Призраки Калки

Трофим и Мария

Тяжко надвигался вечер.

Тучи грозные, лохматые ходили ходуном, да ветер скорбно подвывал.

Тягостно было…

И вдруг невдалеке зазвучал женский голос. Запел неожиданно легко и свободно, как жил, как дышал.

Светло и красиво лилась песня о том, как широки и раздольны рязанские просторы, что величава и вольна Ока-матушка, как прозрачны небеса над Русью и каким драгоценным узорочьем сияют над ней звёзды Божьи.

И утих ветер, и раздвинулись рваные лохмы туч, и засияли над Русской землёй, исходя тоненькими лучами, кристально чистые звёзды – целое Божье воинство защитников.

Какое время – такие песни.

Наши русские песни всегда отражали мир, в котором мы живём…

«Мария поёт, – догадался Трофим. – Дивен голос у молодой вдовы. Уж если Господь наградит чем-то, так то воистину Божий дар. Была ведь неприметная девка, молоко разносила, а однажды вечером у берега Оки запела – вся округа сбежалась услышать, и все толковали, что это ангел с небеси спустился».

Марию Трофим встретил на третий день по возвращении из неволи.

Он спускался к Оке, она поднималась по крутому берегу, в сарафане и убрусе. Глаза печальные, с ранними морщинками, лицо строгое, красивое. Ничего не осталось от беззаботной певуньи.

– Мария, ты ли?

– Я, Трофим. Пошто не признал?

– Другой стала.

– Время старит. Да и ты уж не прежний. С возвращением тебя!

– Спаси Господи, соседка.

Мария жила за три избы от Трофима.

– Как живёшь? Муж каков? Детки?

– Деток Бог не дал, а муж в прошлом году от горячки преставился.

– Царствие небесное!

На том и разошлись.

Негоже вдове с неженатым мужиком долго разговаривать.

Но живая душа к живой душе тянется.

Как-то раз Трофим проходил мимо, Мария как раз вышла кур покормить.

– Соседка, здравствуй! Помнится, ты молоко разносила по округе?

Спросил первое, что взбрело в голову.

– Уже не разношу, но коровёнка имеется. Ежели хочешь молочка, буду носить.

Другим же утром принесла в жбане, поставила и ушла.

– Спаси Бог, Марьюшка! – крикнул вослед.

– На доброе здоровье, – отвечала она.

Стала приносить каждое утро.

Он уже ожидал её прихода, чтобы вернуть порожний жбан и сказать пару ласковых слов.

Трофим видел, как теплеют глаза молодой женщины, он и сам стал понемногу оттаивать душой, но… нежданное явление Антонины чуть всё не сгубило.

Едва Трофим вернулся домой, Антонина была тут как тут с миской дымящейся гороховой похлёбки.

Смело зашла в избу, нашла хлеб, ложку.

– Поешь, Трофимушка, должно быть, устал и голоден, – щебетала ласково.

Трофима такое вторжение насторожило, но смолчал.

– Баженка! – позвал мальца. – Мария приходила?

Баженка вбежал, играя со щенком, который радостно полаивал, вертясь у его ног.

– Была, – ответил, запыхавшись. – Принесла молоко и говорит: где хозяин? А я отвечаю, мол, в кремль подался. Она ушла.

– Явилась кака-то замарашка, – съязвила Антонина. – С молоком. А сама зенками по сторонам зырк-зырк. Я-то ведаю…

– Откудов ведаешь, кто и зачем является? – грубо прервал её.

– Ох-ох-ох! – запричитала Антонина. – Было б о чём разговоры разговаривать… Давай о другом. Я вечером пироги затеяла. Ты какие больше любишь – подовые[39] или пряженые[40]? Надысь были с хлопцами в лесу, грибов видимо-невидимо, не хуже, чем у нас в Переяславле: лисички, боровики, белые. Набрали мешок, я страсть как грибы люблю. Поставила вымачивать. Сделаю грибники. И земляники набрали туесок. Будут и сладкие пироги с ягодой. Это же лучше, чем просто молоко?

И улыбнулась загадочно, но достаточно ясно.

Трофим сомлел, от радостного предчувствия защемило сердце.

Нет, в нём уже поселилась Мария, но сейчас она как-то отошла в сторону и место её заняла эта взрослая женщина, которая так зазывно виляла бёдрами, уходя и оборачиваясь. Да, она умела привлечь, умела сотворить так, что при невзрачности облика казалась красивой и желанной.

…Она отдалась ему той же ночью, едва уложив своих хлопцев спать.

Вдова была жгучая, умелая. И Трофим изголодался по женской ласке, и всё у них вышло складно и ладно.

Ранним утром Антонина несла ему жареных карасей (когда успела?) и овсяного киселя.

Загадочно улыбалась и что-то напевала.

– На службу? – спросила, оглядев.

– Воевода велел быть пораньше…

– Вот видишь, сам воевода ждёт тебя, – сказала удовлетворённо. – Значит, не ошиблась я сразу, когда подумала, что не шибко ты прост, мужик в одёже дружинника.

– О чём ты?

– Так, ни о чём, мыслю вслух, тебя дела ждут большие, – ответила Антонина вроде бы равнодушно. – Будет у тебя ещё и конь справный, и не один, изба поновее да рухлядь побогаче.

– Вот ты как! А ведь это – изба отца-матери, я её ни на что не променяю… Я в ней родился. Но не пойму, к чему ты клонишь.

– После, Трофимушка, после. Ты лучше ешь хорошо, а то со службой этой вовсе отощаешь, а ты мне нужен здоровый, сильный, – со значением сказала Антонина. – Хлопцы спозаранку рыбалили на Оке, рыбы у вас так богато, что дёргать поспевай.

Его покоробило это «у вас», но смолчал.

Вскоре она ушла, на прощанье одарив многообещающим взглядом.

Проснулся щенок, протяжно зевнул и немедленно стал ластиться к хозяину, выпрашивая еды.

Дал ему кусок рыбы, налил овсяного киселя, немного размешав с водой.

Пока Албыч ел, Трофим раздумывал.

Ощущение было такое, что залез в чужой огород и – поймали… Вроде бы грех детский, а стыдоба взрослая. Но невнятная какая-то.

Проходя мимо избы Марии, посмотрел с тоской: «Господи, что я сотворил?»

Пока шёл к Межградью, старался не смотреть в глаза встречным, стыд прожигал насквозь, словно после клятвопреступленья.

И Мария сделалась далёкой. Дальше обычного.

Лев и Евпатий Коловраты и Вадим Данилович Кофа уже были на месте, принимали гонцов и посыльных.

Утро-то раннее, но тайная княжеская служба не знала дня и ночи, вести поступали со всех окраин.

Накануне из Киева прибыл гонец со срочной грамотой от воеводы Дмитрия Ивановича.

– Пишет, государь киевский Владимир Рюрикович повелел спехом бежать к Сурожскому морю, дабы выловить израдца Плоскиню, пока израдец сей сам не предстал перед диаволом за крестопреступление, – говорил Лев Гаврилович сыну. – То он выманил князя Мстислава Романыча, других киевских удельных и воевод, что держали бороню в старой крепости. Оных киян монголы, пообещав оставить вживе, казнили смертию лютой, а сей Плоскиня – воевода бродников – целовал принародно крест в том, что помилуют и отпустят.

– Так неужли он русич?

– Выходит, что по обличью – да, по нутру – нет, – ответил Вадим Данилович.

– Он из беглых, – продолжил Лев Гаврилович. – Они где-то близ моря живут безбедно, ловят рыбу, грабят проезжих купцов и людишек; зовутся бродники, и никакие князья им не указ. Воюют с половцами, но более всего ладят с ними, да и со всем остатним миром тоже – так и сяк.

– Если крест целовал, стало быть, православный? – засомневался Евпатий.

– В том-то суть, что и русич, и православный.

– Батюшка, прошу, не темни: мне зачем ведать про это?

– Воевода Дмитрий Иваныч вопрошает, а не пойдут ли к южному морю за Плоскиней тем с его кметями витязи дружины Александра Левонтьича – Евпатий Коловрат и Алёша Суздалец?

Вопрос прозвучал неожиданно, на некоторое время в горнице повисла тишина.

До Евпатия суть сказанного дошла не сразу. А когда понял, то немедленно воскликнул:

– А чего ж не пойти? Дело благое, заодно и половецких людишек нито пощипаем за их неправды.

– Любо! – передразнил сына Лев Гаврилыч. – Елене что скажешь? Баба едва оправилась опосля «нави»[41] твоей.

– Елена знала, кто её в замуж берёт, – твёрдо возразил Евпатий. – Я и в те времена со сторож не вынимался.

– Чуть возвернулся и сызнова в пасть волчью? Смотри, да думай, пряников сладких тебе там не дадут. Это я тебе как отец сказывал. А как воевода советую: заставлять не могу, только добрым согласием.

– Память Александра Левонтьича к тому призывает, батюшка. И кто мы будем, ежели не отмстим за него и всех прочих?

– Да уж, – молвил Вадим Данилович, – израдец ныне ходит доволен собой и помыслить не смеет, что за ним придут. Не ждёт лиха на главу свою.

– Как же мой побратим Алёша?

– Мыслю, должон быть в Рязани. Не утерпит. Гонца во Владимир я послал накануне. Зная Суздальца, скажем, выедет немедля, невзирая, что ночь. Утресь прибежит.

– Преклоняюсь пред тобой, воевода, – от души сказал Евпатий, – видишь на шаг впереди.

– То-то и худо, – посмеялся Лев Гаврилович, – надо бы на версту вперёд.

– Из Владимира прибыл витязь с оруженосцем, – объявил караульный. – Накажешь впускать?

– Впускай обоих. Вадим Данилыч, иди распорядись.

– Мыслю так, сыне, – шёпотом сказал Лев Гаврилович, – Елене и мамыньке скажем, мол, отправляешься в Киев, повезёшь грамоту князю киевскому Владимиру Рюриковичу от рязанского Юрия Игоревича. И не более того.

– Не годится, батюшка мой родный, жена моя правды достойна. А коли не можно сказать – краше смолчу. Про грамоту скажу, мы ведь повезём грамоту киевскому воеводе?

Но Елена не поверила в обычную безопасную поездку в южные края.

Понимающе улыбнулась и сказала с грустной улыбкой.

– Супруг мой, я, конечно, баба, конечно, глупая, но сердце моё и душа моя самим Господом Богом к тебе привязаны, а потому опасность, могущую угрожать тебе, я чувствую наперёд. Знаю, Евпатий, путь не скор, путь не прост, тем более что путь в те самые края, из которых ты едва вживе возвернулся. И опять в пасть? Пообещай…

– Путь не близок, лада моя, – перебил Елену. – Обещать ничего не стану.

– И не говори, что грамотку повезёшь. Али у батюшки с дядей простых гонцов недостаёт?

– Грамотку повезу, как Бог свят, – ответил Евпатий, глубоко вздохнув. – О прочем даже не пытай.

– Не стану. Поезжай. Да хранит тебя Господь, Его ангелы и моя любовь.

Она перекрестила мужа, поцеловала в лоб.

Евпатий подошёл к колыбели сына Александра.

– Расти на радость нам, сыне мой, – молвил шёпотом, чтобы не разбудить. – Станешь большим, заменишь отца, будешь ему опорой и утешением, продолжением нашего рода рязанского.

Войдя в горницу, Трофим едва не присвистнул: ожидалось увидеть иное.

«Тайная княжеская служба, тоже мне… Голые бревенчатые стены, массивный дубовый стол с дубовыми же скамьями, несколько простых подсвечников на три свечи каждый, да полочки со свитками да книгами позади воеводского кресла. Небогато! Ихнее богатство и мощь не здесь, а в закромах князя рязанского».

Пока оглядывался, вошли воеводы.

Поклонился низко.

– Сядь, Трофим, – сказал Лев Гаврилович, – предстоит нам долгое толковище.

Послушно сел.

Льва Гавриловича он запомнил по первой встрече, то был день, когда оплакивали Евпатия. И то был совсем другой муж: стар, немощен, убит горем, часто моргающие глаза заволочены слезами.

Ныне пред ним предстал иной: пожилой, но холёный, с короткой бородой и властным взглядом, нос с горбинкой, голос твёрд. Один из первых воевод Рязанской земли. Такому и без желания станешь повелеваться.

– Трофим, сын Аникея из ремесленной слободы, – стал говорить Вадим Данилович. – Родителев вживе нет. Коренной рязанец. Дружинник Ингваря Игоревича. В полон угодил чуть более пяти лет назад, находясь в сторожевой заставе Дикого поля. Угодил по глупости и беспечности. Уцелел чудесным образом – один из пятерых. Ныне проживает в родительской избе. Так ли, Трофиме?

– Так, воевода, – отвечал Трофим осторожно. – Служил в десятке Евпатия Коловрата. В Диком поле нарвались мы негаданно на диких половцев.

– То ведомо, что израды не было, – насупился Лев Гаврилович, – была обычная беспечность и рассупонивание. Да что ныне о том? От тебя треба – день за днём сказывать особенно запомнившееся о пребывании в колодках. Зело дотошно о приходе монголов и вызволении из неволи. С кем ушёл, куда и каким способом?

Трофим хотел было поинтересоваться, к чему всё это, но прикусил язык, едва Вадим Данилович взглядом пресёк его вопрос.

Здесь не до того. Тайная служба вопросов не любит, она их только задаёт.

И Трофим стал сказывать, долго, сбивчиво, порой до двух раз возвращаясь к одному и тому же.

Дошли до монголов, Вадим Данилович попросил более подробностей, задавал уточняющие вопросы, побуждающие Трофима вспомнить то, о чём и думать забыл.

Но повествование бывшего колодника окончилось, принесли квас.

Вадим Данилович позвал:

– Кирилл, всё ли успел записать?

– До последнего глагола, воевода, – отвечал невидимый писец.

Трофим удивлялся, но решил, что тайная служба и есть такова.

– Теперь о важном, Трофим, – сказал Лев Гаврилович, – о службе отчине нашей.

– Токмо и мыслю о том, воевода.

– Молчи и слушай, не перебивая, – предупредил воевода Вадим Данилович.

– Быть тебе прелагатаем тайной службы рязанского князя.

Тут и «ахнул» Трофим, но смолчал.

– Грамоте разумеешь ли?

– С детства обучен при Успенском соборе.

– Добре. Путь твой ляжет через Половецкие степи Дикого поля – путь, хоженный тобой, прямиком в страну Хорезм, где ныне хозяйничают монголы. Пойдёшь под видом чернеца. Остальное многажды обскажет Вадим Данилыч.

– Позволишь спрос, воевода?

– Спрашивай.

– Когда отправляться прикажешь? Я чай, не завтра?

Воеводы дружно рассмеялись.

Ответил Вадим Данилович:

– Тебе предстоит многое узнать, многому обучиться. Ежели увидим, что в силах и способен, тогда и отправишься – добывать нужные сведения… Но, одначе, может статься, что и не годен ты для таких справ.

– Как так не годен? – встрепенулся Трофим, даже воеводское порицание его в этот раз не остановило. – Я отчине служить хочу! А какой служба сия станет – не мне определять, где и как…

– Вот за эти словеса хвалю тебя, Трофим, – отозвался Лев Гаврилович. – Мыслишь верно. Поглядим.

– Служить отчине ты станешь, – успокоил Вадим Данилович. – Не прелагатаем, так в особой сотне, кою возглавляет Евпатий. Одначе скажу, дружинников много, им способен стать каждый, у кого руки на месте и голова не пуста, а прелагатаев от Бога недостаточно. Быть им – честь велика, труд велик, но опасен, многих потеряли… Там ведь что? Треба уметь хорониться, притворствовать, менять личины. Разумеешь? Труд прелагатая высоко чтит сам рязанский князь. В отчине ни в чём не будешь знать отказа. Коли женат, твоя семья на полном княжеском довольствии, а сгинешь, служа, жене и детям князь будет давать на безбедное житьё.

– Иноземную речь разумеешь, то ведаю, – сказал Лев Гаврилович. – Окромя половецкой, какую ещё?

– Постиг глагол монгольский, поверхностно, основное разумею, – охотно отвечал Трофим. – Не примите за бахвальство, но с иноземной речью у меня полный лад. Мне стоит трохи послушать, как звучат те или иные языки, – схватываю скоро.

– То дуже добре.

– В неволе говаривали мы на смешанном языке, что состоит из разных слов, разных наречий – кипчакских, хорезмских и прочих.

– Это как?

– В сию речь добавляли новые слова новые полоняники – ляшские, булгарские, угорские, дабы друг дружку разуметь.

– Я чай, и это сгодится, – кивнул Лев Гаврилович. – Теперь тако, Трофим, из града не отлучаться ни на шаг. Ждать вызова. Воевода Кофа с другими делами разгребётся и займётся вами вплотную.

– Нами? Я не один таковой?

Воеводы снова дружно рассмеялись его наивности.

– Нет, прелагатаи у нас работают во всех сторонах света. Не ты один.

– Но помни, – сурово проговорил воевода Коловрат, – о толковище сём, что здесь слышал, ни одна живая душа знать не должна.

– Уяснил крепко.

– И остатне, Евпатий уезжает, я чай, не на один день. Просил до тебя довести. Сходи повидайся, успеваешь…

Вадим Данилович чуть приподнялся с лавки и, чуть повысив голос, позвал в соседнюю дверь:

– Мирон!

Мирон будто ждал за дверью, явился мгновенно: лицо добродушно, усы, борода, длинный кафтан чёрного цвета – ни дать ни взять священник из обители.

– Препроводи Трофима в конюшню и выдай жеребца подходящего.

Мирон поклонился и жестом пригласил Трофима следовать за ним.

– Корм жеребцу станешь отпускать каждый день, без задержек.

Трофим встал, поклонился сдержанно, только и вымолвил:

– Не подведу!

– Знамо, не подведёшь, – охотно ответил Коловрат. – Конь тебе не для почёта, а для скорости выполнения наказов, ежели такие сыщутся.

– Таковы сыщутся? – переспросил Трофим.

– Сыщутся. Теперь ты на коне. Ступай!

– Разумеешь, полезен станет в Средней Азии? – спросил Вадима Даниловича после ухода Трофима.

– Когда поймёт, в чём суть, проникнется. Пока для него всё поверхностно. Сейчас ему ещё сподручней в сотню и мечом помахать.

– Это ныне от тебя зависит, Вадим. Навыки воинские он растерял, но они легко восстанавливаются. А вот грамота, знание иноземной речи, особливо способность постигать её в короткий срок – это не растеряешь. Работай с ним. Куда ещё готовить станешь?

– Дербент у нас прихрамывает, Грузия с Азербайджаном явно хромают. Киевское и Черниговское княжества недостаточно охвачены.

– Значит, пока четыре. С княжествами можешь не торопить, свои всё ж. С остатними починай уже заутре.

– Понял, Лев Гаврилович.

С Евпатием простились, как старые други.

– Надолго?

– Не ведаю, Трофим. Может статься, и навсегда. Такова наша доля.

– Возвернёшься, меня в Рязани уже не будет.

– Ничего, мир велик, но и человек в нём тоже не песчинка. Встретимся, ещё и в одной сотне повоюем.