Демонология нашего района

Анна

«Евгений, здравствуйте, извините, что так поздно реагирую – мы все заболели (сопли, t) – все силы брошены, чтобы маленького не заразить – больше не до чего, к сожалению. (Понимаю, не Ваши трудности.) Про Ваше 28-е тоже помню: остаток за ноябрь переведу к этому времени, с жкх – постараюсь очень тоже. Спасибо. Извините».

«Евгений, извините, пожалуйста, но сегодня $ не будет – никак не вырваться из „лазарета“, да и самой нехорошо, завтра какая-то часть будет точно – мне обещали привезти, остальное на неделе, по-другому не получается пока. Еще раз извините (наверное, я Вас очень подвожу)».

Именно поэтому в момент подписания договора Анна так дотошно изучала все документы купли-продажи на квартиру, а квартира была оказывается куплена вот только что, этим летом, и это очень смущало Анну, потому что мало ли, вдруг они ее только купили и сразу продали, мало ли на свете мошенников, и теперь не имеют права сдавать, и аккурат в разгар брачной ночи, в самый, что называется, ответственный момент в замке заскрежещет ключом ничего не подозревающий истинный владелец. Именно поэтому она погнала наймодателя в ближайший МФЦ за какой-то подтверждающей выпиской из архивной справки, а пока он бегал, тщательнейше изучила еще и паспорт его несимпатичной жены, справедливо рассудив, что если даже паспорт у наймодателя поддельный, специально для мошеннических сделок, то вряд ли кто-то пойдет так далеко и глубоко, что станет подделывать еще и паспорт, включая штамп о браке жены, не имеющей по документам никакого отношения к обладанию данной жилой площадью. Из изучения паспорта Анна сделала приятный вывод, что паспорт подлинный, а значит, вероятно, подлинный паспорт и у наймодателя и вообще, возможно, все остальные документы тоже не подложные, и вывод неприятный, заключающийся в том, что год рождения у жены наймодателя тот же, что и у Анны, но при этом гораздо более худые ноги. И жена эта тут же, как по заказу, не поленилась закрепить этот отрицательный эффект и высказалась в том духе, что, дескать, Анна, а покажите мне, пожалуйста, и вы свой паспорт, а то вот вы нас так изучаете прямо под микроскопом, а мало ли, покажите тоже, интересно. Хотя уж вот ее-то, не собственницы, какое было дело! И принялась чуть ли не носом рыться в Аннином паспорте, пролистнув и страничку с пропиской, и штампы о ребенке и браке, а потом, вернувшись к основной информации с годом рождения, внезапно прервала свою поисковую деятельность, чтобы мельком глянуть на Аннины ноги и тут же снова засунуться в паспорт, слегка улыбнувшись каким-то своим якобы мыслям. Стерва. Так что к тому моменту, как прибежал запыхавшийся в запотевших очках наймодатель со справкой, атмосфера уже была достаточно накалившейся, и оба присутствовавших агента по недвижимости явно нервничали, чувствуя, как из рук уплывает реальный куш. Но – обошлось. Собственно, в более спокойной обстановке Анна бы, наверное, все же не сдержалась, высказала бы все, что накипело, и гордо ушла, хлопнув дверью неснятой квартиры и оставив эту толпу (наймодатель, самка наймодателя плюс два агента) в двух маленьких комнатках самих расхлебывать, но тут дико нависало ограничение по времени. Надвигающийся трубящий паровоз свадьбы, свадебный поезд, как сказали бы на Руси (хотя при чем тут Русь, это всплывет далее, а пока подсказка: ни при чем), это раз, а два – это то, что квартирка была действительно чистая, отремонтированная, идеально расположенная для Анниных нужд и просили за нее совершенно адекватные деньги. И еще плюс – часть денег согласились ждать до конца календарного года, так называемый залог. Это было важно, денег, в связи со свадьбой, не было вообще, вот просто вообще, и Анна так сразу честно и объяснила, что, к сожалению, денег на залог пока нет, потому что будем гулять свадьбу. На выражении «гулять свадьбу» взгляд самки наймодателя опять метнулся в направлении лица наймодателя, а взгляд наймодателя пробуксовал под очками и поднятой бровью, но все это уже было так медленно и вяло – просидевши-пробегавши за справкой, за изучением документов, за Анниными сомнениями в общей сложности три с половиной часа – что уже не имело значения. За окнами уже опустилась тьма, скрыв прелестные перекресточки с опадающими кленами, а перед окнами, внутри, сгустилась духота, почему-то никто не догадался тогда их открыть, даже агенты, может быть, из суеверия, что чем хуже – тем лучше, а если еще и создать комфортную обстановку, то эта тягомотина и вовсе никогда не закончится, и последние решающие подписи уже ставили торопясь, устало моргая и таращась, не только Анна, вытаращенная от природы, а и все. Уже никого не занимал этот невнесенный залог, и даже то, что не был предъявлен будущий муж, вписанный наряду с ребенком в графу «проживающие лица», Анна лишь загадочно высказалась «муж на сутках», как будто все объясняя, ничего не объяснив, и все малодушно этим удовлетворились. Проверили только, не узбекское ли, к примеру, вписано ФИО, но нет, вполне славянское, Такой-то Алексей Такойтович, но на том этапе, кажется, снесли бы и неславянское. Главным же итогом этого бесконечного вечера, помимо снятой квартиры и полученных денег, итогом, так сказать, эмоциональным, явились робкая надежда наймодателя и его скво на то, что раз Анна такая дотошная, как вошь портошная, и такая въедливая и педантичная, то, может, это и хорошо, иметь подобного человека квартиросъемщиком, может, она благодаря этим качествам будет аккуратно проживать и вовремя вносить квартплату и оплачивать счета, и неробкая и все более набирающая обороты уверенность Анны – а вот шиш-то вам! Точнее не совсем так.

