Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст

Сорок три года минуло с тех пор, как А. И. Солженицын дал разрешение на публикацию своего монументального исследования советской системы принудительно-трудовых лагерей – книги «Архипелаг ГУЛАГ» [Солженицын 1973–1975].

Публикация эта не только стала безусловным обвинительным актом против советского режима; она создала образ лагерной системы как архипелага – образ, который на протяжении нескольких десятилетий оставался центральным в научной и популярной литературе о советской пенитенциарной практике. Этот образ был тесно связан с дискуссиями о секретности и сепаратности системы ГУЛАГа. Система эта была закрытой, о ней не говорили в широких кругах советского общества: схватив свою жертву, она ее пожирала. В солженицынской системе ГУЛАГа сообщение между внутренним и внешним миром практически, а то и вовсе, отсутствовало. ГУЛАГ был как бы особым миром, со своими правилами, обычаями и культурой.

С тех пор многие ученые ставили под сомнение этот образ лагерей как отдельного мира внутри советского общества. В их трудах подчеркивается, что отношения между системой ГУЛАГа и остальной частью советского общества были более взаимопроникающими. Для характеристики этих взаимоотношений они подобрали новые метафоры: карусельные двери, проницаемые границы, зеркальные образы и континуумы. Большинство статей в настоящей книге отражает именно такое, более динамичное, понимание ГУЛАГа. В то же время они охватывают весь тот тематический диапазон, которым обусловлена столь высокая значимость исследований ГУЛАГа.

Много работ посвящено советской системе принудительно-трудовых лагерей и колоний. В числе их авторов – как отдельные ученые, так и целые коллективы, но, пожалуй, ни один из них не отличается такой проницательностью, широтой охвата и глубиной архивного поиска, как труды, собранные в настоящей книге. Следует отдать должное редактору-составителю за крайне удачный подбор участников. Ни одна из работ, включенных в эту книгу, не приносит разочарования, а все вместе они образуют сложное единство. Особенно ценным и практически беспрецедентным является тот факт, что в книгу также вошли компаративные исследования о британских концентрационных лагерях, о китайских системах принудительного труда, о северокорейских тюремных лагерях, а также о немецких лагерях для военнопленных. Как и все советское, система ГУЛАГа отражала многие противоречия, присущие истории СССР, и компаративные статьи, вошедшие в эту книгу, дают представление об истории, которая одновременно и соответствует, и противоречит магистральным тенденциям девятнадцатого и двадцатого веков.

Компаративный подход, использующийся в этой книге, связан не только с пространством, но и со временем. Составившие ее статьи охватывают двухвековой период и тем самым помещают советскую систему в непрерывный исторический поток – от практики ссылок в России начала девятнадцатого века и до современной тюремной системы. Такой значительный охват, как и широта тематики исследований, дают богатый материал для размышлений. Редактор тщательно подобрал работы, охватывающие весь диапазон советских пенитенциарных и принудительных практик, от политических «изоляторов» до хорошо оборудованных научно-исследовательских институтов и практически не охраняемых колоний-поселений. Тематический охват статей необыкновенно широк и отражает не только микро-, но и макроисторию системы ГУЛАГа. В них показан опыт как заключенных, так и административных работников; рассматривается и порядок распределения продовольствия, и жестокая, чудовищная эксплуатация, и военная мобилизация, и воспоминания ссыльных о периоде после Второй мировой войны. Специалистам по этнической истории будет интересно узнать о том, как в мире ГУЛАГа решались национальные вопросы. Внимание военных историков привлекут статьи о мобилизации и о лагерях для военнопленных. В главах о британских, советских, северокорейских и коммунистических китайских лагерях читатели обнаружат неожиданные параллели в том, что касается методов работы и идеологической подоплеки разных стран. В этих статьях отмечены противоречивость и сложность советских практик принуждения, тем самым многое сказано о многокомпонентном устройстве советского общества и государства, выработавшего столь сложную систему. Эта книга – не просто собрание статей о советских трудовых лагерях. Это труд по социальной истории двадцатого века. Как отметила в конце своей работы Беттина Грайнер, система ГУЛАГа стала своеобразным олицетворением создавшего ее государства. Кроме того, она являлась неотъемлемой частью того общества, в котором существовала.

Эта книга стала результатом конференции, которая прошла в Джорджтаунском университете в апреле 2013 года. Конференция собрала международную группу ученых, и по ее итогам летом 2015 года был издан специальный выпуск журнала «Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History» [Soviet Gulag 2015]. В книге, созданной на основе этого журнального выпуска, список авторов и тематический охват были расширены, как и компаративный и международный контекст советских пенитенциарных практик. Критика встретила публикацию этой книги положительными отзывами. Теперь же новое русскоязычное издание представляется еще более многообещающим, поскольку авторы исправили и дополнили свои статьи. Те авторы, чьи статьи для английской книги были переведены с русского языка, обновили для этого нового издания свои оригинальные русские тексты. Перевод англоязычных текстов на русский язык удалось осуществить благодаря финансовой поддержке Мемориального фонда исследований ГУЛАГа им. Жака Росси (Jacque Rossi MemoriaGulag Research Fund) Джорджтаунского университета. Предлагаемая книга должна стать особенно ценной для русскоязычных читателей, поскольку история ГУЛАГа рассматривается в ней не только сквозь призму советского опыта, но и в контексте всемирной истории девятнадцатого и двадцатого столетий.

Библиография

Солженицын 1973–1975 – Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛаг: 1918–1956: Опыт художественного исследования: В 3 т. [Paris]: YMCA-Press, 1973–1975.

Soviet Gulag 2015 – Teh Soviet Gulag: New Research and New Interpretations // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2015. Vol. 16. № 3.

Дэвид Р. Ширер – профессор истории имени Томаса Манси Кита в Университете Делавэр (США), специалист по советской истории и истории Европы XX века; читает курсы лекций по советской истории. Автор книг «Policing Stalin’s Socialism: Social Order and Mass Repression in the Soviet Union, 1924–1953» (2009) («Сталинский военный социализм: репрессии и общественный порядок в Советском Союзе, 1924–1953 гг.» (М.: РОССПЭН, 2014)) и «Stalin and the Lubianka: A Documentary History of the Political Police and Security Organs in the Soviet Union, 1922–1953» (2015, в соавторстве с Владимиром Хаустовым).

ГУЛАГ долгое время рассматривался как замкнутая система, как сеть изолированных лагерей, разбросанных по отдаленным углам советского пространства. Смысл основной метафоры, содержащейся в заглавии эпохального труда Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» (1973), – метафоры гигантской цепи островов – состоял отчасти в том, чтобы приподнять завесу молчания, окружавшую лагеря, как вода окружает участки суши. Солженицын предал широкой огласке ранее малоизвестную аббревиатуру («Главное управление исправительно-трудовых лагерей, трудовых поселений и мест заключения» при ГПУ – НКВД, а позднее МВД), сделав ее метонимическим обозначением не только сети трудовых лагерей и колоний при НКВД, но и, обобщенно, всех советских лагерей, а позднее, в еще более широком смысле, – символом сталинских репрессий как таковых. Это символическое значение, придаваемое термину, несомненно, способствовало восприятию ГУЛАГа как некоего дискретного единства, отделенного от советского «материка».

Первые научные исследования истории ГУЛАГа не только велись под сильным влиянием солженицынской метафоры, в них, как правило, применялся системный подход, согласно которому сеть лагерей и колоний рассматривалась как единое целое. Наиболее значимые труды такого рода появились до «архивной революции» 1990-х годов, важной особенностью которой была «статистическая война» за общее число жертв[1]. Кроме того, изучение истории ГУЛАГа было ограничено узкими хронологическими рамками – в основном годами сталинизма, поскольку лагеря как массовая система принудительного труда возникли под наблюдением политической полиции в 1930 году, вскоре после того, как Сталин сосредоточил в своих руках единоличную власть, а через несколько лет после его смерти, во время хрущевской оттепели[2], их количество было радикально сокращено. И наконец, в тех ранних исследованиях почти не присутствовало или полностью отсутствовало сопоставление истории ГУЛАГа с историей лагерей или принудительного труда в другие эпохи и в других странах.

Солженицынская метафора архипелага была вдохновлена реальным архипелагом – Соловецкими островами в Белом море, где размещался Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). Этот лагерный комплекс находился под контролем политической полиции во времена Новой экономической политики (НЭП) и послужил образцом для расширения системы лагерей в начале сталинского периода. Именно здесь были первоначально разработаны задачи и методы экономической эксплуатации труда заключенных и освоения Крайнего Севера; в результате во время быстрого расширения сети ГУЛАГа и персонал лагеря, и сама его модель были перемещены в другие лагеря. Один из многочисленных знаменитых узников Соловков, будущий академик Д. С. Лихачев, был арестован в 1928 году и провел в лагере пять лет. Он вспоминает, как через много лет он поделился своими записями по истории лагеря на беломорском архипелаге с Солженицыным, который провел в лагерях одиннадцать лет, – в то время каждый из них готовил к публикации свои произведения на эту тему. В течение трех дней Лихачев рассказывал Александру Исаевичу о начальнике лагеря латыше Дегтяреве, так называемом «главном хирурге» и «начальнике войск Соловецкого архипелага». Солженицын воскликнул: «Это то, что мне нужно». «Так, – рассказывает Лихачев, – родилось название его книги – “Архипелаг ГУЛАГ”» [Лихачев 1999].

Подход к ГУЛАГу, применяемый и обосновываемый в данной книге, во многих отношениях отличается от подхода, преобладавшего в течение четверти века после того, как Солженицын опубликовал свой magnum opus. Изучение истории системы советских лагерей, которое начало довольно медленными темпами развиваться после открытия давних советских архивов, к настоящему моменту набрало беспрецедентные обороты. Существенным стимулом к такому прорыву стала публикация в 2004–2005 годах на русском языке эпохального семитомного собрания документов «История сталинского ГУЛАГа» [Безбородов 2004–2005].

С тех пор темпы изучения ГУЛАГа в международном масштабе ускорились, в особенности на русском, английском, французском и немецком языках, поскольку новый материал стал стимулом к новым направлениям анализа.

Самым инновационным моментом в новой волне исследований ГУЛАГа стало то, что они приобрели сопоставительный характер. При том что большая часть новейших трудов строится на углубленных тематических исследованиях, а не на системном освещении, ученые, прежде всего, стали четко осознавать, сколько разных типов лагерей с совершенно разными режимами существовало в Советском Союзе. В 2007 году Л. Виола обратила внимание на «неизвестный ГУЛАГ» спецпоселений, созданных во время принудительной коллективизации, – крестьянский мир, весьма отличный от лагерей, но также являющийся частью ГУЛАГа [Виола 2011]. Сами лагеря также сильно разнились. Вот лишь один яркий пример разнообразия лагерных режимов. Вяземлаг (названный по городу Вязьма в Смоленской области) в середине 1930-х годов получил задание построить стратегически важное шоссе Москва – Минск. Этот лагерь можно назвать полной противоположностью таких отдаленных заполярных лагерей, как Колыма, ужасающие, нечеловеческие условия которых описал Варлам Шаламов. Расположенный в центральном районе страны Вяземлаг фактически стал передвижным поселением, которое перемещалось по мере строительства шоссе. Лагерь имел контакты с местным населением и минимальную охрану, так как условия были относительно привилегированными, а содержались в нем узники с небольшими остаточными сроками заключения [Корнилова 2014][3]. В будущем историки, несомненно, станут уделять все больше внимания обобщению многочисленных тематических исследований и сопоставлению различных типов лагерей.

Метафора Солженицына, столь широко распространившаяся и столь долго используемая, была продуктивным образом поставлена под сомнение новейшими исследованиями. Хотя сам Солженицын, предполагая, что вся советская жизнь в большей или меньшей степени состоит из зон, как бы предвосхитил современные подходы, метафора архипелага часто использовалась, чтобы показать, что лагерный мир был настолько же замкнутым, насколько и географически отдаленным. Напротив, исследования XXI века подчеркивают тот факт, что многие лагеря имели «дырявые» границы и свободные группы населения могли смешиваться с несвободными[4]. В них также поднимается важная проблема сопоставительного плана, о которой речь пойдет ниже: размытые границы между вольным и подневольным трудом.

Таким образом, компаративные исследования перемещают ГУЛАГ, используя выражение К. Браун, «из одиночного заключения» в основное русло советской истории [Brown 2007]. Для этого необходимо понимать связи, отслеживать взаимодействия и проводить параллели с более широкой советской цивилизацией за пределами колючей проволоки. Эту книгу открывает серьезная попытка известного российского историка сталинизма О. В. Хлевнюка проследить взаимосвязь между Гулагом и «не-Гулагом». Именно Хлевнюк наиболее точно и систематично придерживается компаративного подхода, но такой подход также присутствует почти во всех главах книги. Так, например, У. Белл рассматривает интегрированность сибирского ГУЛАГа в общую экономику войны, А. Сиддики помещает научные шарашки (группы инженеров и ученых в ГУЛАГе) в более широкий контекст истории советских специалистов. Сиддики описывает, как иллюзия бесплатного принудительного труда даже побудила НКВД к попыткам нацеливать научно-техническую интеллигенцию на профессии, полезные для деятельности ГУЛАГа, например профессию геолога, чтобы потом путем ареста «вербовать» на работу на горнодобывающих или промышленных предприятиях. Д. Хили, в свою очередь, рассматривает ГУЛАГовскую медицину и лагеря для инвалидов в свете общей советской политики по отношению к инвалидам. Будучи неотъемлемой частью авторских интерпретаций, подобные параллели способствуют возвращению ГУЛАГа в историю Советского Союза в целом.

Наконец, ставится под сомнение резкость перелома 1956–1958 годов, которую принято подчеркивать в исторических исследованиях. Научный подход к проблемам лиц, вернувшихся из ГУЛАГа, интеграции выживших узников в советское общество и тесной связи лагерей ГУЛАГа с их окружением показывает, что она преувеличена. Все три фактора присутствовали, в частности, в поселениях и даже городах, возникших вокруг лагерей и продолжавших существовать после окончания эпохи сталинских массовых репрессий [Добсон 2009; Barenberg 2014]. В данной книге содержатся исследование Э. Кустовой о реинтеграции спецпоселенцев из Литвы и Западной Украины в советское общество и размышления Дж. Пэллот о пережитках ГУЛАГа в постсоветской пенитенциарной политике. Хронологические сопоставления, присутствующие в обеих работах, выводят читателя за пределы временных границ, издавна принятых в исследованиях ГУЛАГа.

Наиболее смелые и далеко идущие сопоставления в данной книге обусловлены тем, что она содержит богатый, наводящий на размышления фактический материал для сравнений. То ли из-за относительной изолированности советских исследований от других областей, то ли из-за акцента на исключительность тоталитарной парадигмы (не считая сравнений с национал-социализмом и фашизмом) и, конечно, из-за длительного недостатка эмпирически насыщенных архивных исследований в истории ГУЛАГа удивительным, даже поразительным образом недооценивался сравнительный элемент. Одна из главных целей этой книги – начать исправлять эту ситуацию. Поскольку именно немецкая наука в последние годы стала лидером в сравнительных исследованиях концентрационных лагерей, написать заключение была приглашена Б. Грайнер, внесшая большой вклад в литературу на эту тему[5].

Две главы, авторства Д. Бира и Дж. Пэллот, посвящены сопоставлению разных эпох российской истории. Проведенное ими сравнение института ссылки в царской России и постсоветской российской пенитенциарной системы, то есть предыстории и постистории ГУЛАГа, неизбежно влияет на наше понимание советской эпохи, заставляя нас увидеть в ГУЛАГе черты, которые предшествовали коммунистическому строю и пережили его. Работа Э. Форта о британских лагерях в Африке и Индии, посвященная изучению «либеральной империи» в долгом XIX веке, задолго до эры высокого модернизма, включена в книгу совершенно преднамеренно. Некоторые удивительные параллели с ГУЛАГом, которые Форт метко определяет как «фамильное сходство», могут оказаться самой познавательной и, возможно, неожиданной частью этой книги для тех особенно западных историков советского времени, которые редко заглядывают за пределы истории ХХ века и которые выросли на «тоталитарном» сравнении нацистской и советской систем.

По меньшей мере один факт о ГУЛАГе, вытекающий из вышеупомянутого сравнения, известен всем историкам: то, что советские лагеря не были лагерями уничтожения и поэтому отличаются от нацистских лагерей с их индустрией смерти. Д. Байрау, однако, возвращается к этому навязчивому сопоставлению нацистской и советской систем, рассматривая при этом все лагеря Третьего рейха, а не только те, что он называет «лагерями чистого истребления», то есть Хелмно, Собибор, Треблинку, Майданек и Освенцим-Биркенау. Эти лагеря смерти создавались во время Второй мировой войны, после массовых расстрелов 1941 года и «окончательного решения еврейского вопроса»; но все нацистские лагеря «до Освенцима» и в нацистской «империи» в целом, как бы страшны они ни были, не являлись лагерями смерти [Wünschmann 2015; Wachsmann 2015]. Всесторонне охватывая весь спектр немецких лагерей и сопоставляя их с советским материалом, рассмотренным на основе новой историографии, Байрау в состоянии выявить множество других сходств и различий. Это переосмысление к тому же происходит в то время, когда наше понимание холокоста в первую очередь как индустрии уничтожения в лагерях смерти дополнилось новым знанием о «пулевом холокосте» в Восточной Европе[6].

Кроме того, ученые, желающие заново переосмыслить сходство советской системы с нацистской, наверняка примут во внимание новый впечатляющий материал Г. Алексопулос о том, как в лагерях ГУЛАГа систематически «использовали, эксплуатировали, а затем просто выбрасывали» людей, нередко освобождая умирающих узников, чтобы уменьшить показатели смертности. Алексопулос отмечает, что «существует и обоснованное желание избежать ложной эквивалентности между нацистскими лагерями смерти и советскими трудовыми лагерями», и признает, что строгость режимов разнилась от лагеря к лагерю. В то же время Алексопулос приходит к выводу, что соотношение «изнурительного труда и карательного голода» было формой уничтожения, систематической и преднамеренной в том смысле, что предполагало полное истощение всех ресурсов человеческого организма: «Сталинское руководство, возможно, не планировало истреблять заключенных в своих лагерях, но намеревалось извлечь из них всю имеющуюся энергию, чтобы эксплуатировать физически в максимально возможной степени»[7]. Еще два компаративных исследования относятся к Китаю и Северной Корее. Оба показывают, что системы лагерей, которые первоначально находились под сильным воздействием как советского примера, так и советских консультантов, в ряде аспектов существенно отличались от ГУЛАГа. Например, китайский лаогай далеко ушел по пути идеологического перевоспитания и отчаянной массовой мобилизации, притом что там в значительной степени копировались сугубо экономические функции ГУЛАГа, тогда как в Северной Корее упор делался на стигматизацию, что очевидным образом не позволяло воспроизвести ту экономическую роль, которую играл подневольный труд в советской принудительной индустриализации.

Ключевой вопрос, содержащийся в ряде глав этой книги и требующий более углубленного сравнительного подхода, связан с модерностью ГУЛАГа. Инновации XIX века, как идеологические, так и технические, создали предпосылки для лагерей ХХ века. Форт в своей главе утверждает: «Британское правление помогло создать структурные и теоретические предпосылки для развития и управления лагерями». Как предполагает Байрау, Первая мировая война стала, как и во многих других отношениях, международным поворотным пунктом как в отношении масштабов, так и продолжительности лагерного опыта, который, так же как и сам ГУЛАГ, был достаточно разнообразным и включал много разных типов лагерей. Форт напрямую связывает ХХ век с ХIX через концепцию модерности, утверждая: «На базовом уровне британские и советские лагеря образовались в структурных условиях западной разделяемой модерности. Они развивались в соответствии с одними и теми же принципами “чистоты” и “грязи” и основывались на производительном труде, финансовых ограничениях и страхе перед социальной и политической опасностью». ГУЛАГ, как и концентрационный лагерь, нередко рассматривается как квинтэссенция тоталитаризма ХХ века и, следовательно, сугубо модерное явление. Так, М. Левен в своем компаративном исследовании, посвященном геноциду на европейских пограничных землях с 1939 по 1953 год, уверенно называет НКВД «передовым краем советского высокого модернизма», учитывая его относительную эффективность и большие материально-технические возможности по сравнению с нацистской СС [Levene 2013: 316].

В то же время, когда речь заходит о чертах сталинизма, которые нередко приводились как аргумент prima facie в пользу атавистичности советской системы, на первый план выступают как сами масштабы советского политического насилия, так и сущность ГУЛАГа. То, что значительная часть советской экономики и населения была задействована, по сути, в определенной форме рабского труда, часто с использованием примитивных орудий труда или при полном их отсутствии, побудило В. А. Бердинских, историка ГУЛАГа, в самом начале своего исследования провести аналогию со строительством египетских пирамид. Еще один пример: А. Эткинд рассматривает советскую систему как «целиком и полностью антисовременную». Опираясь в немалой степени на историю ГУЛАГа, Эткинд выдвигает «концепцию “контрсовременностей”, или, возможно, “антисовременных сил современности”», смоделированную по образцу концепции контрпросвещения Исайи Берлина [Бердинских 2017; Etkind 2005: 172, 175].

В этой книге, как представляется, присутствует весь спектр мнений о модерности ГУЛАГа. У. Белл, например, подчеркивает прагматичную адаптацию ГУЛАГа к экономике военного времени после 1941 года; в своей диссертации он определяет его как разновидность неотрадиционализма, обосновывая это большим разрывом между централизованным планированием и фактическим состоянием дел на местах в ГУЛАГе [Bell 2011: 114–125]. На другом полюсе спектра Байрау, оперируя понятиями тоталитарных институтов и абсолютной власти, неявно подчеркивает нелиберальную модерность ГУЛАГа, хотя для того, чтобы объяснить неизбежное несоответствие намерений их реализации, ему требуется ввести понятие «потайной жизни» в лагерях. Алексопулос, описывая систематизированный режим крайней физической эксплуатации в масштабах ГУЛАГа, безусловно, вносит свой вклад в наше понимание модерности ГУЛАГа, так как в столь широком масштабе это может быть осуществлено только государственной властью, администрациями лагерей и медицинским персоналом, пусть даже большая часть труда выполнялась с помощью самых примитивных орудий.

Я бы предложил внимательному читателю этих глав постараться разбить спорную проблему модерности на более конкретные исторические и теоретические вопросы. Одна из ключевых проблем подобного рода касается возможностей государства. Глава Бира, посвященная этапированию в Сибирь и институту ссылки в царской России, как раз касается пределов государственной власти в дореволюционной Российской империи. Хотя по своей природе как лагеря ГУЛАГа, так и поселения ссыльных основывались на минимизации числа охранников и персонала, необходимого для принуждения к труду большого количества заключенных, контраст между царским и советским государствами был огромен. Само собой разумеется, что амбиции советского государства были намного больше, чем его реальные возможности, но без учета этих амбиций сами масштабы ГУЛАГа почти непредставимы. Вторая проблема, относящаяся к вопросу о модерности ГУЛАГа, связана с существенной ролью науки, медицины и специалистов, рассматриваемой в главах Алексопулос, Хили и Сиддики. Третий вопрос касается особых экономических и идеологических задач, связанных с подневольным трудом в ГУЛАГе, начиная с первой пятилетки. В то время как британские лагеря, как показывает Форт, не только использовали труд заключенных, но и отражали целую идеологию труда, центральное место подневольного ГУЛАГовского труда в принудительной индустриализации и внутренней колонизации – то, что К. Герлах и Н. Верт назвали «насилием, связанным с развитием», – следует считать основным аспектом советского коммунизма [Герлах, Верт 2011: 192]. К. Мюльхан в своей работе предполагает, что китайская система лаогай (аббревиатура лозунга «исправление через труд») разделяла с ГУЛАГом «сильный, даже доминирующий акцент на экономических функциях лагерей». Это еще одна причина считать маоизм разновидностью сталинизма.