Призраки Калки
– Что же это такое?
– Ювелирные мастера у них прекрасны, без преувеличений, – скривился купец, как от зубной боли. – Бармы[13] у них ох как хороши! Шейные цепи, наплечные украшения, медные полоски для накосников…
– Но это всё для женщин, – перебил его Мустафа, – и это малозначительно. Я даже сомневаюсь, что наши женщины станут это носить.
– Уверяю тебя, носят, но это совсем не простые женщины.
– Хорошо, понимаю. А что ещё?
– Замки и ключи они делают намного лучше. – Ахмет запнулся, покраснел, но тут же поправился: – Немного лучше наших, здесь я вынужден признать… Знаешь, некоторые замки-задвижки для дверей состоят из полусотни деталей и каждая изготавливается отдельно. Каждая, понимаешь?
Ахмет помолчал, вспомнив, с какой выгодой в прошлую осень сбыл сотню таких замков в Биляре и Булгаре.
– Про их кольчуги, мечи, булавы и говорить нечего – надёжны, как молитва Аллаха.
– Ну вот, а ты говоришь, что они от рождения косорукие, – съязвил Мустафа.
– Я такого не говорил! – огрызнулся Ахмет. – Я к ним хорошо отношусь, вот… У меня много друзей среди купцов рязанских. Владимирцев я не переношу – это точно, и тому есть причины. Когда наши войска брали ихний Устюг, при штурме погиб мой родной брат Абдулла, храни Аллах его душу.
Мусульмане помолились, держа перед собой раскрытые ладони.
Закончив молитву, Мустафа произнёс, задумчиво глядя на лесные дебри, через которые проходил караван:
– Твой брат приходил брать чужое, дорогой Ахмет.
– Мой брат никогда не брал чужого, – тихо ответил купец. – Это хан заставил его идти на чужой город. Но хан вправе распоряжаться нашими жизнями.
– Наши жизни принадлежат только Всевышнему и никому больше.
Ахмет подозрительно посмотрел на попутчика и, словно прозрев, воскликнул:
– А ты ведь за урусов, Мустафа!
– Ах, Ахмет, дорогой купец! Я не только за урусов, я ещё и за хорезмийцев, персов, угров и за всех других, кто вместе со мной носил колодки раба! Булгария – моя прекрасная мать, но из плена я вынес одно убеждение: война – это грех, а ненавидеть человека только за то, что он не имел счастья родиться булгаром, а кем-то другим, – двойной грех. Все мы – люди, все достойны хорошей жизни, а война – жизнь плохая, потому что может быстро и внезапно оборваться, не дав позаботиться о своих родных.
Купец только пожал плечами, но не сдался.
– А вот наши курсыбаи и казанчии – самые лучшие. Когда пришли монголы…
– Здесь были монголы?!
Мустафу напугали эти слова.
– Они хотели здесь быть. Но наш великий хан Габдулла Чельбир не пустил их огромное войско в Великую Булгарию. Встретил их у Самарской Луки и побил как псов.
– В самом деле сильно побил?
– Ещё как! Униженной собакой валялся главный монгол у трона нашего повелителя, чтобы спасти своего сына и жалкие остатки своей армии. И только истинное человеколюбие великого хана спасло паршивые шкуры язычников.
– Он отпустил монголов?!
Мустафа спрыгнул с возка и некоторое время шёл рядом, что-то возмущённо бормоча и размахивая руками.
– Отпустили живыми… Безмозглые бараны… Они ведь вернутся с удвоенной силой, – доносились до купца обрывки фраз.
– Это кто безмозглый баран? – возмутился купец. – Это наш великий из великих?
– Поверь моему слову, уважаемый Ахмет, они обязательно вернутся, чтобы отомстить.
– Ты их видел, – догадался купец.
– Не только видел, но и говорил. И мы с моим братом-урусом обязаны им свободой.
– И всё равно ты их ненавидишь? И боишься?
– Они вернутся, – устало повторил Мустафа. – Это не люди, а порождение Иблиса.
– Вернутся – встретим.
Купец сказал это с таким убеждением и гордостью, что Мустафа на какое-то время поверил ему. В самом деле, Булгария – великая страна, большая страна, с регулярной армией, многовековой культурой, ремёслами, с людьми, которые верят своему хану.
Но порыв веры быстро прошёл.
Мустафа вспомнил лицо десятника-сотника, который отпускал их на волю, вспомнил разгромленные половецкие айлаги, через которые они шли и в которых уже даже собаки не выли…
– Сейчас же встретили, и очень достойно, – уверенно говорил Ахмет. – Дикое поле – это большая страна, степь и степь, даже больше Великой Булгарии. Все вместе княжества урусов примерно по площади могут с нами равняться. Армия у них была огромная, а монголы побили её легко. А мы побили монголов. Урусы и кипчаки нам не друзья… Получается, что мы отомстили за поражение наших недругов?
Он почти возмущался.
– Не забывай, Ахмет, что монголы были ослаблены и уменьшены числом после битвы с урусами и кипчаками, – охладил Мустафа жаркие излияния купца. – Враг был слаб, и надо было бить его до конца, до полного истребления. А он ушёл зализывать раны. Залижет – вернётся.
– Вернётся – встретим, – повторил Ахмет, но менее уверенно. – Чего нам бояться? Великий хан издал фирман, согласно которому с нас будут взимать ещё один налог на борьбу с врагом.
– У нас уже идёт какая-то война?
– Великий хан принял решение – подготовиться заранее к возможным военным действиям против коварного врага, – шёпотом, как военную тайну, произнёс Ахмет. – На востоке и юго-востоке будем возводить засечные черты.
– Значит, всё-таки нашлись умные головы, которые учли возможность возвращения этих язычников?
– Вот именно. Кроме засечек станем строить огромные земляные валы с дубовой основой. И заметь, всё это с тех сторон, откуда могут явиться эти коварные язычники.
И уже погромче добавил:
– Великий хан заботится о нас. Великая Булгария может спать спокойно.
– Скажи, купец, – не утерпел Мустафа, – почему ты всё время повторяешь «великая»? Всё у нас великое – и города, и правители. Не много ли великого на одну страну? Если бы хан вовремя позаботился о булгарах, то приказал бы истребить всю эту нечисть ещё тогда, во время битвы…
– Мы – свет ислама в этих диких краях, населённых язычниками, – возразил Ахмет. – А ты рассуждаешь как урус. Но тебе простительно, от родины отвык. Но дома, – он показал рукой на восток, – поостерегись, ханские соглядатаи везде и всюду. Мигнуть не успеешь, как из кипчакского зиндана в свой угодишь.
– Да, ты прав. Благодарю за предупреждение.
Он и сам иногда ловил себя на мысли, что рассуждает как его рязанский побратим.
Вечерело. Устало и сонно поскрипывали колёса телег.
Караван растянулся на добрый фарсах: если его голова уже выехала на равнину, то хвост ещё болтался в густых лесах.
Впереди, багрово отражаясь огромными куполами мечетей, возвышаясь над кронами деревьев белейшими городскими стенами, всё чётче вырисовывались очертания Биляра – Великого города, столицы Великой Булгарии.
Приведём его поверхностное описание, составленное ростовским летописцем Макарием со слов русских гостей (купцов), неоднократно посещавщих Биляр.
«Первое упоминание Биляра в летописях (Лаврентьевская) относится к 1164 году.
Стольным градом булгарским стал в XII веке.
Расположен на ровном плато, понижающемся в направлении реки Малый Черемшан. Два её левых притока – Билярка и Елшанка – пересекали город.
Город Биляр имеет почти квадратную форму, углами выходящую по сторонам света, состоит из четырёх вписанных друг в друга частей: цитадели, внутреннего города, внешнего города, посада.
Цитадель расположена в центре внутреннего города, огорожена деревянной стеной толщиной до десяти метров и площадью до двухсот тысяч квадратных метров.
В пределах цитадели находится комплекс мечети Исмаилдан. Его общая внутренняя площадь составляла не менее двух тысяч квадратных метров, что говорит о нём как об одном из крупнейших зданий в нашем видимом мире.
В северной части цитадели расположена баня, баня огромная и отапливается она не печкой, а имеет целую систему подпольного отопления.
Здесь же была расположена алхимическая мастерская, здание скорее богопротивное, но в чём-то и выдающееся, потому как проводятся там опыты по извлечению из простых металлов – золота.
Внутренний город имеет также почти квадратную форму. Укрепления его – это две линии валов с дополнительными деревянными сооружениями сверху. Протяжённость основной линии валов составляет четыре тысячи восемьсот метров. Дополнительная линия валов, недостроенная на некоторых участках, имеет протяжённость пять тысяч четыреста метров.
При строительстве укреплений использованы в качестве рвов русла речек: Билярки – с юго-западной стороны, Елшанки – с северо-восточной стороны.
Внешний город окружён тремя линиями валов и рвов.
Здесь же есть и поражающий воображение гончарный квартал.
С запада ограничен рекой Биляркой, с севера – внутренним валом городища, с востока – старой дорогой, с юга разделен на две части небольшим оврагом.
Квартал располагается с учётом розы ветров, рядом с месторождениями необходимого сырья (гончарные глины, песок). Имеются разнообразные конструкции горнов. Для их строительства используется специальный набор кирпичей, мастерские располагаются отдельно от жилищ. Словом, всё говорит о высоком уровне гончарного дела у булгар».
Караван-сарай Биляра был расположен за пределами внутреннего города, за южным его углом, недалеко от восточных ворот.
Мустафа спрыгнул с возка и огляделся. Увидев крепкое кирпичное здание, чистый двор, вымощенный кирпичом, услышав разноязыкий говор, ощутив суету и толкотню, присущую подобным местам, он понял: дома.
Тепло попрощался с купцом Ахметом и побрёл по улицам.
И глазам Мустафы предстал чужой город.
Нет-нет, когда-то он его знал и даже любил – воспоминания путаной чередой проносились в голове всякий раз, когда возникало новое здание: грозная громада комплекса мечетей Исмаилдан, каменные дома знатных беков или халупа простого ремесленника.
Вспомнил себя прежнего – начинающего гончара. И понял, что зрение того молодого глупца сильно отличается от смутного взора взрослого мужа, познавшего всю тяжесть доли колодника.
И тогда – постепенно, исподволь, далеко за памятью стали всплывать картины его прежней жизни в Биляре.
…Вот и знакомая ограда, глухая калитка в ней.
Попробовал – открыто.
Отворил.
Зашёл.
Широкий двор освещён несколькими факелами. Люди с подносами сновали по двору.
«У них тут праздник? – шевельнулось смутное подозрение. – Чей праздник и для кого?»
И вдруг увидел, что навстречу ему выходят три рослых мальчика: Рахим, Керим, Селим. Он их сразу узнал – это его сыновья. А чуть позади них идёт красивая женщина – его жена Айгуль.
– Аке! – вскрикнули все трое и, не доходя трёх шагов, стали на колени.
– Дети мои! – вскричал Мустафа и едва не пал без чувств, но его вовремя подхватил Рустам – брат жены.
– Купец Ахмет предупредил, что ты едешь, – сказал он, плача от радости.
Плакали все.
Радовались тоже все.
Именно о такой встрече мечтал бывший колодник Мустафа долгих пять лет.
Долгожданная встреча
В хорошем месте находилась изба Трофима: с одной стороны речка Серебрянка, с другой – многоводная Ока.
Берега Серебрянки поросли ракитным кустом, крутобережная Ока вся в ивняке, перемежающемся шиповником да малиной.
Раздолье, да и только! Знали наши пращуры, где поселение ставить.
А воздух каков!
Хорошо дышится дома.
Чуть выше и правее, если глядеть от Серебрянки, несколько яруг[14], а за ними – Засеребрянье – сплошь терема резные да хозяйские дворы, а выше по Оке располагалось ещё до двух десятков изб, примерно таких же, как у Трофима.
Часть их заброшена, в некоторых копошилась жизнь: визжали ребятишки, тянуло дымком.
Соседей Трофим не стал проведывать, да и где они, соседи? Знакомых лиц и то не встречалось, а ещё говорят, что Рязань небольшой город.
Немного дней миновало от возвращения из Дикого поля, ещё меньше со дня встречи с князем Юрием Игоревичем, а бездействие начинало серьёзно томить бывшего половецкого невольника.
Он часто вспоминал княжеские слова: «Взял бы я тебя к себе в дружину, но у Льва Гаврилыча насчёт тебя – свои соображения».
«Долго соображает воевода, – думал Трофим, – сильно долго… Да и кто он есть, если рязанский князь сказывает, что у него на твой счёт свои соображения? Кто он таков?»
Днями он крутился во дворе, чинил погреб – укреплял стойки, латал одрину[15], копался в огороде, но дела хозяйственные были ему неинтересны, вся его рязанская сущность хотела одного: быть полезным отчине. Как и где – неважно, князь и воевода решат.
Но дни тянулись, благой порыв угасал.
Основательно всколыхнуло и подняло дух известие, что вернулся Евпатий Коловрат. Вся Рязань у колодцев, на купищах[16], в каждой избе оживлённо обсуждала сию новину, всяк на свой лад приукрашивая.
Пусть приукрашивают, главное, что Евпатий вживе.
Трофим свято верил в то, что его судьбина тесно связана с Коловратом-младшим, надеялся, что Евпатий его помнит и поможет с полезной службой.
…Ночь душна.
Трофим ворочался, не в силах заснуть.
Сомкнув веки, пытался думать о дне завтрашнем, что принесёт. Но вытесняли мысли о другом. О том, что одному тоскливо, что этой избе нужна хозяйка. А ежели б и детки бегали, топоча ножонками?
Этой мысли испугался. А ну как его детки сиротами останутся либо сами в полон угодят?
«Стыдись, Трофимушка, – говорил сам себе голосом бабушки. – Когда б все русичи тако мыслили, давно б извели всех нас недруги. Русский род должон быть! Ненастье ли, вражда его коснётся, а он всякий раз вздыбит голову, расправит плечи и далее идёт – рубить новую избу. И рубит, и детишек в ней растит».
Так сладко думал Трофим, засыпая.
И уже совсем было заснул…
Тоскливый, надрывный собачий визг разбудил его.
– Забижают собачку малую, – с досадой произнёс Трофим, вставая с лавки.
Накинул полукафтан и вышел во двор.
– Эй, кто там! – крикнул, подходя к ограде соседней избы. – Пошто псинку бьёте?
Визг собачонки повторился.
– Я для кого кличу?
На его голос вышли два отрока, сильно похожих друг на друга.
Полная луна хорошо освещала, и Трофим разглядел неслухов: худые, выше среднего роста, в одинаковых длинных рубахах, русоволосые.
– Вы что творите, возгри[17]?
– Мы не творим, – угрюмо ответил один, видимо, старший.
– Кто такие, откуда взялись? В сей избушке сто лет никто не жил.
– Мы – переяславские.
– Южного Переяславля или нашего, Залесского?
– Княжества Переяславского, бежали от монголов, здесь их нету.
– Ладно, бежали от монголов, понимаю, страшно. Собачку пошто забижаете?
– Кусается сильно, – ответил второй, более весёлым голосом. – На вервь пытаемся посадить, не хочет, обороняется.
– Тебя самого привязать – тоже визжать и борониться станешь. Али примиришься?
На разговор вышла женщина средних лет в длинном сарафане, простоволосая: чёрно-серебряные под светом луны, волосы ниспадали почти до земли.
– Гордей, Власий! – позвала вполголоса.
– Матушка, мы здесь! – дружно ответили братья.
– С кем вы там?
– Дядько соседский.
Подошла ближе, Трофим узрел гриву волос, которая тут же заполонила всё его воображение, волосы были волнисты, тщательно ухожены, от них пахло сиренью и жимолостью. По женщине сразу было заметно, что – пришлая, рязанка никогда не позволит себе выйти во двор простоволосой.
– Ой, да ты, должно быть, наш соседушка, – заговорила на подходе. – А мои хлопцы куда пропали, я искать, в избе нету, а они здесь…
Увидев, что Трофим хорошо одет, заулыбалась ласково.
– Вот молодцы, что тебя зустретили, а то живём и не знаем, кто рядышком. А тут дядько пригожий такий…
– Я уже спал, но хлопцы занимались тем, что катовали собачонку, а она визжит громко.
– Приблуда якась, а они до хаты её взяли.
Вблизи Трофим увидел длинный, крючковатый нос женщины, глаза цепкие, холодные и некрасиво кривящуюся нижнюю тонкую губу, когда говорила.
Обозлился.
– Добрые люди давно почивают, а не по чужим дворам ходят.
– Хлопцы, геть в хату!
Они ушли, хлюпая носами от обиды.
– Я – Антонина, – сказала женщина примирительно. – Ты на них не шибко серчай, без батька растут. Его звали воевода Бакай, он погиб на Калке, а мы пришли в эти края, а то там шибко страшно житие.
Трофим слышал, что в Рязань, Владимир, Ярославль, Ростов, Суздаль хлынул поток переселенцев из южных княжеств.
– Ну, тогда и обживайтесь, – ответил он.
– Хату нам разрешил воевода рязанский, не помню, как его кличут, занимать, всем сказал, берите, что пустует, дабы не пустовало.
– Добро. Меня Трофим зовут. А воевода рязанский именем Данила Данилыч.
– Ты его знаешь? Сразу видно, что не простой дружинник ты, Трофим.
– Я пока и сам не знаю, кто я… Недавно из половецкого полона возвернулся, три года в неволе.
– Боже мой, три года!
– Да, три потерянных года. Матушка померла, пока я на степняков хрип гнул.
– Ништо, Трофим, ещё не в годах и всё у тебя впереди. А хлопцы мои хорошие, вот на имена свои не откликаются, старший Гордей любит имя Гоздор, а Власий – Пустовин.
– Ин ладно, у каждого своё прозвище, какое по нраву.
– Собаку, если хочешь, забери себе, авось пригодится, мне с ней морока.
Трофим обрадовался, всё-таки живая душа в избе появится.
– Спаси Боже за это!
Антонина принесла щенка.
Опытным глазом Трофим определил, что это выжлец[18], и обрадовался того больше.
– Ах ты, красавец! – взял на руки щенка, а тот доверчиво прижался к новому хозяину, почувствовав доброту. – Ежели нужда какая приспеет, завсегда обращайся, – сказал Антонине от чистого сердца.
– Может, и обращусь, – отвечала она.
Щенку в руках Трофима нравилось, он стал ластиться и понемножку поскуливать.
– Да ты голоден, вьюнок… Ничего, покормим.
В глиняную миску налил молока, покрошил хлеба.
Поев, щенок устроился у порога на старом холсте и мгновенно уснул.
– Вот те и сторожевая застава, – улыбнулся Трофим. – Устал пёсик. Ништо, опочинь, джаным[19], – ласково сказал вслух и зажал себе рот.
Не в первый раз ловил себя на том, что при размышлении вслух либо разговоре (хорошо, что говорить приходилось не так уж много) с языка слетают половецкие и монгольские слова, а также слова того языка, на котором говорили в неволе.
«Надобно обвыкать баить токмо по-русски», – убеждал себя, но не всегда получалось.
Трофим пока ещё не знал, что его грядущая служба у рязанского князя будет связана со знанием степняцких языков.
– Баженка! – позвал спозаранку соседского мальца. – Вот тебе собачка-выжлец, будешь за ней ходить. Хочешь?
– А как же! Я с собачками умею разговаривать. Как его кликать?
Трофим поскрёб в затылке, про имя собачки совсем запамятовал.
– Зови его Албыч. Годится?
– Добро, мне по нраву.
– Ишь ты, по нраву! Ин ладно, в погребе молоко, хлеб в холстине завёрнут, корми его и себя не забывай.
– А ты куда с утра пораньше? – серьёзно спросил Баженка.
Трофим от души засмеялся.
– Много будешь знать, скоро состаришься.
– Ещё не скоро, это ты уже старый.
– Я старый? Вот те раз! Ин ладно, для тебя, оно понятно, я старый.
– Ты дружинник? Одёжа-то какая красивая!
– Дружинник? Вот пострел, угадал! Нет, брат, бери повыше.
Он вышел на крыльцо, надел шапку и увидел, что от соседской избы идёт Антонина, неся на вытянутых руках дымящуюся миску. Была она в строгом платке, сарафане. Высокая, стройная, красивая.
Трофим засмотрелся, и сердце сладко заныло.
– Трофим, я с утра варила гороховую похлёбку, уж отведай, – сказала соседка, ласково улыбаясь. – Правда, у вас почему-то и суп, и похлёбку называют «ухой». Ну вот, пусть это будет уха гороховая… Сам-то себе вряд ли что станешь варить.
– Да, с варевом у меня худо. Могу кусок мяса на костре поджарить, вот и всё, – ответил Трофим, чувствуя, как в животе заурчало.
– Вот и поешь, пока горячее.
– Никак не могу, Антонина, поспешать в детинец надо. За заботу спаси тебя Бог! Вот вечером я бы с удовольствием похлёбки отведал.
– Вечером будет и что-нибудь повкуснее, – отвечала она заботливо.
Трофим благодарно склонил голову и быстрым шагом пошёл вдоль Серебрянки по направлению к Серебряным воротам Рязанского кремля.
Голова покруживалась от запаха, который исходил от Антонины, её улыбка, её забота о нём… О нём давно никто не заботился, и еды вареной он давненько не отведывал.
«Какова! – восхищённо думал о соседке. – Как идёт, как смотрит!»
Уже одно то, что рядом с ним живёт ладная женщина, вдова, которая с такой душевностью отнеслась к нему, основательно подогревало его и приподнимало настроение.
Было раннее утро.
Духота, томившая ночью, отошла, сменившись утренней речной прохладой.
Тишина и покой.
Плеск рыбы на реке.
Коровьи рожки.
Шёл Трофим через берёзовый околок, шёл – и сердце радовалось: дома.
Он знал, что Евпатий с утра вызван пред княжеские очи и непременно проедет через Серебряные ворота, хотя, может статься, и через Подольские. Но тут уж как повезёт.
Завидев впереди полтора десятка всадников, ускорил шаг, спеша к воротам.
«Не ошибся, через Серебряные ворота поехал друже», – радостно думал Трофим.
Евпатий и Лев Гаврилович ехали впереди. Следом за ними, оба на вороных жеребцах с богатой сбруей – Вадим Данилович Кофа и очень похожий на него, но более пожилой боярин, в собольей шапке и тёмно-синем кафтане, расшитом золотыми нитями, рязанский воевода Данила Данилович Кофа – родной брат.
Трофим успел вовремя, стал сбоку, снял шапку и низко поклонился.
– Батюшка! – вскричал Евпатий. – Это же Трофим! Как и есть Трофим! А я слышал, сгинул ты в половецком плену…
Соскочил с коня и подбежал.
– Друже! Трофиме! Неужли и вправду вживе?
– Евпатий, я слышал, что и ты оказался вживе, – отвечал Трофим, – и говорят, самым чудесным образом.
Оба рассмеялись.
Трофим поразился, как возмужал его десятник, как заматерел, раздался в плечах.
«Могутной», – только успел подумать, как оказался в медвежьих объятиях.
– Евпатий, – просипел, стиснутый. – Удавишь ведь… Руки аки клещи кузнецкие.
– Хлипок ты стал, Трофим, – услышал в ответ.
– Нет, Евпатий, я ещё силён, просто ты стал зело изряден мощью.
– Друже, чую, разговоров у князя будет множество, посему заутре жду у батюшки, – торопливо сказал Евпатий. – Приходи в Межградье, недалече от Подольских ворот, спросишь у дружинников Льва Гаврилыча.
– А что это там?
– Там тебе и скажут, и обскажут. Ко Льву Гаврилычу, токмо и говори.
– А всё же?..
– Тайная княжеская служба.
Трофим едва не задохнулся от волнения: ничего себе!
– Меня туда пропустят? – спросил совсем глупо.
– А то как же, друже! Батюшка говорил о тебе с князем намедни.
Евпатий сел на коня и немного осадил его. Горяч конь у десятника.
Трофим хотел шуткануть беспечно, но вовремя прикусил язык на всякий случай. Теперь стало понятно, почему дружинники так смирели перед взором Вадима Даниловича Кофы, почему он в княжеские покои входил, как в свой собственный терем. А ведь он не самый главный, главнее его Лев Гаврилович Коловрат, вот ведь в чём дело.
Отряд подъехал вплотную к воротам.
Стражи, завидев Евпатия, так усердно застучали древками копий и так широко улыбались, что Вадиму Даниловичу пришлось сделать строгое лицо и даже пригрозить кулаком.
Смолчали и построжели для вида.
Зеваки, собравшиеся у ворот, рыбари да рядовичи, гости в возках, жаждущие княжеской милости, глядели на Трофима с почтением, и он стал зело доволен.
Доволен, но немного встревожен.
«Тайная княжеская служба? Вот это да, – думал он. – А я с какого боку? Что я могу? Моё дело на коне скакать да врага разить мечом. Ну, застава сторожевая тоже по мне. Но не более того. Я чай, заутре мне всё дотошно растолкуют».
Пока Трофим соображал, из детинца вышел княжеский бирич и объявил всем собравшимся:
– Нынче рязанский князь Ингварь Игоревич недужен и принимать никого не станет. Весь день.
Все нехотя стали расходиться и разъезжаться.
И Трофим пошёл к своей избе.
«Земля чужая – урон наш»
Год битвы при Калке, как ни странно, более всего заставил задуматься северо-восточных князей: владимирского и рязанского. Особенно рязанского. Почему так? После гибели Александра Леонтьевича Поповича тайными делами ведал воевода Еремей Глебович, и, не в обиду ему будет сказано, ведал неважнецки. В зловещем отражении реки Калки не чуял он никакой беды, веруя в несокрушимую силу владимиро-суздальского войска.
Южные княжества, первыми испытавшие на себе монгольский меч и последними страшное окончательное поражение, беспечно вели межусобные войны, деля территории, силу влияния, смердов.