«Евгений, здравствуйте, я опять задержала и опять извиняюсь, очень (завтра закрою ноябрь и планирую – часть декабря), $ – Вам, жене или Вы заедете вечером??? И, пожалуйста, скиньте мне договор, СПАСИБО».

«Евгений, здравствуйте, у меня не получилось получить $ с алиментов, потому что паспорт на оформлении прописки ребенку, но $ поступили на счет – мне приставы отзвонились. Сегодня звонила в паспортный стол – сказали завтра-послезавтра. Я сразу закрою и декабрь. Извините, опять. И куда переводить – уже можно Вам на карту? Если нужно перезвонить Вам, то чуть позже, когда мелкий заснет. Спасибо».

Тема денег – это вообще скользкая тема, и еще более скользкая тема неравенства и несправедливости. А что может быть более несправедливым, чем наличие у одних людей стольких квартир, что одна даже лишняя, и отсутствие у других квартиры жизненно необходимой. Причем надо еще учитывать специфику, место действия, город Петербург, а это не какая-нибудь там Москва, где даже коренной житель способен вдруг внезапно подхватиться взять ипотеку, если ему негде жить. В Питере ипотеку берут только презираемые иногородние понаехавшие, оборотистые провинциалы, все эти страшные кварталы Кудрово или Парнас, набитые урожденными барнаульцами и прочим городом Нижний Новгород. У каждого же коренного петербуржца (а тут действовали все коренные потомственные петербуржцы, кроме проживающего лица мужа Такого-то, но и он получил все эти негласные права, законно женившись на Анне) всегда имеются родственники с квартирами, обычно бабушки, и не надо никуда бежать ни за какой ипотекой, а надо просто дождаться, пока бабушка освободит собой квартиру, дождаться молча и без нетерпения, как подобает интеллигентному человеку, сколько бы лет на это ни ушло. Хоть бы и вся жизнь. И вот тут на сцену и выходит Несправедливость, жонглируя паспортами. Потому что все видели паспорта всех, видели эти практически идентичные даты рождения, и вот почему при этом у них есть, а у нас нету. У Анны, например, было две бабушки, это не считая мамы, но квартиру она была вынуждена снимать. А это значит каждый божий месяц отдавать каким-то людям свои собственные деньги, совершенно не даром достающиеся. И если б еще хотя бы это были приятные люди! Приятные, совестливые люди, понимающие, насколько каждый раз Анне не хочется давать им денег, осознающие, насколько вообще эта ситуация в корне несправедлива, и хотя бы благодарные ей за это ежемесячное неимоверное усилие. Но не тут-то было, благодарности никакой не было и в помине, а арендную плату они получали и вовсе как нечто само собой разумеющееся. Чисто формальные «спасибо, получил» в эсэмэсках не в счет. И если в самый первый раз Анна еще была вполне на позитиве, хотя уже выяснилась и входная дверь и розетка, то потом, после истории с четырьмястами двадцатью рублями за поролон и смертельной обидой мужа, уже буквально весь ее организм, все нутро противилось отдаче им чего бы то ни было. И с каждым месяцем все более. И ее длинные, как осенняя тьма, простыни эсэмэсок, которые она посылала наймодателю, просрочив очередной платеж, и которые наймодатель, получив, сначала скроллил, прикидывая длину, потом прочитывал по диагонали, ухватывая общий сюжет (по какой именно захватывающей причине Анна на этот раз не даст ему пока денег), и уже потом вечером читал подробно со своей противной женой, чуть ли не запасясь пивом и попкорном, веселясь и отпуская едкие комментарии – это же на самом деле все были сигналы о помощи. Этими простынями терпящая бедствие Анна размахивала со своего берега, привлекая внимание, и значили они – пойми меня, заметь меня, углубись в меня, признай мои интересы важней своих! Вполне человеческое желание, по крайней мере ведь и нечеловеческого в нем же тоже ничего нет. И, собственно, именно с такой настоятельной просьбой Анна обращалась и вообще ко всем встреченным в жизни людям, обращалась к каждому, не разбирая. И кто бы ее мог осудить за это, и разве и всем не свойственно в той или иной форме именно это желание. Люди мира, на минуту встаньте, как говорится, встаньте и признайтесь, что вы все (мы все) хотим именно этого. Но с нюансами. Нюанс Анны заключался в том, что она выставляла напоказ это желание, которое обычно все же принято стыдливо скрывать, а она ничего не скрывала, все вытаскивая и вытаскивая, так сказать, простыни из своего приданого, и вывешивая их храбро на перекрестке навстречу всем ветрам:

«Евгений, добрый вечер! Весь день уроки вела + опять зубы пошли, вот пишу Вам только. Муж заболел + попал под сокращение (их всех как класс сократили) – но организация большая, государственная, так что все положенное за 2 месяца и отпускные выплатят, в конце месяца,, прошу у вас 3 дня до конца недели для принятия решения по нашему сотрудничеству (нужно еще с родными посоветоваться,,,), учитывая, что Вы не были против, что залоговые $ пойдут за последний месяц, съем квартиры по 18 апреля мы оплатим в любом случае +в конце следующей недели (10 000 уже перечислила во вторник), через 3 дня как раз 18 марта – получится, что я Вас предупрежу за месяц ровно. Извините, пишу сумбурно – очень устала сегодня. Но общий смысл, наверное, понятен. На самом деле, думаю, что все разрешится благополучно, и мы сможем продолжить сотрудничество (ну, выйду, в конце концов, на работу сама). Спасибо за терпение и понимание».

На каком-то этапе этого содержательного общения Анна оказалась беременной, потом в больнице

(«Евгений, нас ночью в больницу увезли (температура не спадала), так что я не на работе – часа через 2 будет ясно отпустят нас домой или что дальше, я Вам сразу наберу». «Евгений, мы до вечера точно в больнице, $ я Вам перевела, пришли? Муж, как проснется, пришлет квитанцию (у него тоже температура ночью была)… а оригиналы – может, завтра или вечером, как нас отпустят»),

а потом и вовсе пропала, а тем временем наймодателю звонил председатель ТСЖ с угрозой подать в суд за уже полгода неоплачиваемые квитанции, и наймодатель уже всерьез задумался, как быть, квартиросъемщик не платит по счетам и не выходит на связь, ломать дверь? Вызывать милицию? Может быть, ее уже давно убил проживающее лицо муж Такой-то, и сквозняк от входной двери шевелит мертвые волосы? Но тут Анна все же вынырнула из глубин, где-то в Псковской области:

«Евгений, я под Псковом – разговаривать дорого. Я Вам писала, что мне в прошлом месяце сильно задержали Зп (поэтому и Вам так длинно платила) и далее я Вам писала, что к 15 июня мы с мужем решим, сможем ли снимать дальше, но квитанции в любом случае оплатим, пожалуйста, не переживайте. Я понимаю, что Вас не сильно интересует, что у нас на фирме такие трудности с выплатами, но я Вам обещаю, что с долгом по квартплате я Вас не оставлю – в конце концов, мы подписывали с Вами договор, где все указано. Я вернусь в город 20-го числа, завтра-послезавтра выяснится с Зп (у нас 50 преподов и всем не выплатили за 3 месяца), если Вы настаиваете, чтобы я Вам позвонила – я завтра попрошу мужа включить мне роуминг из СПб».

А почему не может перевести деньги ваш муж, ну или хотя бы позвонить, хотя бы в Питере ответить на звонок, вопрошал растерянный наймодатель в черноземные ягодные просторы Псковской области, и сначала из густого малинника привычно махнули иероглифом «на сутках», но тут уже наймодатель, которого, видимо, разбередили неоплаченные счета, поставил вопрос ребром, мол, когда-то он же вернется с суток, и вот тут-то внезапно и был обнародован факт мужниной обиды. Что когда-то, конечно, муж вернется с суток, но и тогда он не станет с вами разговаривать! Потому что он принципиально не будет с вами разговаривать, никогда, потому что он очень обижен на вас за то, что тогда, в ноябре прошлого года, он оббил дверь поролоном и попросил за поролон точную сумму по чеку четыреста двадцать рублей, а вы даже спасибо не сказали, а наоборот, сделали такое лицо. Какое лицо, недоумевал ошалевший наймодатель в малинник, какой ноябрь, какой поролон, какое лицо?! Ведь его же тогда там даже НЕ БЫЛО, вашего мужа, при чем тут мое лицо?! Что вообще происходит? А ну и что, победоносно вынырнула Анна из малинника в ту же секунду, а не через двое суток, как обычно, а ну и что, я же ему все подробно РАССКАЗАЛА!! И все это, вся эта перепись населения, напомним, в эсэмэсках.

И тут-то бы, по всем законам божеским и человеческим, этой истории и закончиться бы вполне логичным и единственно возможным образом, а именно разрывом контракта и изгнанием Анны, удалившейся бы гордо, несломленно, со скандалом, волоча за собой оторванный поролон и невидимку мужа, но нет. Почему-то нет. Почему-то все стало развиваться совсем иначе: Анне был дан последний срок в две недели, и за эти две недели она вернулась из Псковской области, оплатила всю кипу квитанций и заплатила за проживание. И осталась проживать. Причем проживать все в той же искрометной манере, с долгами и простынями текста, стремясь, наверное, как-то связать все эти простыни и спуститься по ним к сердцу наймодателя из своей невыносимой ситуации. Сделав ситуацию невыносимой и для наймодателя тоже. Но тот держался стойко. Не совсем ясно, что же им двигало: кризис на рынке аренды, когда предложение начало превышать спрос и стало уже гораздо сложнее с поиском квартирантов? Или жалость к Анне, которая к тому же недавно родила, и нежелание лишать ее крыши над головой? Или просто сила инерции и вечная питерская интеллигентская мягкотелость. А может быть, как начинала подозревать Анна в свои самые горькие, самые черные вечера, может быть, наоборот, не инерция и никакая не жалость, а дьявольская проницательность и желание вдоволь поиздеваться? А черные вечера случались у Анны все чаще. В эти черные вечера Анна оставалась дома одна, а муж Такой-то уходил кататься на машине или на мотоцикле с большой скоростью. Его гнала обида. Прошел ровно год после эпохального случая с поролоном, но обида так никуда и не делась, более того – продолжала расти. Анна никогда не питала иллюзий относительно этого своего мужа (и того тоже, но сейчас речь про этого), точней, этих иллюзий она, разумеется, питала множество и самых различных, но одно она всегда способна была разглядеть ясно и трезво – что ее муж хороший человек, добрый человек, человек обаятельный, но, что называется, простой. Простой и пустой. Иногда, в начале их знакомства, когда он катал ее на мотоцикле, в момент резкого поворота она даже слышала свист ветра в его голове, стремительно влетающего в одно ухо и тут же вылетающего из другого, не встретив в голове ни единого препятствия. Потом, кстати, это прошло, потому что, по совершенно верному расчету Анны, вскоре эта пустота заполнилась любовью к ней, чаровнице. Вот сколько было пустого пространства, ровно столько туда и вместилось любви. А если бы, думала Анна, если бы муж не был изначально так пленительно пуст, если бы он был не пустым, не простым, а так называемым сложным человеком, в которого уже понапихано черт-те чего, разве влезла бы в него еще и любовь? Может, конечно, и влезла бы, но с какими нефотогеничными усилиями пришлось бы ее туда запихивать, сопя от натуги и отдуваясь, засучив рукава и упершись коленом в поясницу. А все эти усилия могут не испортить разве что юную нимфу, а когда тебе хорошо за тридцать и куда ближе к центнеру, чем к половине центнера, уже как никогда начинаешь ценить легкость и полетность, балетность и спонтанность. Что можно, допустим, утром восстать ото сна всей своей весомостью, помассировать варикоз, намазать кремом птоз, припудрить невусы, шмыгнуть куперозом и зевнуть рыбьими челюстями, а потом плюхнуться за монитор и постить вконтактике цитатки вроде: «Верны мужьям шалуньи и насмешницы, а в маске благочестия обычно ходят грешницы». И вот это прекрасное ощущение себя шалуньей и насмешницей обеспечивал Анне именно муж Такой-то, и именно благодаря его наполненной любовью пустоте и было возможно это блаженное кружение. Но что-то вдруг этот вальсок стал у них спотыкаться. И не вдруг, конечно, а как раз после переломного вечера с четырьмястами двадцатью рублями за поролон. Именно о рулон поролона споткнулись тогда вальсирующие, и Анна перестала ощущать на своей куперозной щеке страстное дыхание мужа Такого-то, муж отвернулся и пристально уставился в совершенно другую сторону. В сторону наймодателя смотрел теперь муж Такой-то, смотрел с горькой обидой, минуя взглядом Аннины прелести и убегая этим самым взглядом туда, прочь, за перекресток, за следующий перекресток и далее за самый маленький игрушечный перекресточек на холке закругляющейся земли. А насмотревшись, уходил кататься на мотоцикле на большой скорости. И снова ветер подсвистывал в месте произрастания его ушей, но там уже не было пустоты, но и, о ужас, не было и любви, а одной только черной обидой был теперь наполнен муж Такой-то, и ветер, всхрюкнув в ухе и взбулькнув обидой, пролетал мимо. И если муж надеялся, как надеялась Анна, выдуть из себя обиду посредством больших скоростей, то тщетно. И с каждым месяцем, с каждой следующей необходимостью вносить арендную плату муж только усугублялся. Уже не только безнадежно умолк вальсок, но и треугольник, в один из особо черных вечеров вдруг в панике отчетливо осознанный Анной, дикий треугольник «Муж Такой-то – Анна – Наймодатель» перестал быть треугольником. А просто вектор муж Такой-то – наймодатель, и стремящиеся по этому вектору горькие думы мужа Такого-то. Ну или не думы, а что там бывает у подобных простых, пустых людей – инстинкты? Педагог-психолог, коллега Анны, которой та стыдливо сформулировала свою абсурдную беду, сказала, что у мужа незакрытый гештальт. Но что она еще могла сказать, у вас незакрытый гештальт или у вас травма детства, психологи говорят это всем и никому не говорят ничего иного, выбор невелик. А больше Анна ни одной живой душе не признавалась в своем горе, уж больно это горе было неприличным и глупым. Давай съедем из этой квартиры, каждый месяц умоляла она мужа Такого-то, но тот отказывался наотрез. Нет, говорил он, не съедем. Будем жить дальше. Но в таком исполнении, понятно, это была, как говорится, не жизнь. Хотя Анна, сильная женщина, бодрилась и боролась. Меняла аватарки. Подписалась на паблик «Психология секса». Репостила оттуда самоидентификационное кокетливое «Ты такая порочная фея, будто в детстве смотрела порно вместо Диснея». Всячески поддерживала мужа Такого-то, когда его уволили с работы, после того как он разбил казенную машину, разъезжая на большой скорости. Родила ребенка. Подала на предыдущего мужа в суд на алименты, чтоб были деньги каждый месяц оплачивать ненавистную квартиру. Поставила на аватарку фото: стройный до пояса голый мужчина в узких джинсах держит в руках цепь, на цепи сидит голая дева с большой грудью, смотрит на застежку джинсов с большим энтузиазмом, не обижаясь на терзающие нежную шею шипы ошейника. Дождалась лайка от двух подружек, старшего сына – китайскоязычного школьника и, уже ближе к вечеру, от мужа Такого-то. А ночью утешала мужа Такого-то, плачущего и растерянного, опять попавшего в аварию на большой скорости и разбившего машину, на этот раз свою, и сама тоже плакала, и муж ее утешал. У нас – просто – еще живы – бабушки, твердила Анна, не сбиваясь с ритма, а муж Такой-то, ухвативши ее за развесистые бедра, привычно подхватывал: Потому что – мы хорошие – люди, а они своих – бабушек – специально – уморили, вот у них – и есть лишняя – квартира! Почему-то именно в этом вопросе, в этом деле мерзавец-наймодатель их невероятно сближал и приближал, а во всех остальных аспектах, дневных, лишь сеял раздор и смуту. Особенно когда начинал свое традиционное ежемесячное нытье, Анна, сегодня вот такое число, а вы должны были заплатить вот этакого.

«И Вам добрый день. Мы все уже вторую неделю болеем „новым гриппом“, со всеми прелестями и осложнениями – я света не вижу с постоянными ингаляциями и соплеотсосами, но лично Вас это касается только в том, что лишь в понедельник муж сможет доехать до работы – донести обходной лист и получить расчет, и перевести Вам оплату. Спасибо»

Анна каждый раз старалась удержаться и не жаловаться мужу, и, разумеется, чем больше удерживалась, тем с большим пылом и размахом потом жаловалась. Тот выслушивал ее молча, не дрогнув густой бровью, и только сразу убегал голубоглазым взором из-под брови и даже обеих бровей туда, вдаль, за череду перекрестков и чехарду облетевших, замерших в зимнем страхе лысых кленов, туда, где закругляется все наше земное существование. Впрочем, теперь этот потусторонний взгляд за перекрестки был как бы оправдан и осмыслен, поскольку муж, уволенный со второй работы, после первой работы «на сутках» занимался частным извозом, таксовал. Чтобы прокормить семью, Анну и ее многочисленных детей. Таким образом, этот алгоритм был уже выверен и отработан, приближение даты икс, навязчивость наймодателя, Аннины жалобы, убегающий перекрестками взгляд мужа Такого-то и его уход на заработки таксовать. Точнее, уезд, на большой скорости. А Анна оставалась дома, одна с двумя детьми, одним погребенным под обрушившейся пагодой из иероглифов, а вторым молчащим, а иногда верещащим бессловесным полешком. Оставалась с беспокойством за мужа Такого-то и с ненавистью к нему, ошибочно принимаемой ею за ненависть к во всем виноватому наймодателю. Самым ужасным, как мнилось Анне, было то, что наймодатель даже отдаленно не представлял масштаба нанесенных им разрушений и бедствий. Ни отдаленно, ни приближенно. Никак. Что вот он жил, с натугою, но почти регулярно вытрясая из нее бабло, или, как она любила начертать поперек простыни эсэмэсок, $. И при этом, получая и пользуясь этими $, ни на секунду не задумывался об их цене. О принесенных им в жертву человеческих судьбах. Пролетая, как торнадо над побережьем, ведь не будешь же ожидать от торнадо, что оно, пролетев, внезапно спохватится и усядется на пепелище бывшего побережья подсчитывать и рефлексировать объем произведенных непоправимостей. Торнадо, а по-русски смерч. Смерч, смерть. Никогда же смерть не обещала обеспечить фидбэк, или вообще какую-то обратную связь, возможность диалога. Так напоминала себе Анна, ненавидя наймодателя, но желая быть к нему непредвзятой. Неизвестно зачем. При том, что с некоторых пор, неведомый для Анны, возник и диалог, и фидбэк, и что хотите. Но – в молчании. Так называемый диалог возник однажды утром в субботу, после даты икс, с традиционно выкаченным и неоплаченным счетом и воспоследовавшей простыней про то, как Анна шла в ближайшее отделение Сбербанка и каковые захватывающие приключения ожидали ее на этом непростом пути, что она до этого отделения не дошла, а может быть, наоборот прошла мимо, и как, возможно, она попытается довершить свой путь потом, когда муж вернется с суток. А ясным субботним утром жена наймодателя вдруг подскочила раньше всех, наверное с похмелья, припомнила вчерашнюю Аннину простыню, не поленилась отыскала договор, поинтересовалась Анниной фамилией, нашла Анну ВКонтакте, со всеми ее репостами «психологии секса», аватарками и порочной феей, а главное – не указанной, естественно, в договоре, зато сохраненной виртуально девичьей фамилией, и уже чуть ли не в девять утра выходного дня радостно расталкивала своего мужа наймодателя, крича: «А Анна-то, Анна-то наша оказалась еврей, ты знал?!» – прямо подпрыгивая от возбуждения. Даром что и сама она, и особенно муж ее наймодатель тоже были ощутимо евреи, и вообще весь тот район пленительных перекресточков носил негласное народное название «квартал еврейской бедноты». Нет, не знал, удивлялся наймодатель, моргая и водружая на подпухшее лицо очки, и, даже кофея не попив, шел изучать ВКонтактик, настойчиво влекомый резвой женой. И вот тут-то и случился диалог, когда наймодатель прочитал на Анниной страничке перепост «Сегодня всемирный день контрацепции. Если у вас есть знакомые гондоны, поздравьте их!», и застенчиво признался: «Наверное, это она мне!», и полез в телефон, чтобы уточнить-сличить время и дату последней Анниной простыни и репоста. И – точно, по всем признакам буквально до доли секунды обнаружилось, что это действительно ему, а еще аккурат после простыни обнаружилось сообщение от его приятеля, с веселой картинкой, представляющей фото в магазине расфасованной куриной ноги с ценником «филе иудейки». И это был фидбэк. Потому что теперь за Анной в семействе наймодателя прочно закрепилось прозвище «Филе Иудейки» (вместо прежнего неоригинального Анна-Мозгоклюй). Наверное, Анна была бы довольна, узнай она об этом. Не о филе, а о диалоге. Ведь ее угнетало, что наймодатель упорно видит в ней лишь голый функционал (ежемесячный приноситель $), а ей хотелось, чтобы разглядели ее самое, ее индивидуальность и уникальность, ее сущность хохотуньи и насмешницы, этот внутренний огонь, загнанный Судьбой (тоже той еще хохотуньей) в унылейшую куперозную толстоватую оболочку. Внутренний огонь, который вся окружающая объективная действительность ежедневно, ежеминутно норовила затоптать, закидать квитанциями, полотенцами, младенцами, грязными футболками мужа Такого-то со следами чего-то такого-то на вороте, подозрительно похожего на помаду (а все это уже хорошо известно из эпопеи с предыдущим мужем, вся эта дурная бесконечность и прочий бытовой Гегель), но огонь этот (фонарь удильщика?) все искрил, невзирая на агрессивную заедающую среду, все выкидывал протуберанцы то в виде опять аватарки ВКонтактике, связанной по рукам и ногам Белоснежки в разодранном на пикантных участках тела платьице с заткнутым кляпом-яблоком ртом, то устраивал короткое замыкание в эсэмэс-переписке с наймодателем, когда тот вдруг начинал в ответ на ее простыни вывешивать тоже, может, и не простыни, но как минимум наволочки с вышитой в уголке монограммой, уже не формальные, а вполне человеческие, и даже спрашивал, знает ли Анна анекдот про уточку. И Анна, хотя она прекрасно знала анекдот про уточку (анекдот про уточку моментально гуглится, от этого анекдота пошел широко известный термин «утизм» в русскоязычном Интернете, и кончается анекдот про уточку эпохальной фразой Лебедя: «Так. На хуй», которую Анна тоже знала и не могла не знать, как педагог и юзернейм), Анна на вопрос наймодателя кокетливо отвечала «Нет, не знаю. Расскажете?))», и таким образом переводила их отношения из сугубо товарно-денежных и формальных в неформально-человеческие. (Ну, она таки перетянула тебя играть на своем поле, как меланхолически заметила жена наймодателя, которой наймодатель отдавал на визирование все свои эсэмэски Анне перед отправкой.) И далее. Это была снова суббота, в которую субботу наймодатель и Анна сговорились встретиться подписать договор снова на следующий год. Там, где удобно Анне, гуляющей с новорожденной. Анне оказалось удобно в близлежащем парке «Сосновка». И они встретились, и там среди двух, так сказать, сосен и подписали договор. В новом договоре имелись ровно те же пункты, что и в предыдущем, которые Анна тут же принялась с той же энергией не исполнять. И не исполняла вплоть до июня восемнадцатого года включительно, с различными вариациями и обертонами.