Похмелился я, а он опять о самоубийстве. Одно дело – я сам хочу, другое – когда мне навязывают. Какое-то сопротивление во мне проснулось. Но выпил стакан-другой и стал прислушиваться к нему. А он опять про освобождение и самоубийство проповедует. Я ему: мол, нас никому не поставить на колени, мы лежали – и будем лежать. Но сделал не по поговорке. Совсем плохо помню, провал в уме и памяти. Очнулся на столе, но как туда забрался, стёрлось в пьяной памяти. Глядь, а там уже верёвка с петлёй свешивается с потолка. Когда это я успел и как умудрился? Привязана не к люстре, а к крюку, на котором и держится люстра-то. Тыры-пыры, то да сё, дрожащими руками хватаюсь за петлю, продеваю в неё бестолковку свою хмельную, пропитую.
Собутыльник мой, всё время так внимательно и сочувственно следивший за мной, вдруг направляется к двери: не хочу, дескать, оставаться свидетелем, а то меня могут обвинить, что помог тебе копыта отбросить. И выскакивает за дверь. Стою я, о чём-то думаю. Верёвка какая-то шершавая, шею режет остро. «Прощайте!» – говорю неизвестно кому, оглядывая унылые надоевшие стены. Вдруг слышу голос: «Открой меня!» Взгляд мой падает на завешенную икону. И снова долетает глухое: «Открой меня!»
«Вот с кем надо попрощаться, – решаю я, – с дедовым Ильёй-пророком!» Дед, помнится, и сам был на эту икону похож. Длины руки еле-еле хватает на то, чтоб дотянуться до кончика полотенца. Я сдёргиваю его, теряю равновесие, и петля на шее затягивается. «Прощай, угодник Божий и Громовержец!» – успеваю прохрипеть я, и конвульсия сотрясает тело. Вдруг с грохотом лечу на стол, а оттуда скатываюсь на пол. В руках полотенце. Ничего не соображая, просовываю его под жёсткую острую верёвку на шее. Крюк вырван из деревянного перекрытия. Люстра вдребезги. На столе и на полу щепки, битое стекло, куски штукатурки, сухая извёстка. И затхлая пыль столбом.
Дверь открывается, вбегает мой «друг», в руках у него ещё одна верёвка. Откуда узнал? Он пытается оценить ситуацию. Но тут его взгляд падает на икону. И опять лицо его зеленеет, судороги сводят тело, и он одним прыжком бросается под стоящую в углу кровать. Нет, то не сказочный леший, который у Пушкина бродит возле зелёного дуба у лукоморья, – понимаю я разом.
А теперь, хотите верьте, хотите нет, ради вот этого и рассказ затеял: когда он, метнувшись под кровать, встал на четвереньки, чтобы просунуться под панцирную сетку кровати в углу, я увидел, что не подковки на ботинках у него цокали, а копыта. Настоящие мосластые зеленовато-сизые копыта на миг показались из манжет штанов. Хвоста не видел. Чего не было, того не было, ни прибавлять, ни врать не стану. Кстати, и рогов за ним не замечал.
Одно его высказывание часто вспоминаю. Дескать, не хочу, чтобы на меня свалили вину за то, что ты, то есть я, копыта отбросил. Всё кумекал я, откуда такой странный оборот речи? Но ничего не пришло в голову. Хотя вроде бы получается, что если б я повесился, то у меня в тот миг отросли бы копыта и я бы их отбросил?
Вот киот для образа Ильи-пророка заказал. Красный угол с одинокой иконой устрою. И полотенце вышитое приобрёл. Пьянство как рукой сняло. Не подумайте, что хвастаюсь. Вам бы увидеть те копыта – навек забыли бы вместе со мной, как водка пахнет. И водка, и вино, и даже пиво…
2020 год
Память преподобного Нектария Оптинского
Спасительный круг
Мы вот все знаем о киевской иконе «Николы Мокрого», о Леньковском образе Божией Матери «Спасительница утопающих»[3], а о нашей святыне мало кто слыхивал. А она ведь явное чудо сотворила. При многих свидетелях.
Даже не приходит на ум, с чего начать. Пожалуй, с реки. Неширокая она у нас, так что и купаться по-хорошему-то можно только в одном месте. Как из села выезжаешь к реке, на ней сразу видны перекаты – там брод. Через него дорога ведёт в Софьино, школа у них там есть захирелая. А левее, выше по течению, круглый глубокий омут. Только там и можно поплавать и понырять. Село у нас немалое, да только одни старики со старухами остались, но летом молодёжь, разбежавшаяся по городам, привозит нам внуков. Вот они в этом омуте и резвятся, плещутся с утра до вечера. Многие именно в нём и плавать выучились. Без взрослых. Сами друг друга наставляют. И Ванюшка тоже там первый раз поплыл на другой берег.
А дело было так. Как всегда, ребятня плавала в омуте наперегонки. Погода стояла лучше некуда. И вот откуда ни возьмись по реке волна пошла – высокая, мутная, грязная. Потом уже узнали, что запруду прорвало. Плотина небольшая у нас есть вверх по течению. Хорошо ещё, что река петляет в низине, как заяц, улепётывающий от собак. Излучины-то и погасили немного первую волну, но сила в ней осталась.
Мальчишки, что на травке загорали, орут, зовут всех наверх. Почти все успели, выскочили на правый берег, а Ванюшка замешкался. С испугу, что ли? Ну, волна приподняла его и понесла. Он барахтается, криком кричит, захлёбывается, но борется, не сдаётся. Детня рванула в село за взрослыми, но мы и так уже им навстречу несёмся: волну-то видать издалека. Первый дом к берегу – бабы Фени. Так её все зовут. Но Федосья она или Аграфена – не скажу. Бабушка она Ванюшке-то, к ней он и приехал. Крикнули ей, что, мол, Ванюшка твой тонет. Смотрим, выбегает она, лицо белее простыни, икона в руках. Потом рассказала: Троица на носу, вот она и протирала иконы чистой фланелевой тряпочкой. Как услышала, так и бросилась, забыв образ на место поставить.
В общем, скачем мы по берегу за Ванькой, как бы бег изображаем, а в воду броситься никто не решается: тут или такие же, как Ванюшка, дети, или старики, как мы с бабой Феней. Ей, к примеру, семьдесят три. Я на девять лет помоложе, но уже с палочкой ковыляю. У нас в селе Софрон трости вырезает из дуба или из ореха. С затейливым узором, добротные, не чета фабричным. Под ладонь подгоняет рукоять так, чтоб не тёрло, а то за день-то мозоли набьёшь. Ну, ковыляю кое-как позади всех со своим посохом, как я его называю. Кто-то кричит, что надо шест или багор подать ему, другой – длинную ветку, третий разводит руками: «Эх, щас бы спасательный круг!» А где их взять-то?! Моя клюка не помощь, слишком коротка. Тут волна ударилась грудью в перекаты и ещё выше подняла Ванюшку. А тот всё борется, хочет к заветному берегу выплыть, машет руками, а его затягивает назад в стремнину.
Кричать перестал. Видать, воды грязной наглотался.
И вдруг видим, как баба Феня проворно – и откуда столько силы взялось! – забежала вперёд да и бросила икону в воду перед внучком-то. Та плашмя легла на воду перед ним. Так листок осенний, если видели когда-нибудь, на волну опускается корабликом. Кричит бабка, задыхаясь: «Хватайся!» А за что там хвататься?! Маленькая иконка, такие раньше пядницами называли. Какая от неё помощь? И вдруг видим, как Ванюшка в один гребок подплыл к ней – она же словно сама ему в руки далась, – вцепился в неё обеими руками и легко поплыл наискосок к берегу, работая ногами. Все рты так и разинули.
