Это повторилось раз десять или двадцать – вести счёт ему было недосуг. А отбиваться связанными руками не имело резона даже пытаться.
Наконец майор фон Трупп устал слушать матюги допрашиваемого. Тогда он привёл Скрыбочкина в сидячее положение и принялся совать ему под нос фотографии:
– Взгляните! Эти пальчики мы сняли с вашего чемодана! А эти – с чемодана русской радистки! Что на это скажете, герр… Гнида?!
– На пушку берёшь, хфюрер, – прохрипел Скрыбочкин. После чего, сплюнув, медленно улыбнулся:
– И вообще, ты здеся зазря надрываешься горловой связкой. Охолонь чуток, приспокойся нервами и не тряси атмосферу понапрасну… Ежли по существу твоей претензии – ладно, не стану отрицать: может, я и допомог какой-никакой бабце подвезти к самолёту коляску с багажом, дак што ж теперя, обязан про всех сохранять память? Не-е, даже близко похожего обязательства я за собою вспомнить не могу. Не было такого, хучь ты меня на куски поразрезай.
При последних словах он поёрзал в надежде освободиться – впрочем, без особенной амплитуды, ибо опасался прежде времени рассердить слабопонятного пока противника.
Большинство людей умирают, будто чего-то испугавшись и не умея изъяснить своего испуга. Однако не каждый попадает в разряд подобных счастливцев; некоторые неудачники подолгу мучаются невесть для какой природной пользы или хотя бы равновесия. Скрыбочкин не желал отпускать судьбу на волю случая, грозившего причислить его ко второй категории. Оттого он лихорадочно напрягался всей своей умственной способностью в поисках выхода из неблагоприятной ситуации, но ясной позиции в его голове не складывалось.
Неизвестно, чем это могло закончиться, однако дело разрешилось само собой: внезапно дверь номера взлетела на воздух, и внутрь помещения вслед за пламенем взрыва ворвались Медвежуев и Мордорезов, размахивая связками гранат.
Между заварившейся дракой один Скрыбочкин не заподозрил ничего напрасного, а воспользовался тем, что у него при взрыве перерубило осколком верёвку на руках. Тихо распутавшись, он вернул себе чемодан и выпрыгнул через пустое окно на улицу, деловито приговаривая:
– Не знаю кому как, а мне точно пора скорее отсюдова сматываться. Хотя лучше уже навряд станет, но и хуже ж, наверное, не бывает…
Позади бушевала невидимая война. А он летел вниз головой под зловеще нависавшим небом и слушал вертикальный ветер, тягостно свистевший у него в ушах. Что ему оставалось делать? Ровным счётом ничего, ибо во время полёта за себя может отвечать разве только птица, но никак не человек. Скрыбочкин стремительно приближался к горизонтальной плоскости, крепко сжимая ручку чемодана, и прощался со своим прошлым ради туманного настоящего – скорее всего, неблагоприятного. Потому что закон гравитации один для всех.
…Несколькими мгновениями ранее описанного эксцесса переодетые в сантехников капитан итальянской разведки Джулио Корзино и лейтенант Чезаре Кукурузо выставили из канализационного люка подле гостиницы невидимые простым глазом микропроводки обзорных устройств и принялись монтировать скрытное оборудование для наблюдения за предполагаемым объектом своего чрезвычайного интереса. Им было поручено выяснить, что за кризис назревает вокруг прибывшего в Лиссабон русского майора Гниды… Однако завершить работу итальянцам не удалось, ибо выслеживаемый не замедлил с устрашающим криком рухнуть на головы разведчиков поверх собственноручного чемодана.
Узрев деформированных иностранцев, Скрыбочкин полез вон из канализационного нутра. И надо же было капитану Джулио Корзино в упомянутый момент связаться по рации с начальством. Пока он докладывал окровавленным ртом обстановку, Скрыбочкин различил за своей спиной только: «…руссо-гнидо»… Этого ему было достаточно для того, чтобы утратить остатки цивилизованного облика.
– Ах ты ж, рыло канализационное, – проклокотал он с хищным присвистом. – Не таким харям, как ты, перекрещивать меня в гнидский разряд! Я тута сам кого хошь вдоль и поперёк перекрещу. А коли занадобится, то и обрезание исделаю увсему вашему Лиссабону собачачьему!
С такими словами Скрыбочкин взял предполагаемого обидчика за грудки, вытянул его через распахнутый люк на свежий воздух – и со всей силой накопившегося отчаяния стал бить несчастливца об асфальт, распугивая едва успевавший тормозить и уклоняться от столкновений с ним случайный автотранспорт.
***
Добиться скудозначия своих эмоций человеку легче всего с помощью алкоголя, это известно каждому. Оттого вечером Скрыбочкин сидел в баре «Синий буйвол», предаваясь возлияниям и со смурным видом глядя в окно. За окном дул ветер, волоча по асфальту обрывки газет, конфетные фантики, порожние пачки из-под сигарет, обёртки от жевательной резинки и прочую легковесную макулатуру. Наблюдая полуотстранённым взглядом за упомянутой суетой недоступной сочувствию материи, Скрыбочкин размышлял о том, что каждый ветер наверняка имеет своё имя, понятное только облакам и растворённой в воздухе воде. Которая, сгустившись, падает в моря и реки, а через время испаряется в небо, дабы затем снова пролиться дождём или выпасть снегом. Дождинки вздрагивают в полёте и шепчут друг дружке, а снежинки, кружась, пишут в воздухе имена разных ветров; ручьи и реки журчат, смывают с земли, перемешивают имена и несут в море уже одно общее имя – нет, не ветра, а чего-то другого, гораздо большего, включающего в себя память и о нём, Скрыбочкине. Хорошо это или плохо? Бог весть. Во всяком случае, ко многому обязывает.
Скрыбочкин думал об этом и не удовлетворялся своими мыслями. Ему казалось, что он живёт сразу несколько жизней, но не параллельных, а разнонаправленных, как бы расходившихся из одной точки и день ото дня всё сильнее удалявшихся друг от друга. Это представлялось ему обидным, но как направить свои жизни в обратную сторону и собрать их воедино в прежней благоустроенной и безмятежной точке, он не ведал.
В свете всего вышеперечисленного Скрыбочкину было грустно. Оттого он лениво шевелил головой из стороны в сторону, разглядывая посетителей бара смазанным взором, и трудно было не заметить со стороны, что в человеческом мельтешении его не интересовало ничто, кроме предполагаемой возможности подраться или хотя бы покричать всласть на матерных оборотах. У Скрыбочкина чесались кулаки, и он уже был близок к разрядке и вымещению настроения на ком попало, когда вдруг к его столику приблизился сопровождаемый незнакомцем майор-психолог Жмуркинд: он деловитым движением вывалил между стаканом и тарелкой с остатками салата пачку фотографий, где Скрыбочкин был запечатлён в динамических позах подле блондинки со всей живописной страстью, какую способны выражать два совокупных тела разнополого содержания.
– Что вы на это скажете? – после торжественной паузы раздул губы Жмуркинд. – Как видите, теперь у нас есть аргумент, которому вы не сможете ничего противопоставить.
– Надо же, и вправду аргумент, – восхищённо развернул лицо Скрыбочкин. – За отакое изобразительное искусство сымаю перед вами шляпу. Дозвольте полюбопытствовать, как вам удалось подглянуть за мною?
– Сто семнадцатый номер нашпигован нашей аппаратурой. А работала с вами специалист Моссада Мара Либидович. Скажу больше. Отныне и вы будете сотрудничать с нами. В противном случае фотографии лягут на стол вашего начальства.
– Ладно, – задумчиво покивал Скрыбочкин. – Пусть лягут, штобы начальство завидовало, раз так. А фотографировать свою личность я забесплатно не дозволял. Теперь, значит, пусть половина снимков моя будет.
– Зачем половина? – оторопел Жмуркинд, и кадык, словно хищный полип, заплясал на его толстой шее. – Подпишете контракт с нами – и проблема мгновенно будет снята: сможете уничтожить все фото сразу.
– Сдурел ты, што ли, такую изобразительность уничтожать? Да я буду эти фотки вдома показывать, а то суседи не поверят.
Жмуркинд отвесил челюсть. А сопровождавший его незнакомец собрал фотографии и протянул их над столом:
– Берите. Извините майора: он впервые сталкивается с русским характером.
– Так-так, – одобрительно сощурился Скрыбочкин. И заказал стакан кальвадоса («Купор-р-росу!» – гаркнул он, и гарсон перепуганной ланью метнулся его обслуживать).
– Перейдём к практической части нашей встречи, – продолжал незнакомец. – Предлагаю вам за сотрудничество… – он достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и ручку, написал цифру с внушительными нулями, после чего вырвал листок и протянул его Скрыбочкину.
Тот приблизил листок к глазам, с бухгалтерской размеренностью пошевелил губами, а затем спрятал его за пазуху. И уточнил деловым тоном:
– Это в рублях?
– Нет, в шекелях.
– Годовая оплата или каждомесячная?
– Разумеется, каждо… Ну, в общем, такую сумму вы будете получать в начале каждого месяца.
– Согласный, – уважительно приподнялся Скрыбочкин. – А с кем, звиняюсь, имею честь?
– Полковник Порнухер, начальник местной резидентуры. Можете называть меня просто: Соломон Вольфрамыч, – с этими словами собеседник положил на стол перед вербуемым новый лист бумаги, на сей раз крупноформатный, с отпечатанным текстом на иврите:
– Вот контракт. Подпишите.
– Вначале предъявите валюту, – сделал подозрительное лицо Скрыбочкин.
Получив пачку денег, он трижды пересчитал купюры. Затем поставил размашистую подпись на документе.
– Нет-нет, не хитрите, – бдительно вытянул шею полковник. – Напишите – как следует: Гни-и-ида…
Скрыбочкин раздражённым движением сдёрнул со щеки воображаемую муху и скупо качнул головой:
– Ладно. За валюту хучь мандавошкой обзывайте.
А сам подумал о том, что имена долговечнее людей: человек умирает, и его имя переходит к другому; иногда оно начинает новую жизнь, а иногда продолжает старую. Может быть, сейчас сама судьба подаёт ему знак, что пора устремиться к лучшей доле под чьим-то незнакомым инициалом, прояснившимся из мрака небытия для полнобуквенного существования среди свободы и денег? Оно, конечно, хорошо бы. Однако звучание нового имени Скрыбочкину не нравилось. Потому он, сморщившись, несколько раз протяжно вздохнул, будто готовился нырнуть в омут с крутоярого берега – и лишь после того, перечеркнув свою прежнюю подпись, поставил на бумаге отчётливое: «Гнида».
Жмуркинд удовлетворённо заулыбался.
– Запомните: контрольная связь – ежедневно, – он протянул Скрыбочкину часы с металлическим браслетом. – Возьмите. Сюда вмонтированы диктофон и радиомаячок. При необходимости экстренной встречи нажмите вот на эту кнопку, и наши агенты немедленно вас разыщут.
– Спасибо, – прошептал Скрыбочкин вслед направившимся к выходу агентам Моссада. Затем поднёс часы к уху, послушал их мерное тиканье. И подмигнул своему расплывчатому отражению в тёмной полировке стола:
– Вот же наконец везуха пошла. Постигло счастье за здорово живёшь… Дыблятакой агрегат вдома тыщ за пятьдесят в любой скупке из яйцами оторвут! Похоже, явреи уже окончательно разучились работать мозгами. Понятное дело: живут в достатке, вот и обленились до такой степени, што перестали пошевеливать извилинами. А я-то, дурень, думал, што сплошною недолей засеяна эта сторона! Ну и дела-а-а…
Рядом никого не было, а он всё сидел. Иногда разбавлял общее молчание мира двумя-тремя глотками кальвадоса без закуски и продолжал сидеть в расслабленном положении, не желая даже в мыслях нагружаться ничем лишним. Всего ему теперь казалось достаточно для полного внутреннего удовлетворения, и необходимости двигаться не возникало. Лишь монотонное тиканье наручных часов напоминало о том, что время ещё не остановилось окончательно: большая и маленькая стрелки пожирали вечер с малозаметной, но ласковой скоростью, хоть гляди на них, хоть не гляди. И Скрыбочкину марилось, будто часы вот-вот оживут и выстрелят в воздух зазвонистой песней – совсем не такой, которую можно исполнять каждый день, да ещё хором, под нетрезвую лавочку, а торжественной песней победы грёз и мечтаний над тёмным цветом жизненных тягостей.
Словом, было у него на сердце отрадно и бессомнительно, как давно уже не бывало. Чего ещё можно хотеть человеку в приятной компании самого себя подле бутылки кальвадоса? Ничего. И Скрыбочкин не хотел.
…А затем его с обеих сторон схватили за руки невесть откуда материализовавшиеся быстрые люди. Скрыбочкин ощутил, как ему в предплечье вонзилась тонкая игла, и по жилам потекла посторонняя жидкость, от коей моментально началось головокружение, как после литра доброго самогона. Сквозь поплывшие перед глазами клейкие тени не прорывалось ничего реального, кроме лошадиной морды майора фон Труппа, разошедшегося в крике:
