Олег рассказал ему о Рюрике, объединителе городов. О пышных пирах, обильных жертвах и воинах-великанах, что скоро встанут за него горой и подчинят себе все племена от моря и до моря. Олег посмеялся над Киевом, что тот платит дань хазарам и при этом хочет прослыть могучим городом.
Независимость и сила – вот во что он верил. Хотя Любор и догадывался, что Олегу не видать княжьей власти, что он не наследует её по смерти Рюрика, что юный пыл может быть и многообещающ, но его так легко угасить житейской рутиной, несправедливым разделом сил и завистью. И главное, что Рюрик только по многоречивой просьбе Олега отпустил его с дружиной в такую даль, одолжив свои корабли.
На что же ставил Рюрик? Этот таинственный Рюрик. Было что-то и про мальчишку Жегора, про слепого колдуна и конец света… Но этого Любор уже не понимал. Он был не премудрый Витко.
Любор шёл по скалистому берегу в раздумьях. След в след, беззвучно по гальке ступали за ним другие ноги. За эти два месяца они ступали за ним всюду. Им нужен был только след, по которому идти. След Любора.
Что случилось с Янкой зеленоокой, дочерью древлянского князя? Вот сидит она русалкой в углу кормы, целый день глядя себе в колени. Вот она штопает кожух и плетёт канат, и ни словом, ни взглядом не наградит голодных до женщин варягов. Но если встанет Любор и сойдёт на берег, она, как зверёк, навостривший уши, ничем не будет занимать себя, а только ждать его обратно или тихо попросится с ним. Но и ему лишнего слова не услышать от неё.
– Многим из нас стоило бы поучиться у тебя, – заметил ей как-то Олег, – ремеслу исчезать.
Но она только сверкала на него влажным изумрудом и снова прятала глаза. Она не избегала Олега так, как остальных, и иногда вслушивалась в его речи, стояла рядом, когда он глядел на морской горизонт, на полосу берега, и молчала с ним. Янка признавала в нём главного здесь, на кораблях. Но главным в своей жизни выбрала не его. Всё смешалось в её душе, она боялась собственных мыслей.
Олег вёз на корабле клетку с голубем. Янка не знала, зачем ему эта птица. Но видела в ней своё отражение. Только голубя стерегли ивовые прутья. А Янку – оборванные нити рода. Никто не ждал её ни в одной земле.
Теперь она шла за Любором к воротам Корсуни, и когда стражники остановили их, и Любор ответил им по-гречески, показывая крест, он схватил её за руку и резко потянул за собой.
– Она со мной.
Гречанки на белокаменных улицах глядели ланями на эту рысь.
Янка выделялась всем. Её рыжие волосы, не скрытые платком, огненно пружинили. И дальше перетекали в такой же огненный доспех. Лёгкая кольчужка с бляхами медных лат была куплена ей у болгарских купцов на Днепре. Искусные мастера разворочали маломерный доспех, убрали десяток колец в поясе, расширили ими грудь, а дервлянка сама выбрала красный отлив пластин по плечам.
– Однажды, – сказала она Любору, а будто и себе самой, пробуя движения в новом доспехе, – я пригожусь тебе.
Любор только фыркнул и отошёл. Наверняка, – думал он, – наслушалась россказней Олега про скандинавских дев-воительниц.
Каменный храм Корсуни дышал прохладной тишиной. Год назад близ Константинополя состоялось крещение Любора в новую веру. Тогда он побывал на храмовой службе, но спроси его, что он понял там – он не нашёл бы и десятка слов. Сложный язык богослужения запутал его взволнованный ум, глаза метались по строгим поющим лицам, спинам сотни прихожан, и золото мазало шлейфами искр.
Сейчас же его принял спокойный простор. Тот сельский храм и этот городской собор – что землянка и дворец. Колонны с мраморным плющом возносили светозарный купол на высоту птичьего полёта. Любор прикинул, что не смог бы добросить до потолка камень. Он никогда не видел такого здания вблизи, и уж тем более не входил. Это было даже не здание – это был весь мир, немного уменьшенный под рукой художника. Травы, деревья, скалы и виноград внизу. Люди, лики, звери, огонь свечей и ширь для шага в середине. И наверху – крылатые силы несут трон. Сын человеческий на нём. Любор, да и любой язычник, самый дикий варяг, лесная чудь, рогатая меря – каждый смог бы прочесть этот понятный язык: храм есть мир и человек, один в другом, победившие пространство и время.
Любор опомнился, он всё ещё стоял в притворе, не решаясь ступить вглубь зала. Янка опасливо выглядывала из-за двери. В полутьме свечей стояло несколько прихожанок, Любор пригляделся к ним и шепнул Янке:
– Надень что-нибудь на голову.
Она накинула на голову плащ, дико огляделась и вошла. Но надолго её не хватило. Когда из-за алтаря вышел дюжий священник с дымящим кадилом и провозгласил о славе Бога, Янку вмиг сдуло вон.
Начиналась служба, всё больше иереев выходило в зал. Вынесли огромную золотую книгу, молодые дьячки затянули распев. Сначала Любор улавливал смысл, но вскоре потерял нить, и уже не мог зацепиться ни за одно знакомое слово. Его греческий был слишком слаб, чтобы воспринять ход литургии. К тому же он чувствовал, что своим присутствием отвлекает благочестивых ромеев от глубокой молитвы, и двинулся к выходу.
Улица окатила жаром. Янка, не снимая плаща с головы, ждала Любора на ступенях. Вместе они сошли на мостовую, и направились в посольскую резиденцию – там по Аскольдову договору их, как северных купцов, должны были привечать и потчевать.
После ухода киевских войск из-под стен Царьграда, император Михаил собственноручно подписал указ, что-де «содержание на месяц, да свободный торг, да вход пятидесяти мужам без оружия, всем послам и купцам, что с Киевских, Переяславских, да Черниговских, да прочих каких земель их, кои поляне, кривичи, древляне, словене, родимичи, да русы есть, в Корсуни предоставить». Любор о том слышал от Олега и на сей указ полагался.
Аскольд же указал в договоре русов, чтобы обеспечить пасынку своему Колояру достойное будущее. Киев вообще сделал ставку на норманнов, и потому поляне, населявшие окрестные холмы, всё чаще именовали себя русами.
Но ведь и Олег был русом – и почему именно он теперь так стремился к Византии, и какая связь была меж Рюриком, Аскольдом и Колояром, и как про договор господина Киева с Византией узнал господин Новгород… Ох, как жаль, что рядом нет Витко! В очередной раз Любор сокрушался о том. Витко бы всё связал воедино.
Колоннада посольского дома выросла из-за кипарисов, а в их кущах мелькнул быстрый силуэт Олега. Белый плащ с красным соколом-трезубцем. Любор ринулся, было, следом, но тот уже исчез в тени анфилад.
А Олег тем временем показал стражнику серебряную печать купца и вошёл в просторный зал. Там за длинным столом, коему края видно не было, восседали купцы из датских и скандинавских земель. Старые бывалые викинги. Иные уходили и приходили, иные спали за кубком лицом в стол.
Когда вошёл Олег, один толстяк рассказывал другому анекдот, щуря довольные глазки.
– Варяг продаёт хазарину девку. Украл, говорит, не трогал, плати за цельную втридорога. А тот жид. Трогал, говорит, не трогал, а товар всё равно скоропортящийся.
Оба схватились за бока, в зале загоготали. Олег бойко подошёл и упёрся кулаком в стол.
– Здравы будьте, русы!
Толстяк с досадой прервал смех.
– А! ты… Не сидится диким? Первый раз в Корсунь пришли, а уже хороши! Ишь чего устроили на торгу! Рюрика позоришь.
– Ты, Истыр, купеческая голова, – Олег сверлил его глазами, – Ты мне в отцы годишься. Вот я тебя спросить и пришёл. От чего же это с нас втридорога берут, а на товар кладут мыто? Или Аскольд не решал мир да любовь с Царьградом? Или мы не русы?
Толстяк Истыр сцепил руки на пузе и хитро прищурился.
– Ну, положим, я-то не рус, а полянский. Да и крест ношу. А уж Аскольд тем более. Это ты всех под един гребень хочешь зачесать.
– По одной ниточке любой канат порвать можно.
– Смотрите-ка, он нас всех связать хочет! – толстяк обернулся к купцам, призвав к осмеянию. – Всё равно скоро вас латиняне возьмут, а нас – каган хазарский. Не будет никакого единства. А Царьград только Киеву торговые блага предоставил. А уж кто там сидит – хушь болгарин, хушь хазарин – то не важно. Главное киевскую печать носит. Ты носишь? Чего у тебя там в кулаке? Во, Рюриков знак. А Новгорода в Царьграде не бывало. Мы – не вы.
Олег побледнел. Теперь он больше держался за стол, нежели напирал на него.
– А вам, видать, всё равно под кем ходить, – процедил он, – хоть пусть болгары Киев возьмут, хоть хазары. Лишь бы кормили за троих. Прижились!
– Но-но! – Истыр попытался встать, но что-то треснуло у него в портах, и он только ахнул обеими ладонями по столу, – Ты ври, да не завирайся! Зелен ещё мне такое в глаза метать. Возвращайся к своим рыбоедам. Сидите, да помалкивайте. Варягам сапоги мойте. Далось вам ещё на одном языке с нами говорить. Собакам!
Этого Олег стерпеть не смог и потянулся к ножу в тушке гуся. Но двое тиунов опередили его и вытолкали из зала. Там в полумраке чьи-то колени так измяли его под дых, что пришлось отсиживаться в углу до вечера.
Но на кораблях его всретили радушно. Все слышали, что хозяин хлопотал за своих.
– Эй, Олаф! – закричал Олег из-под скамьи. – Притащи-ка выпить!
С чаркой в руке, нетерпеливо отхлёбывая и, блестя мокрой бородой, он сидел в раскорячку и кривил бровь.
– Этих греков ещё не перебили только потому, что вино у них отменное, – хмыкну он. – Да, Стояныч, а ты говоришь, «в лучший из миров». То, что я видел ни в один мир не уместишь.
– А что ты видел?
Олег промолчал и поспешил допить до дна. А после, затрубив в рог, объявил с носа своей ладьи:
– Завтра мы уходим домой! Новгороду и здесь не рады.
Они не пошли к Царьграду, как намечали. С греками торговать было не выгодно. Драккар и ушкуи взяли ветер обратно к северному берегу моря, где раздольно впадал в него Днепр Славутич. Торговлю на таких условиях Олег принял, как личное оскорбление и стыд на весь Новгород.
Его варяги возвращались не солоно хлебавши. А один корабль и вовсе отъединился от каравана – викинги отправились в наём.