Уж как его обнимали-целовали взрослые, уж как восторженно кричала ребятня, похлопывая его по плечам, по спине, уж как причитала баба Феня! А герой только растягивал губы в бессмысленной улыбке и часто кивал головой, словно с чем-то соглашался. Наконец догадались его укутать, поснимали с себя кто что мог, завернули и потащили мальца домой.
Но вот о чём хотел рассказать-то. Вышел, значит, Ванюшка на берег, баба Феня хочет у него икону взять, тянет на себя, а он не выпускает из рук. Она и по голове гладит его, и целует, прижимает к высохшей груди, а он как клещ вцепился в икону и не отдаёт. И бубнит, стуча зубами: «Она меня к берегу притянула». Так с иконой и несли его до самого дома. Ну, а там уж народные средства и всякие втирания-растирания его в чувство привели. Отпустил он святыньку, баба Феня вытерла образ чистым рушником, приложилась к нему лбом и губами, внука перекрестила иконой и поставила спасительницу на место в красный угол. Прошептала при этом: «Убил бы меня зять-то… Господи, прости мя грешную за такие слова и мысли!»
Святая Троица (Гостеприимство Авраама). XVII в. Мастер Никита Павловец (ГРМ, СПб.)
На следующий день Ванюшка как ни в чём не бывало на омут пошёл с друзьями, только не купаться, а загорать: уж больно грязная вода-то текла. Дня три, чай.
Конечно, в тот же день мы – к священнику. Так, мол, и так, батюшка: ребёнок тонул, а баба Феня икону в воду метнула, он ухватился и выплыл. Получается без сомнения, что икона спасла Ванюшку, хоть сама она меньше маленькой. А всё же выходит, будто баба Феня кощунство совершила: это ж надо додуматься – икону в воду швырнула!
Батюшка у нас рассудительный. «Она же не нарочно взяла с собой икону, – растолковал он, – что было в руках, с тем и побежала. Так уж Бог устроил. Раз все видели, не сомневайтесь. Господь наш спас раба Божия Иоанна. Только это вовсе не значит, что каждый раз, когда видите утопающего, надо ему икону бросать в воду. Радуйтесь, что стали свидетелями чуда, однако чудо неповторимо. Баба Феня показала свою веру. Да укрепит Господь и вас в вере, надежде и любви к святым образáм православным».
А тут и Троица подоспела. Поздняя она в том году была. Икону баба Феня принесла в церковь и завещала после своей кончины передать её нашему храму. А пока – после того спасительного случая – на каждый великий праздник батюшка торжественно переносит образ от бабы Фени в церковь на поклонение всему селу. Как говорится, слухом земля полнится, потому к нам и из соседних деревень теперь чаще приходят. К тому же храм-то один на всю округу.
А икона необычная, редкая – круглая она. «Пресвятая Троица с Авраамом и Саррой», или, как называл её покойный папаня, «Гостеприимство Авраамово».
Меж собой же мы нарекли её «Троицей-на-водах». Всем понравилось.
2020 год
Празднование в честь Пименовской,
Табынской и Курской-Коренной
икон Божией Матери
Иконный ответ
Началось, наверное, с того, что напротив нашего дома иеговисты открыли свой молитвенный дом. Да, пожалуй, что так. На дворе – середина девяностых. Разруха, бедность, неопределённость, беспросветность. А какой-то журналист (без чувства юмора, видать) назвал их светлыми или святыми даже. И стали эти самозваные проповедники по соседним домам шастать, пропаганду свою толкать, Библии дарить. У меня лично Библия есть, ещё бабушкина, дореволюционная, а они мне подарили новый перевод, их собственный, потому что наш вроде бы неправильный. Два-три раза помогали мне по мелочам и деньгами, и продуктами. Пенсия-то у меня с гулькин нос. Потом уж пожалел, что принимал от них то одно, то другое.
Православие сначала не критиковали, нет. Особенно они настаивали на том, что у вас, то есть у нас, у православных, нет любви в общине, в приходе, и всё звали на свои собрания, чтобы я увидел, какая у них любовь друг к другу. И второе: утверждали, что православные не любят Библию, почти не читают её и плохо знают. И начинали мне наизусть цитировать разные отрывки из неё и объяснять. Не зря они называли себя сначала «Исследователями Библии», а потом уже стали «Свидетелями Иеговы».
Я человек неверующий, но не безбожник, не воинствующий атеист. Бабушка и дед, и мать с отцом, и жена покойная верующими были. Что им и сказал.
А они: если ты неверующий, то зачем иконы? Я им: что ж теперь, выбросить дедовы иконы? Не мной поставлены, не мне и снимать.
И вот что меня тогда удивляло. Про них говорят, что они проповедуют, насильно хотят в секту затащить, а эти были другие: вежливые, образованные, улыбчивые. Так по памяти легко цитировали Библию. Они уйдут (это уж когда я стал их в квартиру пускать, а то мы перед нашим домом на лавочке встречались), а я сижу, проверяю их рассуждения по Библии, чтоб они меня на мякине не провели. А наших православных спроси чего-нибудь из Библии, вряд ли кто что-нибудь вразумительное ответит. Хотя точно не знаю, я никого ещё ни разу не проверял. Только так кажется почему-то.
Ну и стал я к ним понемногу привыкать. На собрания их стал ходить иногда. У них это называется «Вечеря воспоминания смерти Иисуса Христа». Но там я только сидел и слушал. Вопросов не задавал. Сначала шла проповедь на полчаса примерно, а потом разбирали Библию, учились толковать. У них есть такой журнал – «Сторожевая башня», и вот оттуда брали готовую статью с разбором каких-нибудь библейских стихов или целой главы, читали и обсуждали. Проповедовали они убедительно, надо сказать. Как ни пытался я к чему-нибудь мысленно придраться – не получалось. Цитатами так и сыплют, так и бросаются. Видел только, что обхаживают они меня. Но, повторюсь, очень мягко и вежливо. Не знаю уж, чем им помешали иконы, только в разговорах со мной они на образáх сосредоточились. О чём бы ни шла речь, а в конце опять беседу к иконам сводят.
Особенно одна старалась, Натальей звали. Симпатичная такая. Одинокая тоже. Со временем стала приходить ко мне домой запросто. Чаще-то они по двое или втроём ходят. А она одна. К примеру, открывает Библию и читает: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвёртого рода…» И под нос суёт книгу: вот смотри, Исход, глава двадцатая, четвёртый стих. А у тебя, дескать, весь угол заставлен иконами, которые Библия называет кумирами и идолами и запрещает их изготовлять, молиться на них и поклоняться им.
Я ей в ответ: мол, не поклоняюсь я, только жалко выбрасывать. И мои предки что же – в вере ничего не понимали, что ли? Вопрос, конечно, для неё неудобный. Переведёт разговор на другое. А потом опять. Смотри, говорит, Господь наказывает за грехи отцов до третьего и даже четвёртого колена. И тебя может наказать. А уберёшь иконы – и как бы вину своих предков снимешь с них и себя заодно оправдаешь. Подумай своей головой! Это тогда она первый раз прямо сказала, чтобы убрать иконы. Я: мол, куда убрать-то, а она: дескать, подумаем. И опять за своё.
Это я тебе показала в Ветхом Завете, а теперь, говорит, давай заглянем в Новый. Вот что пишет апостол Иоанн Богослов: «Бога не видел никто никогда…» И тычет пальцем в восемнадцатый стих. Как же можно Его изобразить, ведь если мы Его изобразим, то разрушим саму идею Бога. Какой же это Бог, если Его можно видеть и на простой доске красками нарисовать?! Подумай своей бестолковкой. Поэтому Ветхий Завет и запретил Его писать красками или делать изваяния. Причём Бог ненавидит такие изображения. И опять пальцем тычет в Библию. А я тогда уже их не перепроверял. Доверился, что они всё наизусть знают. Эта Наталья нарезала мне бумажных закладок и вложила в мою Библию, в те места, на которые мне надо обратить внимание. И всё про идолов и идолопоклонство. Однако «бестолковка» меня задела. Обиделся я немножко. Но это к делу не относится.
В общем, скоро стал я ходить на все их собрания-вечери. Но до вкушения мацы и красного вина меня не допускали. С Натальей скоро стали мы друг на друга поглядывать с интересом. А она опять: дескать, кумиров твоих и идолов надо убрать. Я: мол, как их убрать-то? Может, в музей сдать? А она – ни в коем случае. Идол и в музее останется идолом. Если хочешь сделать решительный шаг, раз и навсегда покончить со своей кумирней, выбрось, мол, в мусорный бак. Утром их машина на свалку увезёт. И приходи завтра на собрание чистеньким. Сам увидишь: у тебя гора с плеч свалится.
И что вы думаете?! Поддался я, дурак доверчивый. Как так получилось, теперь и сам не соображу. Хоть бы пьяный, а то ведь трезвый был. Какое-то затмение нашло на меня. Может, и впрямь у меня не голова, а бестолковка. Да и Наталья очень уж обаяла меня. В общем, вечером собрал я иконы в мешок и выбросил в мусорный бак. Только одну оставил в серванте, прикрыв хрусталём. Тут же чуть не бегом рванул через площадь в молитвенный дом, они называют его «Залом Царства». Наталья, узнав, расцеловала меня и объявила во всеуслышание, что я избавился от идолов. Все подходили, обнимали, целовали двукратно.
На собрании я ничего не слышал, ни проповеди, ни толкований. Одни иконы в голове были. Представлял этот зелёный вонючий бак, пыльный мешок из-под картошки, иконы, которые с детства стояли у меня перед глазами. В дом иеговистский чуть не вприпрыжку бежал, а обратно еле ноги волочил. Такая непомерная тяжесть на меня навалилась. Наталья сказала: мол, гора с плеч свалится, а тут всё наоборот: гора-то возьми да и взгромоздись мне на плечи. Перед домом заглянул в бак, а мешка-то моего и нету. Посмотрел мимоходом на свои окна, а там такой слабый свет колышется, словно кто-то с фонариком осторожно ходит по квартире. Воры? Я бегом по лестнице на свой третий этаж, отпираю дверь ключом, бросаюсь в комнату, зажигаю свет… А у меня – вы не поверите! – в красном углу все иконы стоят целёхоньки. И в том порядке, как и раньше.
Как?! Ключ запасной хранится у соседей, но они куда-то уехали. Так что никто не мог открыть квартиру и поставить иконы на место. Да никто бы и не решился на такое. Скорее, себе бы взяли. Теперь все знают, какая в них ценность-то.
Да вот и я узнал! Ценность-то не денежная. Вразумил меня Господь.
Постоял я, постоял перед образами-то, да и рухнул на колени. Бабка моя так падала перед молитвой. С детства помню. Не плакал я, не молился (я и молиться-то не умею), просто стоял с повинной головой, пока коленки не заломило. И такое чувство меня потихоньку заполняло, словно я с чужбины далёкой возвращаюсь на родину, на свою малую родину. Или на большую?
Наталья приходила. Я ей всё честь по чести рассказал. Не поверила. Хлопнула дверью и по лестнице каблучками пулемётную очередь на прощанье отстучала. Может, и к лучшему.
К этим новым моим друзьям я больше ни ногой. А улыбки у них какие-то заученные, фальшивые. Как у голливудских актёров.
В богословских тонкостях мне, конечно, не разобраться. На все умные выкладки и цитаты иеговистов про кумиров и идолов сами дедовы иконы дали ответ.
Реально, практически, по существу. И им, и мне.
Вы второй человек, которому я поведал свою историю. Остался у меня дальний родственничек, так себе – седьмая вода на киселе. Рассказал я ему этот случай, а он и говорит: дескать, расследовать надо это дело, найти естественное объяснение. Чудак! Кстати, «чудак» и «чудо» – однокоренные слова-то, интересно! В общем, не нужны мне никакие следователи и следственные органы с их действиями, сказал я ему. Встану перед иконами, прошепчу благодарно: «Вернулись, родные мои…», смахну слезу, и довольно с меня.
