Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст

«Тезисы» Аглаи Глебовой о визуальной истории и ГУЛАГе приводят нас в первую очередь в мир репрезентаций, и ее работа, таким образом, стоит особняком среди других глав. Но включение ее оказалось необходимым, как выяснилось в ходе поисков изображений ГУЛАГа для этой книги. Как говорит Глебова в первом же абзаце: «У нас нет фотографий ГУЛАГа как зверства». В своем эссе Глебова объясняет почему. «Архивная революция», случившаяся после 1991 года, сделала доступными многочисленные визуальные материалы о ГУЛАГе, но вездесущность советского идеологического и культурного режима гарантировала, что ни на одной из фотографий не была изображена гибель людей, и все они были в некоторой степени постановочными. Эссе Глебовой, однако, показывает, что и существующие визуальные материалы не стоит списывать со счетов, если использовать их должным образом. Во-первых, она рассматривает их как средство для анализа определенного способа визуализации, который не просто наложил отпечаток на весь соцреализм, но и являлся продолжением давней имперской традиции «управления визуальностью». Так, по словам Глебовой, российские модели и экспозиции на Четвертом международном пенитенциарном конгрессе в 1890 году уже предвосхитили визуальные образы, впоследствии использованные советской пропагандой. Как утверждает Глебова, визуальность, возникшая в сталинское время, была производным и от соцреализма, и от модернизма и поэтому находила отражение как в «малой зоне», так и в «большой зоне» (ГУЛАГ и не-ГУЛАГ). Во-вторых, Глебова отмечает, что два типа визуальных источников, наиболее часто приводимых в постсоветских публикациях о ГУЛАГе, – фотографии из личных дел заключенных и материалы пропагандистской вакханалии вокруг Беломорканала – лишь капля в море доступных в наше время визуальных материалов. Даже постановочные, «лакированные» и отфильтрованные фотографии, по ее словам, неуправляемы, открыты для контекстуализации и осмысления «на наше усмотрение». Для этой книги Глебова отобрала фотографии, тематически связанные с текстами других глав. Их смысл раскрывается в сочетании с текстом, и таким образом происходит та контекстуализация, к которой призывает Глебова. Они становятся полезным, пусть и изначально недостаточным видом исторического источника.

Компаративный раздел книги начинается с исследования Дэниэла Бира о царском институте ссылки; в этой работе не проводятся прямые сравнения с ГУЛАГом, однако она позволяет нам рассмотреть существенную преемственность между царской и советской пенитенциарной практикой. Сделав центральной темой работы этапирование ссыльных в Сибирь, Бир обращает внимание читателя на пространственный фактор в истории пенитенциарной практики в России и, соответственно, в Советском Союзе и Российской Федерации. Историческая география, в частности проект «Картографирование ГУЛАГа», продемонстрировала то, что Пэллот называет поразительной «пространственной преемственностью» в топографии лишения свободы, особенно начиная с 1930-х годов и до наших дней[20]. Бир возвращает нас в более далекое прошлое. Его внимание к этапированию как составной части института ссылки в царской России наглядно демонстрирует, что преодоление большого пространства – насильственная мобильность, или принудительное движение – было само по себе глубоко укоренившимся компонентом российской уголовной практики. И это продолжалось, несмотря на то что в царскую эпоху, как показывает Бир, государство не считало этапирование как таковое наказанием, рассматривая его просто как предварительное перемещение в места ссылки и каторги.

Жестокие и беспощадные «шествия беды» – этапы, которые никакие технократические реформы так и не смогли изменить к лучшему со времен М. М. Сперанского, явно показывают, таким образом, принуждение к перемещению, которое практиковалось также в советскую (и постсоветскую) эпоху. Но в ходе своих рассуждений Бир отмечает и другие ключевые моменты в преемственности между пенитенциарной системой царских времен и ГУЛАГа. Например, он указывает на использование заключенных в местах, требующих рабочей силы, начиная с Петра Великого, на лишение свободы как средство дальнейшей колонизации Сибири, начиная с екатерининских времен, и на «исправление» в качестве официального оправдания пенитенциарной системы, начиная с Великих реформ.

Бир также затрагивает показательный и важный как в российском, так и советском контексте вопрос о различных и частично пересекающихся способах наказания (которые он называет применительно к царскому институту ссылки государственными, экономическими, колониальными и дисциплинарными).

В конечном счете Бир весьма ярко описывает то, что хорошо знакомо любому советскому специалисту: зияющую пропасть между намерениями государства и неожиданными последствиями, постоянно растущими из-за нехватки ресурсов и непосредственно ведущими к болезням и перенаселению, к появлению коррумпированных и корыстных местных чиновников, к неформальным отношениям, которые практикуются наряду с официальными. В конце главы Бир рассуждает о том, как география – большие расстояния, достаточная удаленность для возможности применения любой системы наказания, условия окружающей среды, нередко экстремальные, и отсутствие инфраструктуры – оказала определяющее влияние на пенитенциарные системы, возникшие при царизме и в более поздние периоды.

В главе «Британский архипелаг лагерей» Айдан Форт прослеживает генеалогию концлагеря в британском колониальном контексте. На материале истории Британской империи сюжет перемещается от работных домов для бедных в имперской метрополии, послуживших шаблоном для будущих лагерей, в Британскую Индию как «главную лагерную арену» в XIX веке. Племенные лагеря для преступников, возникшие в результате чрезвычайных ситуаций, вызванных в 1890-е годы голодом и чумой, в свою очередь, послужили образцом для мест заключения, которые впервые назовут концентрационными лагерями во время Англо-бурской войны. Из этой генеалогии вытекает несколько важных следствий. Во-первых, существовало живое взаимодействие между метрополией и колониальной периферией, между работными домами в центре и лагерями на периферии, между классовым и расовым дискурсами. Это может предоставить аналогию, mutatis mutandis, для дальнейшего изучения взаимодействия между советским центром и периферией, между ГУЛАГом и не-ГУЛАГом. Во-вторых, не только Британия, но и другие колониальные державы «почерпнули многие культурные, материальные и политические предпосылки принудительного лагеря» в долгом XIX веке. Примечательно, что во время Наполеоновских войн армейские лагеря в некоторых организационных аспектах послужили моделью концентрационных лагерей для мирных жителей. В-третьих, как и в советском случае, эти культурные предпосылки включали мощные метафоры «чистоты» и «грязи».

Отдаленное, но заметное «фамильное сходство», тянущееся из XIX в XX век, которое демонстрирует Форт, предостерегая при этом от упрощенных сравнений, таким образом, включает не только административные и организационные технологии, но и культурные и идеологические мотивы, которые простирались от центров власти до периферийных точек злоупотребления властью. Лагеря создавались государствами всего политического спектра, но, несмотря на радикально отличающиеся политические идеологии, глубинная культурно-идеологическая логика, лежащая в основе лагерей, кажется очень схожей. В то же время, расширяя положения Белла о «чрезвычайных положениях», Форт поясняет, что британские лагеря были «естественными продуктами чрезвычайных ситуаций», таких как голод, болезни и войны, и были обречены на внеправовое исключение. И таким образом, они подтверждают суждение о современных лагерях как о «чрезвычайных положениях» в том смысле, который неприменим к ГУЛАГу, хотя последнее и спорно, и нетипично. В любом случае, Форт прав, когда призывает к компаративным исследованиям, выходящим за пределы круга «обычных подозреваемых», а также к таким, которые могут изменить представление об «удобных различиях» между либеральными и нелиберальными государствами.

В очередной раз переосмысливая параллель между нацистскими и советскими лагерями, о которой говорилось выше, Байрау вносит свой вклад в традицию анализа лагерей как «тотального института», ставшего стержнем и символом двух самых тоталитарных диктатур в коротком ХХ веке – эпохе крайностей[21].

Особенностью главы Байрау является внимание, уделяемое количественным оценкам двух лагерных систем. Общая численность ГУЛАГа в сталинские годы неуклонно росла: с 1,2 млн в лагерях и колониях в 1936 году до 1,7 млн в 1940 году и 2,3 млн в 1953 году. Что касается советских лагерей в целом, то, как сообщает Байрау, между 1934 и 1953 годами через ГУЛАГ прошло 18–19 млн человек, а в годы войны заключенные составляли 3–4 % всей советской рабочей силы. Период войны, как хорошо известно, был исключением в процессе линейного роста размеров ГУЛАГа: заключенных-инвалидов выпустили на свободу, а штрафные батальоны, состоявшие из освобожденных лагерников, были отправлены сражаться на фронт. Что касается немецких концентрационных лагерей, в 1935 году в них содержалось всего лишь четыре тысячи заключенных, а в 1939 году это число достигло 30 тысяч. Но стремление к войне и мировому расовому господству послужило непосредственному высвобождению смертоубийственного правого революционного и утопического потенциала национал-социализма. Согласно данным, приведенным Байрау, общая численность населения 24 концентрационных лагерей и тысячи лагерей-спутников в Рейхе и оккупированной Европе оценивается в 2,5–3,5 млн человек. При том что Форт убедительно доказывает, что сравнения сталинизма исключительно с нацизмом недостаточно, одни только масштабы и влиятельность этих двух систем требуют постоянного внимания компаративистов.

С помощью своей концепции «лагерных миров» Дитрих Байрау пытается провести такой сравнительный обзор нацистских и советских лагерей, который, несмотря на разнообразие лагерей в каждой системе, синтезировал бы их основные черты как институтов. Так, и в том и в другом случае удивительным кажется небольшое число охранников и персонала, под надзором которых находилось большое количество заключенных, – и нередко фактическая власть оказывалась в руках преступных группировок. Хотя Байрау и описывает лагеря как тотальные институты, подлинное тотальное руководство было невозможным, а центральные власти были далеки от того, чтобы полностью контролировать пространство внутри колючей проволоки. Однако власти, безусловно, сыграли важную роль в установлении иерархии в лагерях, – собственно, эти иерархии и являются центральным элементом анализа Байрау. В случае нацистских лагерей иерархии были в основном расовыми, но те, кто имел делегированные полномочия, тюремные функционеры, пользовались большими привилегиями. В советских лагерях роль национальной принадлежности, безусловно, возрастала, а разграничение между «политическими» и «уголовниками» хорошо известно[22]. Байрау также заключает, что в лагерях обоих высокоидеологичных режимов, вступивших в смертельную схватку идеологий на Восточном фронте, «специальная обработка в форме идеологической пропаганды не играла важной роли». Анализ Байрау, учитывая существенное сходство между нацистскими и советскими лагерями, обнаруживает и ряд конкретных различий: так, советская классовая и политическая классификация заключенных была менее жесткой, чем нацистская расовая классификация, и в советском случае статус заключенных был более подвижным. Разрыв между охранниками и персоналом с одной стороны и заключенными – с другой, столь огромный в немецких лагерях, был меньшим в советском контексте. Наконец, что не менее важно, при коммунизме не было лагерей, открыто предназначенных для геноцида или прямого истребления.

Помещенная в этой книге статья Клауса Мюльхана наряду с другими его исследованиями китайской пенитенциарной системы и лагерей ХХ века позволяет нам рассмотреть влияние Советского Союза в ряду других ключевых факторов, способствовавших созданию и развитию системы лаогай. В книге «Уголовное правосудие в Китае» Мюльхан объяснил, что некоторые «широкие подходы и базовые концепции» были «усвоены на советском примере, хотя впоследствии подверглись частичным изменениям в Китае». Советская модель, принятая китайскими коммунистами как верная, никогда не была образцом для «слепого и некритического подражания». В китайской пенитенциарной политике подходы, в общем и целом вытекающие из советской модели, включали в себя сочетание тюремного заключения с экономическими функциями, в частности с важной ролью труда заключенных в индустриализации, а также упор на перевоспитание и функционалистский подход к закону [Mühlhahn 2009a: 148, 159].

Однако некоторые влияния на формирование лаогая были столь же сильными или даже сильнее, чем советское. Во-первых, китайские коммунисты десятилетиями участвовали в революционном движении, что дало им организационный опыт задолго до их прихода к власти. Уже в конце 1920-х годов, а затем, более систематически, после Длинного марша 1934–1935 годов они разрабатывали свои собственные революционные суды и право [Mühlhahn 2009: 160]. Не менее важным было историческое наследие докоммунистического Китая. Националистический Китай тесно сотрудничал с нацистской Германией в 1933–1936 годах; функционеры Гоминьдана интересовались нацистскими лагерями и пытались подражать им в Китае. Ведущие шанхайские юристы и криминологи оглядывались как на Германию, так и на СССР и оценивали исправительные работы в лагерях для интернированных как прогрессивные.

Лагерь Сифэн («Сигнальный огонь»), созданный в 1938 году и расформированный в 1946-м, был крупным концентрационным лагерем, который, согласно Мюльхану, и послужил главным образцом. При этом на его устройство повлияли не только тоталитарные державы: концлагеря в республиканском Китае посещали и американские спецслужбы, и Гоминьдан рассчитывал на сотрудничество с разведкой США. Устройство и практика Сифэна напоминали методы позднего лаогая и продолжали существовать и после того, как лагерь был распущен [Mühlhahn 2009a].

В результате этих встречных влияний, как заключает Мюльхан в своей главе, и возникли по меньшей мере три основных различия между лаогаем и ГУЛАГом. Во-первых, в Китае не было централизованного управления лагерями, подобного тому, которое в Советском Союзе осуществлял НКВД. Во-вторых, в китайских лагерях практике перевоспитания и идеологической перековки придавалось гораздо большее значение, чем в Советском Союзе. В-третьих, – и это напрямую связано с предыдущими пунктами – «отчаянная массовая мобилизация», хотя и находила «некоторые аналоги» в сталинизме и советской истории, присутствовала в качественно большей степени и представляла собой «децентрализованный метод принуждения и повсеместный волюнтаризм как среди жертв, так и среди палачей». И снова взгляд на ГУЛАГ в сопоставительном аспекте приводит нас к размышлениям о более широком характере сталинизма. Также возникают вопросы о десятилетиях формирования китайского коммунизма, учитывая, что китайско-советская межнациональная и сравнительная история остается, по языковым и историографическим причинам, почти неосвещенной.

Сонгмин Чо предлагает еще более оригинальный, поистине уникальный подход к лагерям Северной Кореи в сравнении с советским опытом. Система лагерей тюремного режима в Северной Корее сохранилась по сей день, и на данный момент она существует примерно вдвое дольше, чем ее советская предшественница. Хотя некоторые документы первых послевоенных лет в Северной Корее доступны ученым, большая часть информации об этом крайне засекреченном и изолированном режиме исходит из свидетельств тех, кто бежал из страны. Чо сопоставляет то, что известно о северокорейских лагерях, с историей советского ГУЛАГа. Хотя его подход вынужденно является одновременно синтетическим и компаративным, Чо приводит некоторые интересные описания того, как советская модель влияла на северокорейцев. Когда в 1945 году Москва создала коммунистическое правительство в Пхеньяне и направила туда консультативную группу, в ее состав входили сотрудники советской службы безопасности и уроженец Советского Союза, начальник службы безопасности Северной Кореи Пан Хак Се, сыгравший в последующие годы первостепенную роль в создании северокорейских лагерей. В конце концов Чо приходит к выводу, что экономическая роль северокорейских лагерей была гораздо скромнее, чем в условиях сталинской системы. Система северокорейских лагерей также, возможно, отклонилась от советской модели в результате семейных принципов идеологии чучхе.

Глава Джудит Пэллот о наследии ГУЛАГа в постсоветской пенитенциарной системе Российской Федерации может послужить достойным эпилогом ко всей книге, поскольку она дает нам инструменты для анализа преемственности в российский пенитенциарной практике, начавшейся в 1917 году и сохранившейся после 1991 года. Давний интерес автора к пространственному перемещению как форме наказания напрямую связан с главой Бира об институте сибирской ссылки, поскольку граница между ссылкой и тюремным заключением была размыта задолго до большевистской революции. Коллективизм, включая совместное проживание и самоорганизацию заключенных под надзором администрации как основу группового управления, можно возвести к принципу круговой поруки, который был важной чертой российского крепостничества. Российские режимы тюремного заключения были «жесткими» – понятие, которому Пэллот дает толкование и в абсолютном, и в сопоставительном смысле, – и до 1917-го, и после 1991 года. Но Пэллот ясно дает понять, что специфическое «географическое разделение труда», характерное для современной российской пенитенциарной системы и физической организации тюремно-лагерного пространства, коренится в 1930–50-х годах.

Если ГУЛАГ по своим масштабам, множественности функций и интеграции в сталинский не-ГУЛАГ во многих отношениях может рассматриваться как исключительное или необычное явление как в российской, так и в мировой истории, то как объяснить эти признаки исторической преемственности? Глава Пэллот, отличающаяся глубиной постановки теоретических вопросов, рассматривает положения теории модернизации, концепцию дисциплины Фуко и культурный переворот в пенологии. Склоняясь к тому, что именно последним объясняется строгость наказаний и другие моменты российско-советской преемственности, Пэллот полагает, что они не поддаются простому объяснению телеологией модернизации пенитенциарных систем либо усиления дисциплинарной власти. По ее мнению, их легче понять, если рассматривать наказание как производное культурных традиций, а пенитенциарные учреждения понимать как места совершения ритуалов. Тем не менее Пэллот избегает провозглашать «культуру» причиной из причин и спешит добавить, что экономические и политические факторы, а также технологии, безусловно, формируют пенитенциарные режимы.

Возможно, самым провоцирующим на размышления аспектом работы Пэллот является раздел о том, как поливалентные «коллективистские» практики переходили через границы между имперской, советской и постсоветской историей, о том, как они перекодировались и объяснялись по-разному при разных режимах с XIX по XXI век. Благодаря этому можно увидеть, как одни и те же уголовно-правовые практики получали разное оправдание и подавались в совершенно разных идеологических обертках. Мне бы хотелось добавить, что подобное перекодирование способно, с одной стороны, замаскировать преемственность, но с другой – воззвать к традиции и таким образом продолжить ее, что и произошло при недавнем консервативном повороте в путинской России. Таким образом, глава Пэллот важна для всех, кто сталкивается со сложными теоретическими вопросами преемственности и изменений, связанными с главными поворотными пунктами российской и советской истории. И это один из теоретических бонусов, возникших в результате попытки дать в этой книге сопоставительные характеристики ГУЛАГа в хронологическом, географическом и тематическом плане.