Призраки Калки
Северо-восточные княжества, не испытавшие в тот год никакого военного лиха, каждое по-своему восприняло худые вести, которые привезли – Алёша Суздалец во Владимир, Евпатий Коловрат в Рязань.
Алёша Суздалец пред грозные очи великого князя Юрия Всеволодовича так и не попал. С ним говорил городской воевода Пётр Ослядукович. Он-то и намекнул туманно, что-де Еремей Глебович ныне далече и сопровождает государя по каким-то зело скрытым и неотложным делам.
К рассказу Алёши Суздальца воевода отнёсся пренебрежительно, благо что выслушал, хмыкнув при этом, мол, побьём всех без разбору, пусть только сунутся.
– Да и что ты так яришься? – спросил воевода. – Воевода тайных дел Еремей, после похода на Чернигов, обо всём государя известил, ныне батюшка ведает, что к чему, и никаких монголов не страшится.
– Еремей в открытом бою с монголами не сталкивался, голов им не рубил, сам в ответ меча не получал, вони ихней не вынюхивал и, кто они такое, даже близко не разумеет. А должон бы!
– Ну ты, не много ли берёшь на себя? – возмутился Пётр Ослядукович. – Мал ещё воеводе Владимирского княжества указывать, где и кого вынюхивать. В порубе за словеса свои посидеть не желаешь? А коли не желаешь, давай-ка езжай в свой Суждаль, проведай матушку да батюшку. А не то…
Выйдя от воеводы, Алёша ругнулся, помянув лукавого[20], нехотя дал в зубы молодому гридню[21], который, как показалось раздосадованному витязю, скалился про него.
Сел на коня, прикрикнул на своего оруженосца Кондрата и поскакал в Суздаль, последовав совету воеводы.
Совсем иначе повёл себя рязанский правитель. И дело не только в порубежном положении княжества, не только в самой личности Евпатия, к двадцати трём годам снискавшего себе славу, но и в громком имени его отца, ставшего легендой при жизни.
– С радостью тебя, Лев Гаврилыч!
Юрий Игоревич подошёл к воеводе и обнял душевно.
– Благодарствую, княже! Уж и не чаял…
Голос воеводы дрогнул.
– Дозволишь Евпатию поклониться князьям рязанским?
– Зови!
Вадим Данилович открыл обе створы дверей.
Вошёл Евпатий.
– Господи! Как возмужал-то, как возмужал! – воскликнул князь. – А ведь всего-то прошло четыре месяца.
Евпатий поклонился.
– Разумею, что за сей краткий срок прожито немало жизней и друзей верных, отважных потеряно великое множество, – продолжал князь. – Ингварь Игоревич велел принять вас с честью, выслушать со вниманием и совет держать всем сообща.
Жестом пригласил сесть.
– Евпатию Коловрату рязанский правитель велел выразить особую радость. И я к велению сему с удовольствием присоединяюсь.
Он трижды обнял Евпатия и облобызал в щёки.
– Сам-то Ингварь Игоревич недужен, други мои, зело недужен.
Все знали о тяжкой хворобе рязанского князя, искренне сожалели, ибо знали, что немало испытаний выпало на его долю. В сечах Ингварь Игоревич никогда не прятался за спинами дружинников, чудом уцелел при Исадском злодеянии, беспрестанно поднимал Рязань из пепла и радел за неё и строил. При его правлении половецкие набеги стали столь редки, что матери перестали пугать детей словом «половцы».
Сейчас, расходуя последние жизненные силы, Ингварь Игоревич заботился строительством Льговского Успенского монастыря, для чего из Византии были выписаны зодчие и свозился камень-гранит, камень-ракушечник, белый камень со всех окраин Рязанского княжества.
– Здесь ли Данила Данилыч?
– Брат ждёт твоего слова, – ответил Вадим Данилович.
– Зови немедля.
– Княже, дозволь?
Юрий Игоревич кивнул.
– Прикажи покликать моего верного друга и оруженосца Найдёна, он сын кузнеца Светозара. Светлая голова, острые очи, мог видеть то, чего и я не узрел. Сражался буестно[22].
– Светозар – старшина кузнецов, почитаем и уважаем рязанцами и не только. Рад, что и его сын – плоть от плоти рязанской. Позвать!
Найдён поклонился князю и остался стоять возле лавки, не смея сесть рядом с воеводами. Стоял до тех пор, пока Лев Гаврилович не прикрикнул, заметив недовольство в глазах князя.
Дружинники у дверей распахнули обе створы, вошёл княжич Фёдор Юрьевич. Все встали и поклонились. Княжич поклонился в ответ, тряхнув русыми кудрями.
Княжича любили все: незлобив, не заносчив, прост в общении, княжеским происхождением не тыкает каждому встречному в лицо, ведёт себя скромно, любит читать летописные своды.
По первости выслушали рассказ Евпатия и Найдёна.
Поохали, повздыхали о судьбе витязей.
Князь поручил Льву Гавриловичу и Вадиму Даниловичу усилить внимание на Дикое поле и подготовить прелагатаев для засылки к ставке самого монгольского владыки.
– Как его кличут, Лев Гаврилыч?
– Чингис-хан, княже.
– Ох ты, как звучно! Что сие значит?
– Верховный владыка, присланный небом… Что-то такое.
– Пора бы уж поболее разведать о владыке сём грозном и помыслах его.
Разговоры в просторной горнице княжеского дворца продолжались далеко за полночь. Уже не один, а несколько витых византийских подсвечников стояло на столах, освещая щедрое угощение и раскрасневшиеся лица сидящих.
Каждому из присутствующих льстило, что Юрий Игоревич с ним советуется, внимательно выслушивает и учитывает сказанное при решении.
Было наказано поднять число сторожевых застав, дабы в каждой ратников стало не менее двудесяти.
Сторожам вникать в Дикое поле более чем на пядь десятков вёрст, с попеременной сменой гонцов, аще[23] таковые спонадобятся.
Тайной княжеской службе иметь число прелагатаев, кое способно многократно разведывать в половецких аймагах и кышлагах, Асских[24] горах, Дербенте, Грузии, Хорезме, до самой монгольской стороны.
Биричам объявить народу, что рязанцев, кои станут обучаться ратному ремеслу по хотению, ждут всяческие льготы, будь ты кузнец, бочар либо хлебопёк.
Кузнецам Южного предградия исполнять княжеский заказ, превыше всего – на изготовление всяческой воинской справы, а уж после – серпов да лемехов.
– Помимо ратных дел, государи мои, – говорил Юрий Игоревич, и все понимали, что не сегодня завтра станет он рязанским князем, – треба развивать торги с иными странами, богатеть надобно, пусть людишки радость ведают, что рязанцы…
У всех на душе потеплело после таких слов, Данила Данилович даже привстал.
– Великое спасибо тебе, князь наш, – сказал проникновенно. – За то вся земля Рязанская благодарна будет.
– То наказ Ингваря Игоревича, – ответил князь. – Да и совет держим, бояре и воеводы, о всём крае нашем благонравном радеем, поскольку рязане. Суть не в том, кто указал, а в том, чтобы польза вышла.
– Гости богатые с Востока хаживают к нам через булгар, вот то и сомнительно, мордва Пургасова озорует, – озабоченно произнёс Лев Гаврилович, – земля не наша, но урон мы претерпеваем.
– То верно, воевода, а посему вяще[25] надо осваивать Великий Волжский путь, тако же через Днепр к болгарам да Византии.
Юрий Игоревич поморщился, как от внезапной боли, кашлянул и продолжил:
– Разумею, у греков неказисто выходит, почитай два десятка лет под латинцами. Но выход для торговых справ, одначе, надобен. Жадным папистам русские мёд, лён, пенька и меха тоже в радость. Но и не только то, на Запад идти треба, через Полоцк да Чернигов, Киев да Волынь. Знамо, ляхи там да угры, немцы опять же… Хотение у них одно, дабы Русь не цвела, а хирела. Потому торговое дело – опасное, сродни сече. Ратников для борони наших купцов подбирать придиристо и снаряжать дотошно. Мыто[26] в княжью казну – достаток да изобилие всей Рязанской краины.
Над стольным городом висела тёплая ночь.
Дозорные на сторожевых башнях окликали зычно.
Серебряный месяц висел прямо над княжеским теремом огромным шаром, и был в его сиянии и уют и покой на всей Рязанской земле.
– Варун, возглавлявший наше купечество намедни отошёл с миром, – объявил князь Юрий Игоревич.
Все перекрестились:
– Царствие небесное!
– На днях иного выбирать станут. Голос князя за Звягу, твоего сродственника, Лев Гаврилыч.
Воевода встал и поклонился.
– Звяга – муж достойный, въедливый, но праведный. Ему в советчики поставим боярина, дабы вёл догляд за нашим и пришлым купечеством, мыто сквозь княжью казну уплывать не может.
– Княже, дозволь?
– Говори, Данила Данилыч.
– Мой боярин Жидислав Путятич – муж не ратный, но грамоте разумеет и в считании силён.
– Знаем его. Ведает ли языки иноземные? Не станет ли утаивать не своё? Место хлебное…
– Упаси боже! – перекрестился Кофа-старший. – Муж честен, языки гораздо ведает – фряжский, грецкий и ещё чудный такой, каркающий.
– Это как горячей репы в рот набрал и силишься вещать при этом? – усмехнулся Лев Гаврилович. – То англицкая речь.
– Пришлёшь ко мне боярина, – велел князь. – Станем с ним на каркающей речи баить.
Все дружно рассмеялись.
Смех – смехом, а Юрий Игоревич во многих чуждых языках гораздо смыслил, к тому и княжича Фёдора охотил.
– Добро, пришлю заутре.
– Но гляди, Данила Данилыч, – холодно молвил князь, – коли что не так выйдет, спрошу с него пытливо, но и с тебя дотошно.
С этими словами Юрий Игоревич посмотрел на сына. Княжич откровенно клевал носом: время позднее.
Зыркнул гневно, мол, привыкай. Фёдор встрепенулся, мол, просто задумался.
– Государи мои, хочу услышать ваше слово для всеобщего русского бедствия, о пожарищах, – сказал князь неожиданно для всех.
– То великое бедствие, – торопливо молвил Данила Данилович.
– Не дай господи никому! – перекрестился Лев Гаврилович.
– То-то и оно! – возвысил голос князь. – Не дай господи! Самим плошать тож не с руки.
– Это как же, княже? Что делать накажешь? – спросил Вадим Данилович.
– Стольный Владимир два года назад выгорел от малой лучины. Не уберегли даже дворец Константина Мудрого: библиотека его более тысячи книг, дары святейшего патриарха – всё сгорело. Книги, свитки, летописи – бесценная память пращуров – вышли в пепел и золу. Это как? А совсем недавно, месяца не минуло, сгорел великокняжеский дворец и две церкви при нём. Юрий Всеволодович, должно быть, в великом расстройстве пребывает…
Его голос дрожал от возмущения.
– Неучтивость наша, нерадивость, мол, ещё построим… Память пращуров заново не выстроишь.
– Пожары издревле сопутники строительства, – подал голос Данила Данилович. – Всё из древа возводим.
– Из древа, да, а потребно более камень завозить и строить каменно.
– Хорошо бы.
– Камень – то будущность, – подытожил князь, – а пока мыслю так: древнему бедствию надо укорот сотворить, дабы владимирцам не уподобиться. Треба выделить до сотни дружинников в отдельный отряд – доглядать за огнём в избах и теремах. Кои нерадиво пользуют огонь – штраф и наказание, невзирая, боярин ли это, тиун либо смерд. Тот же отдельный отряд будет при начале пожара бороться с ним всеми силами и средствами. Снабдить их топорами, крюками с вервью, бадьями. Повсеместно ставить бочки с водой, размером поболе.
Он медленно обвёл всех взглядом и закончил:
– Отряд немедля должен быть выделен! Справа рязанского воеводы. Строгий наказ. Понял ли, Данила Данилыч?
– Княже, наказ есть наказ, будет исполнен.
На том и порешили.
Сумерки Суздаля
«Владимирская земля!
Заповедные края, обетованные!
Вотще в миру твердят, что обетованные сиречь те места, коих касались ноги Спасителя.
Вотще.
По нашим краям сам Творец всякий раз пролетает низенько и радуется тому, что людям ниспослал…»
Владимирский летописец Павел отложил писало, приподнялся, поправил тлеющую лучину и продолжил свой труд:
«Праведно ли сие? Праведно ли каждый глагол летописателя доносить наследкам[27]? Мыслю тако: мысли мои – мысли многих ныне живущих. Аз способен нанести их на хартию и соделать достоянием прочих. Иной раз сам себя извожу пытаниями: ты кто еси, отче? Что ты пишешь? Како словеса таковы к пергаменту пристают? И ответствую сам же: сыне, я всего лишь описываю горестные события, но не творю их…
…Аз есмь грешник. Летописатель, знамо дело, но греховодец лютый, ибо блядословие внешнее вкупе с муками внутренними – справа греховная, кою искупить невмочно.
Пошто?
Егда[28] Спаситель сподобит взять писало перстами и склониться над пергаментом, дабы почати сказание о нынешнем и минувшем, аз вборзе впадаю в неистовую блазнь[29], возносясь над кельею, обителью, всем Божьим светом…
Охти мне грешному! Охти мне окаянному!
Возношусь шибко, с горних высот обозреваю порубежье великокняжеское, монастырские угодья; воочию зрю лики правителей глубокой древности землицы нашей светлой.
Паче того, одолевает мя рачение[30] великое, коим переполнен есмь и кое бесприкладно[31] струится по всем моим членам.
Помыслив толково, понимаешь, что не горний то полёт – неприязненный[32]. Аз мню, дескать, достославен, мню, что сам игумен… Нет, сам владыка вкупе с великим князем величают мя прозорливцем и печальником земли Русской.
Гордыня то, смертный грех…
Благо, сей порыв краток: возжигается вборзе и гаснет тако же… Далее починается мука вопросами хитрыми: прочен ли аз, жалкий летописатель, глаголать устами пращуров великих? Не одержим ли дмением[33], не кощунствую ли, тужась постичь непостижимое? И коея лихва истины в строчках моих на сём книжном поприще?
А ответов внятных нет!
Аз есмь аки колодник, бредущий по заточным[34] кущам, забит и гоним настолько, что не чую даже отчего дыма, проистекающего близ. Аз есмь глух, ибо не внемлю даже брёха сторожевых псов порубежных весей…
Аз – летописатель, но, охти мне, подвержен блазни зазорной, а тому быть не должно. Ибо блазнь – чистый путь к бездне, а бездна – бездонная сущность. Блазнь – помарки страшные, сиречь порча пергамента, который дороже хлеба насущного.
Аз есмь летописатель, и строчки мои сиречь твердыня моему повествованию, а его истинное подспорье – правдивость и вечное противленье искушениям Вельзевела.
Аз есмь летописатель.
Аз есмь трудник.
Аз есмь червь? Червь?! Истинно так! Ибо, аки червь, питаюсь землёй; из неё вышел, в неё уйду, обретя вечное умиротворение. Потому паки вживе, истово внемлю гласу земли моей.
А она кличет порадеть за неё.
Воин овладел мечом и ратной сноровкой, и ныне надлежит ему блюсти честь и рубежи отчины своей.
Жалкий монах овладел грамотой и книжной премудростью, и ныне надлежит ему, став летописателем, поведать присным[35] наследкам о буднях и бранях века нынешнего. Ибо человек тень есмь: мелькнул кратко – и нет его. Но благие деяния отзываются длительно, егда внесены в пергамент.
Минувшее помогает постичь нынешнее, обнажив всю его глубину и значимость.
Аз есмь мечник с писалом.
Служу земле Русской.
И впредь буду…»
В начале XI века Ростово-Суздальская земля, принадлежавшая киевскому князю Ярославу Мудрому, который являлся и князем новгородским, была охвачена восстанием. Мятеж был вызван неурожаем, закабалением смердов-общинников и насаждаемой повсеместно христианской религией.
«Въсташа волсъви в Суждали». Именно волхвы руководили смердами, которые подступили к Суздалю и «нача избивать старую чадь, по неже держат гобино» – захваченный общинный урожай.
Летопись отмечает, что «бе мятеж велик и голод по всей той стране».
Для подавления восстания из Новгорода в Суздаль прибыл сам Ярослав Мудрый, который, как сообщает летопись, «изымав волхвы, расточи, а другие показни…».
Также он укрепил старое поселение Суздаля земляным валом с тыном из крупных дубовых брёвен. С наружной стороны этот вал частично огибала река Каменка, а со стороны плато был вырыт глубокий ров.
Новая крепость имела три проездные башни. За Ильинскими воротами и восточным рвом крепости постепенно разрастался посад (торговый).
С востока его территорию прикрывало русло впадавшей в Каменку речки Гремячки, в устье которой на высоком берегу стал в XII веке монастырь Козьмы и Демьяна – покровителей кузнечного дела.
С севера посад защищал искусственный ров (Нетёка), смыкавшийся с Каменкой. Видимо, незадолго до монгольского нашествия по этим границам посада, превосходившего по площади кремль в два раза, был сооружен вал с крепкой тыновой оградой – острогом. Он имел трое главных ворот.
За северными в 1207 году был основан Ризоположенский монастырь.
Вторые ворота выходили к верховью Гремячки.
Через третьи, южные, шла дорога к селу Кидекша – впоследствии резиденции князя Юрия Долгорукого.
В 1107 году Суздаль подвергается нападению булгар. Ростовская летопись рассказывает так: булгары «обступиша град и много зла сотвориша воююще сёла и погосты, убивающе много христиан… суздальцы затворишася во граде».
Булгарское разорение и вызвало приезд в Суздаль Владимира Мономаха в 1108 году.
Он строит первое соборное здание в честь новой, христианской религии, и собор тот, в отличие от деревянного ростовского, был воздвигнут каменным, стены внутри его расписаны фресковой живописью. Сохранились также Златые врата южного и западного порталов – памятник древнерусского прикладного искусства.
Так Суздаль постепенно отнимал первенство у Ростова и в результате стал стольным городом Ростово-Суздальского княжества, первым самостоятельным князем которого был сын Владимира Мономаха Юрий Долгорукий.
«Строитель русских городов» любил Суздаль, устраивая его на свой лад, построил здесь церковь Спаса и жил в нём больше, чем в Ростове. Из Суздаля он выступал в походы и возвращался в него.
Суздаль делается его постоянной резиденцией. Даже когда Юрий стал киевским князем, в Киеве его окружение составляли не ростовцы, а суздальцы.
Суздаль времён Юрия превращается в столицу огромного северо-восточного княжества, границы которого на севере доходят до Белого озера, на востоке – до Волги, на юге Суздальское княжество граничит с Муромо-Рязанскими землями, а на западе – со Смоленскими и Новгородскими. Сильная и обширная Новгородская республика начинает считаться уже с Суздалем, а не с Ростовом.
Сильная княжеская власть вызвала противодействие ростовского и суздальского боярства, дабы возвратить свое политическое первенство. И тогда князь Юрий Владимирович обустраивает себе резиденцию в Кидекше.
Кидекша закрыла вход в Каменку – водный путь на Суздаль.
Именно здесь Юрий оказался гораздо большим господином над Суздалем, чем если бы он сидел в самом Суздале среди враждебных бояр, власть и самовольство которых сильный князь ограничивал.
Основной политикой Юрия Долгорукого было сохранить и закрепить эту молодую растущую вотчину за своей семьёй и утвердить её первенство по всей Руси.
Юрий держит своих младших сыновей – Василька, Михалка и Всеволода – в Ростове и Суздале. Однако старший его сын (от другой жены) Андрей (позже названный Боголюбским) не выпускает из внимания богатейшие просторы Суздальской земли, хотя по повелению отца и сидит на юге, в Вышгороде.
В надежде на восстановление своего политического господства и усиление веча над властью князей суздальское боярство сманивает Андрея на правление Суздальским княжеством.
Летописец под 1157 годом сообщает, что «Суздальцы и Ростовцы вздумаши вси пояша Андрея», то есть просили Андрея. Избранием князя «по своей воле» боярство думало ограничить его власть. Однако расчёты старейшин не оправдались. Нарушивший своим уходом из Вышгорода ряд отца, Андрей не только не становится на суздальский стол, а, наоборот, порывает с Суздалем и его старыми боярскими кругами и обосновывается в младшем городе – Владимире, основанном его дедом Мономахом.
Руководящей мыслью Андрея Боголюбского было укрепление единовластия в княжестве, создание новой общерусской столицы, вместо старой матери русских городов – Киева, и объединение раздираемых усобицами русских княжеств с учреждением во Владимире – пригороде Суздаля и Ростова – великокняжеского стола.
С этого времени Суздаль начинает терять своё политическое первенство.
Алёша Суздалец часто вспоминал слова, ещё в детстве услышанные из уст батюшки своего Фёдора Семёновича, мастера Фёдора, как любила повторять матушка Марфа.
«Зодчий он, Божьей волей каменных дел мастер».
Именно Божьей волей, иного объяснения не существовало.
– Силы во мне необъятные, – говаривал мастер Фёдор. – Сомкну очи и вижу – собор, палаты, а то и терем из белого камня.
Он по привычке отряхивал руки, словно от извести или алебастра, даже в те дни, когда не трудничал, поправлял ремешок на волосах и добавлял значительно:
– Господь так судил! Зодчество наше – суть отражение лепоты Духа Небесного, дабы землю нашу украсить. А из камня – суть долгота и прочность сооружений. Ведаю, в свитках древних сказано о благолепных градах русов-пращуров, кои возносились до небеси самой… То мы – наследки их! Ныне ромеи обучают нас зодчеству – кривда и блядословие, прости меня, Господи!
Истово крестился, и лицо делалось светлым изнутри, торжественным.
Сейчас, спеша домой, переходя с рыси на галоп, но не забижая верного коня ударом плётки, Алёша Суздалец с особой теплотой вспоминал недавно прошедшее, но теперь казавшееся таким далёким.
Дед Семён поначалу обосновался неподалёку от Ильинских ворот кремля, за восточным валом.
Но когда посад этот облюбовали рядовичи-торгаши и стали селиться, махом возводя большие избы с хозяйственными дворами, а потом и терема, Семён плюнул и переселился южнее, ближе к речушке Мжаре, при её впадении в Каменку-реку.
Сладил баньку, в которой временно и жил, пока рубил просторную избу.
Был он простым плотником, но человеком гордым, настоящим суздальцем; как и многие горожане, ратовал за восстановление прежнего статуса столицы княжества, утраченного стараниями Андрея Боголюбского, который всемерно возвышал Владимир: украшал его новыми храмами, укреплял оборонительными валами.
Глядя на всю эту красу и мощь, радовались только княжеские милостники, то есть те, кто получал от князя Андрея милость – земли, дары, звания. Но бояре, видя усиление единодержавной власти и чувствуя на себе крутой нрав властителя, смотрели на всё с затаённой злобой.
Проще говоря, старые грады Ростов и Суздаль завидовали Владимиру.
«Они холопы наши, каменщики», – говорили о владимирцах гордые ростовские бояре.
«Владимир – наш пригород», – твердили суздальские – надменные, с серебряными обручами – гривнами – на толстых шеях.
«На чём старшие града сдумают, на том и пригороды станут» – таков был древний обычай.
Теперь всё выходило иначе.
Обострились противоречия между старыми Ростовом и Суздалем и новым Владимиром. Это и было противоречие между старым родовым боярством и новым служилым сословием.
Поэтому после убийства великого князя в 1174 году, когда разгорелась кровавая борьба за владимирский стол, суздальцы, в том числе и дед Семён, ведомые боярином Андреем Фёдоровичем Голтяевым, выступали в поддержку его рязанских племянников, старших по возрасту Мстислава и Ярополка Ростиславичей.
С другой стороны выступали младшие – Михаил (Михалка) и Всеволод.
Они-то и одолевали.
В 1176 году Михалка сгиб под серой завесой тайности, но Всеволод исхитрился и наголову расколотил войско Мстислава, а потом и рязанского князя Глеба, который вскоре умер в темнице.
Ростиславичей Всеволод лишил зрения и отпустил на волю.
Хотя какая же воля без света божьего?
Великокняжеский стол во Владимире, словно норовистого коня, оседлал Всеволод III Юрьевич.
Судьба Суздаля, таким образом, была решена, никакого князя ему не досталось, он просто вошёл в состав княжества, в наименовании которого сохранилось его славное название – «Владимиро-Суздальское».
Горожане горевали крепко, но решили жить дальше.
В память о сгибшем старшем брате слободу у речушки Мжары, при её впадении в Каменку-реку назвали Михайловской, и отныне все, кто в ней проживал, стали княжьими людьми, неся тягости и повинности такого сословия.
Но, к немалой радости суздальцев, новый великий князь, прославленный народной молвой жесткосердным, стал по-отечески заботиться не только о стольном граде Владимире, но и о прочих градах. Суздаль особо привлекал его, и это сказалось во многом.
В 1194 году полностью обновили изрядно потрёпанную ограду Суздальского кремля.
– То и лепо! – восклицал дед Семён. – Нас уже булгары сердито осаждали и похотели взять, когда Владимир только срубили малой крепостицей.
Денно и нощно трудился он над новым рубленым ограждением.
Маленький Федя приносил батюшке ядь[36] и с замиранием сердца взирал, как лихо летают стружки по сторонам, а отец топором так и метёт, поправит ремешок на волосах – и опять, озабоченно шепча при этом:
– Вишь, тын Мономахов. Был хорош, да стёрся весь, напрочен стал для борони нашей…
А всего через пару лет, ровно в 1196 году, начался большой ремонт собора Успения Пресвятой Богородицы в кремле, тако же возведённого во времена Мономаховы и тако же зело обветшавшего.