Конец мая 2020 года
Третья рука
Монастырь притулился под горой. Братский корпус так совсем прилепился к её склону. Мы полюбили паломничать туда. Дорога огибала обитель и уводила путников в Румынию, тоже православную, а древний монастырский византийского типа храм призывал остановится здесь, в Сербии, войти в ограду, помолиться. И после службы церковь не отпускала: хотелось сидеть в стасидии[4], вдыхать запах ладана, которым за несколько сот лет пропитались стены, хоругви, иконы, фрески, и молиться здесь до самого Второго пришествия. Вот счастье! Встретить Спасителя в монастыре, в этом святом прообразе Небесного Иерусалима. И сразу из храма на Страшный Суд.
И ещё мы сердечно полюбили матушку – настоятельницу обители Параскеву. Маленького роста, вся закутанная в мантию. Весёлые глаза выплёскивали на нас внутреннюю радость, а лёгкая застенчивая улыбка лишь иногда трогала губы, не обнажая зубов. Она словно стеснялась этой своей небесной улыбчивости и потому то и дело отворачивалась в сторону. Чтоб мы не ослепли от её сияющих глаз, решили мы с женой.
Принимала нас матушка с таким радушием, будто мы были самыми почётными гостями. Сёстры варили кофе, иногда она вставала к плите сама. И далее как обычно в Сербии: горяченный кофе по-турецки, ледяная вода из источника и лукум. Всё это в обязательном порядке паломник получает в каждом сербском монастыре. Кстати, греки называют сваренный в турке кофе греческим. Как-то раз сестра Павла поинтересовалась: а какой, мол, кофе вкуснее – венгерский или сербский? Я без раздумий ответил: так ведь и тот и другой – бразильские. Тогда я первый и единственный раз увидел, какие весёлые белые зубы у сестёр.
В общем, матушку мы любили, да и сёстры были ей под стать: так же открыты для принятия радости, которую никто не отнимет, и в меру разговорчивые. Но только за кофе. Обед же, как и во всех монастырях, проходил под чтение житий и тихий разнобойный стук ложек и вилок. Сказал – и вспомнил, что вилок на столе не было, и первое, и второе мы ели ложками.
Покорила нас обитель и своей историей. Оказалось, что существует три сказания о монастыре. Первое гласит, что основан он учениками равноапостольных Кирилла и Мефодия в XI веке. Древнейший монастырь! Другое связывает его строительство с великим святителем Саввой Сербским[5]: по его благословению начало монастырю положил хиландарский монах Арсений в начале XIII столетия, то есть на двести лет позже[6]. А третье сказание относит учреждение обители ко времени деспота Йована Бранковича, то есть к концу XV века. Но, как бы то ни было, монастырь древний, а то, что сказания о его основании столь разнятся меж собой, лишь укрепляло нашу любовь к нему. Какой ещё монастырь может поведать паломникам такие предания!
Женским монастырь стал лишь в середине XX века. И это так хорошо! Ведь если б он остался мужским, мы бы не познакомились с матушкой Параскевой. И имя у неё чудесное. «Параскева» – значит «приготовление», «подготовка к субботе», то есть «пятница». Болгары, русские, сербы святую великомученицу называют двойным именем – Параскева Пятница. Эта святая была настолько любима в России, что придорожные часовни в народе называли «пятницами», ибо в каждой из них стояла её икона. И образ Николая Угодника, конечно.
В тот раз мы собрались в монастырь на неделю. За несколько лет до этой памятной поездки я по случаю купил в антикварной лавке на окраине города медную икону великомученицы Параскевы Пятницы. Тогда я ещё не знал о существовании ни обители, ни её настоятельницы. И вот перед самым отъездом в монастырь жена предложила: