Вымученно я подставляла «полушария» для очередной экзекуции и молилась о скорейшем окончании этих болючих процедур. Порой просила, чтобы Анастасия Ивановна хотя бы утром мучила одно полушарие, а вечером второе. В итоге она мне сделала йодистую «сеточку», что мне тоже показалось болезненным.
– Анастасия Ивановна, – запротестовала я, – вы там в крестики-нолики играете?
– Нет, Снеж, – в морской бой.
На поправку я пошла быстрее благодаря усилиям нашей Настеньки. И в конце ноября была абсолютно здорова.
Когда переступила порог школы, то одноклассники встретили меня индифферентно. Васька, правда, с озадаченным видом спросил, сделала ли я математику? Но одного взгляда хватило, чтобы он, промямлил: «Ну да, я понял, что не туда спросил, я по…пiду я».
Трио Справедливости, шутя, поправили мой бант, вручили мне пирожок, а Олежка очередную странного вида книгу.
– «Граматика украiнськоi мови у картинках» прочитала я в этом местном самиздате.
Эта «книга» представляла собой таблицы, нарисованные на твердом разноцветном картоне, украшенные смешными картинками, где многие правила были написаны так, чтобы их могла запомнить даже я. Например, странное предложение «Дiти з’iли суницi» должно помочь запомнить, что мягкий знак пишется после мягких букв д, т, з, с, ц, л, н. Рядом еще были примеры, которые меня рассмешили: «Женько, Русланько, Снiжанько».
Я засмеялась:
– Если я подпишу тетрадь: «Снiжаньки», то меня, к радости учителей, таки выгонят из школы.
Руслан посмотрел куда-то поверх моей головы и зло нахмурился.
– Ну, видишь, как тебя ждали. Воспевают по стенам твое творчество, – иронично заметил он.
Я обернулась на доску, где для нас размещалась полезная информация. Как правило, я ее не читала. Потому что меня прямо тошнило от созерцания лиц наших отличников – сына или дочки главы сельского совета, племянника заместителя директора и прочих «шишек».
А вот сегодня тут красовалась моя «рожа», иначе мою прелесть, украшенную синяком, не назовешь. Рядом висело мое сочинение «Как я провела лето?» с оценкой «нуль» и замечанием о моей безграмотности и тупости. Сверху написано: «Ганьба нашоi школи».
– Прямо не знаю, как с этим жить! – картинно закатила глаза и схватилась за сердце. – О, как жить с этим, как мне жить? – сардонически приговаривала я.
И тут случилось то, что заставило меня второй раз поперхнуться своим мнением о нашей учительнице рисования точных геометрических фигур Марье Никитичне. Она, пребывая в вечно задумчивом и подавленном настроении, невозмутимо прикрепила поверх «ганьби» мой рисунок, где изображены птицы, оцененный «пятеркой». Но, что меня удивило вовсе, она достала мой рисунок Десны, буйно разливавшейся весной, где бликами отсвечивал чуть подтаявший снег, а на черных деревьях появлялись первые почки, и повесила рядом. Никитична тогда поставила мне за это творчество «тройку», а сейчас вывесила, и я смогла прочитать в углу приписку: «Талант, который стоит развивать и не вводить в стереотипные рамки. Анна Трофимова».
– Круто, – я заулыбалась. – А что такое «стереотипные»?
– Это устоявшееся мнение о чем-то, – пояснила Марья Никитична.
– А это хорошо или плохо? – снова спросила я.
– В значении характеристики твоего рисунка: стереотип – это плохо. Это означает, что я ввела тебя в рамки своего представления о живописи, коего, – она наклонилась прямо к моему уху, – совершенно не имею. А этого делать нельзя, потому что талант в рамки не вставишь.
– Марья Никитична, – так же тихо спросила я, – что с вами за лето случилось?
– Я пошла на курсы, и меня учила совсем молодая, но очень талантливая художница – Анна Трофимова.
Учительница меланхолично улыбнулась и «поплыла» по коридору.
– Мда, – протянул Олег, – а наша бледная моль-стрекоза, оказывается, еще самая нормальная. Не считает себя самой умной и «досконалой».
– Аби некоторые уже сконали, – сказала я, потому что в коридоре увидела дражайшую соседку Агафку.
Мы разбрелись с мальчишками после школы по домам, потому что снова зарядил дождь, холодный такой. Ко всему прочему, на улице была температура не более 1 градуса, потому к снегу примешивался дождь, было ужасно скользко. Я умудрилась упасть почти возле дома и удариться рукой.
– Деда, – простонала я, бросая на пол сумку, куртку, шарф и шапку. – Деда?
Дедушка не отзывался, поэтому я подумала, что он ушел куда-нибудь на почту или еще куда.
Когда вошла в нашу мини-гостиную, то увидела, что дед сидит за столом. Его голова лежит на столе, на альбоме с фотографиями, а левая рука висит вдоль тела. Мои волосы моментально встали дыбом. В животе очень нехорошо что-то сжалось.
– Дедушка, – тихо позвала я и потрогала его правую руку, на которой лежала голова.
Мое тело уже начинала сотрясать дрожь, сердце сильно колотилось. Рука дедушки была теплой, но я не могла его разбудить.
– Деда, дедушка, дедуля! – кричала я, в истерике тряся его за руку.
Потом выбежала во двор и помчалась к Анастасии Ивановне. Мне было абсолютно не холодно. Мне было жарко. Кровь кипела в мозгу, поэтому лицо просто горело. Я заливалась слезами или дождевыми потоками – было не ясно. Чуть не сбив с ног бабу Марфу, я наконец примчалась к дому Анастасии Ивановны. Как-то не подумала, что она может быть на работе, и бежать нужно к больнице. Затем долго стучала в дверь, но никто не открыл. Их Бим, собака с черной «шапкой» на голове, даже не залаял на меня.
От бессилия я опустилась прямо на крыльцо. Не знаю, может, быстро, может, через час, появилась Анастасия Ивановна. Я была в таком оцепенении, что счет времени потеряла давно, в тот момент, когда дотронулась до дедовой руки.
– Снежана, солнышко, что случилось? – Анастасия Ивановна бросила прямо на землю сумки и присела возле меня на корточки. Она взяла мое лицо в свои руки и заглянула в глаза.
– Да ты горишь вся. Почему раздета?
– Деда, – тихо сказала я.
Анастасия Ивановна открыла дверь и втолкнула меня в дом.
– Сиди, моя мама придет и покормит тебя. Я к вам домой!
В тепле мой примороженный мозг потихоньку оттаивал, поэтому через какое-то время я вышла из дома фельдшера и уже медленно поплелась к своему. Слез уже не было, никакой тоски, никакого ожидания какого-то благополучного исхода.
Обвела мутным взглядом окна нашей хаты. Во дворе толпились люди, стояла «скорая», Анастасия Ивановна общалась с медиками из машины. Ее лицо было смертельно бледным и каким-то в одночасье потемневшим.
– Оно она, – я взглянула на говорившую – баба Марфа. – Знов десь шлялась. Я бачила, вона од дому тiкала. То вона дiда убила. Вона ше та уголовниця.
К бабе Марфе резко подошла Анастасия Ивановна и нависла над ней.
– Подите вон отсюда, – твердо и тихо сказала она.
– Ти що, лiкарко, ти шо? – баба Марфа пятилась от нее.
– Вон я сказала! – Анастасия Ивановна вышла из себя окончательно, поэтому баба Марфа поспешила ретироваться.
Настенька же быстро набросила на меня одеяло и обняла.
– Не слушай, детка, не слушай никого, – говорила она.
Помню, что не плакала, не падала в обморок, но и не соображала ничего. Участковый подошел было ко мне, но потом отошел:
– Подтверждаю смерть от сердечного приступа, – услышала я.
