Книга О вчерашнем – сегодня - читать онлайн бесплатно, автор Мирсаяф Масаллимович Амиров. Cтраница 4
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
О вчерашнем – сегодня
О вчерашнем – сегодня
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

О вчерашнем – сегодня

Чего только не рассказывают солдатки! Кто, попортив себе ухо, избавился от солдатчины, кто, сунув духтыру (доктору) или писыру (писарю), получил белый билет, кто был ранен. Выругают каких-то жадных баев. Поругивают мулл, ишанов и даже царя!.. Когда разговор доходит до царя, вдруг переходят на шёпот:

– Говорят, от нашего толку нет, ничего, по сравнению с германским царём – ни оружия, ни хитрости… Говорят, его янаралы (генералы) так и бросают, так и бросают солдат под ядра, как снопы в барабан (молотилки).

– Тссс! Тихо, боже сохрани!

– Э-э, ты уж слишком! Какой тут шайтан услышит?

– Не говори так, его шпионы, говорят, всюду подслушивают. Ежели услышат, кто худо говорит о царе, боже сохрани, в Сибири сгноят!..

Не ограничиваясь тем, что перешли на шёпот, пугливо озираются по сторонам. Опять замечают меня.

– И что это ненасытное ухо здесь всё слушает?

– Уйди, – приказывает мама. – Не подслушивай взрослых. Вон твой Абдрахман тебя ищет.

Меня опасаются. А я ничего не понимаю. И всё же слышать крамольные слова о самом царе немного боязно. Как-то заставляет задуматься. Да и как не задуматься: ведь у нас ничего не прибавляется, кроме заплат на одежде да тараканов на печи. Если заговоришь о новом бешмете или новых валенках, у мамы один ответ:

– Когда папа вернётся!

– А когда папа вернётся?

– Когда будет мир!

– А когда же будет мир?

– А это в руках царя…

Но царь не торопился с миром. И с продуктами становится всё труднее. Мама стала давать нам к чаю только по одной лампачи (монпасье). Это, говорит, выгоднее, чем сахар. И действительно, если не спешить разжевать её с хрустом, а просто сосать, как велит мама, одной хватает на три чашки. Вначале лампачи казались нам праздничным угощением, а постепенно мы поняли: вкусно-то вкусно, слов нет, но лампачи, оказывается, лакомство, только если их сосать после чая с сахаром.

В зимнее время трудно становится и с молочными продуктами. Почти с первым снегом наша корова перестаёт доиться. Пока не отелится, вернее, пока в поле не появится трава, её саму надо прокормить. Но, тем не менее, нельзя уж так сказать, что нам не хватает еды. Мама каждый день варит затируху. Если в затируху с накрошенной картошкой положить ещё и шкварки – никакой мясной лапши не надо!..

Кстати, о шкварках…

Однажды мама ушла к дедушке. Они там топили баранье сало. За то, что помогала целый день, ей вручили сито со шкварками.

Мама пришла, смеясь.

– Проголодались? – говорит.

– Проголодались, проголодались!

– Вот видите:

Если проголодались Масалима дети,

Мама им приносит шкварки в сите.


Мы все громко рассмеялись. Забавным показалось. Недавно мы читали стихи Габдуллы Тукая и никто из нас ещё не забыл такие строки:

Если проголодались птенчики скворца,Комариков-мошек им приносит мама.

Переиначила это двустишье. Нам очень понравилась эта шутка мамы. Но больше, чем стихи, должно быть, понравились шкварки: набросились на сито. Мы принялись отправлять в рот прямо замёрзшими хрустящие, почерневшие шкварки. Мама не дала перебрать лишку.

– Достаточно, – сказала она, – их так не едят, животы заболят…

А для нас они были очень вкусны и так. Но мама убрала их.

Каждый день, положив на сковороду только одну ложку, добавив и луку, сильно прожарит и кладёт в уже выложенную в блюдо затируху. Пугая нас, раздаётся сильное шипенье – «чаж-ж-ж». Затируха принимает аппетитный вид. На неприглядном зеленоватом бульоне разбегаются золотисто-тёмные монетки. Вызывая слюнки, по дому распространяется запах поджаренного на масле лука…

4. Мама. Билнак. Пастух. Заячий азарт. Мясники

Питание – это одно. Если в те годы, когда папа был на войне, очень редко доставались такие лакомые блюда, как мясной суп или чай с сахаром, я, тем не менее, не помню, чтобы мы когда-нибудь сидели без хлеба или картошки. А вот дрова?! Правда, жестокие морозы тяжёлых лет не смогли заморозить нас насмерть. Даже не было и случаев особо сильных болезней. А те, что и были, не расшатали наше здоровье, а возможно, только закалили. Маме спасибо! Огромное спасибо – чувство, которое в детские годы по неумению осталось невысказанным, поэтому сохранилось цельным в течение всей жизни! Какие только трудности она не переносила, чтобы не застудить нас!

Заготовить заранее дрова даже тем, у кого в доме есть мужчины, для нашего села было трудной проблемой. Потому что лес – на противоположном берегу Аргидели. Попробуй ты переправить воз с дровами через бурный поток! Переезжать на пароме тоже не только хлопотно, но и дополнительный расход. Поэтому у нас возят дрова после того, как станет лёд на реке. А зимой пробираться в лес через сугробы?! Нет, это не такая работа, которая была бы под силу женщинам или детям!

Между Биргиделью и Аргиделью есть довольно большая низина. Поскольку она на том берегу Биргидели, её называют одним словом – «аръяк» (противоположная сторона, та сторона)

– Куда ты отправил коня?

– На аръяк.

– Где ты пропадал весь день?

– На аръяке.

– Что вы там делали?

– Ели смородину…

На аръяке в изобилии произрастали кусты жимолости, крушины. У реки, в низинах и на берегах мелких озёр – заросли тальника. Что привлекало нас, ребятишек, – так это усыпавшая траву под кустами жимолости земляника, растущая среди тальника смородина, кусты ежевики. Рассыпанные по разным местам низины дикий лук, гусиная лапка, борщевик, дикая морковь, дягиль и другие вкусные травы казались нам несметным богатством.

Когда мы стали жить без взрослых, когда чуть подросли, я понял: оказывается, главное богатство аръяка для хозяйства – луг с сочной травой, на котором можно пасти скот, заросли жимолости, тальника, которых хватало всем на изготовление изгороди для хозяйственных строений, помещений для скота. Мало того, они, оказывается, были и источником дров для сирот и вообще бедноты, которая не в состоянии была заготавливать дрова в дубняке на Зиргантау, за Аргиделью, или ещё дальше – в боярском лесу.

Была осень 1915 года. Земля замёрзла, замёрзли и оставшиеся на улицах после осенних дождей лужи, но снег ещё не выпал. Мы попросили у Ахметши-абзы нашу собственную лошадь и отправились с мамой вдвоём на аръяк – в лес бедняков, за жимолостью. Ахметша-абзы сам как следует, чтобы в дороге не распрягалась упряжка, запряг лошадь в ридуан – большую телегу для таких грузов, как сено, снопы, дрова и прочее. Едем. Лошадь бежит неторопливой рысцой, колёса ридуана с грохотом катятся по мёрзлой дороге. Я, старший сын Ханифы-джинги, мужчина, оставшийся в доме вместо отца, – восьмилетний Мирсаяф, держу в руках вожжи. Еду стоя, держась за край ридуана. В руке – кнут.

– Но-о-о, пошё-о-ол!..

Когда доехали до песчано-каменистого берега Биргидели, мама взяла вожжи в свои руки. На этом месте Идель, немного расширяясь и мелея, звонко журчит по камешкам-голышам. Когда ты босиком, это место можно перейти, даже не подворачивая штаны. Вот почему это место мы называем «Отмель». Всего на полверсты повыше есть другая дорога. Это место называют «дорога на Актиряк». Там уже поглубже, если надо переходить вброд, приходится подворачивать штаны до верха бёдер. Река на том месте течёт спокойно и поэтому, хотя тут и глубже, поверхность воды покрыта льдом. Лёд ещё не толстый. Если наступить, потрескивает, издавая пугающие звуки. Тем не менее, мы, мальчишки, не очень-то боимся – хотя и с опаской, любим кататься по льду. Впрочем, особенно бояться нечего. Не зря, наверное, сказано: «Осенний лёд надёжен, хотя и тонок, как зеркало». Даже если и не выдержит, не такое место, чтобы утонуть. Зато какой лёд! Чистый лёд, точно дорогое стекло. Сквозь него отчётливо видно, как плавают внизу пескари. А гладкий какой! Ударишь по гальке-голышу клюшкой – улетит бог знает куда! Если не ударится о берег или не провалится в полынью, всё катится, катится, пока не скроется с глаз, не останавливаясь, пока её мелодичный звон не перестанет быть слышным. Мы вчера только тут играли. Только маме об этом ни гу-гу. Если вернёмся пораньше, может, и сегодня к вечеру схожу с ребятами…

Хотя наш ридуан и отяжелел, проваливаясь колёсами в смесь песка и гравия, мы чуть ли не рысцой переправились по отмели на аръяк.

Аръяк – это целый мир. У него есть разные места со своими особыми названиями. «Салабашское озеро», «Актиряк», «Ручеёк», «Чёрный яр», «Мещанское поле», «Длинное озеро»… А самый дальний угол, место, отделившееся в виде острова между Старым руслом и Новым руслом Биргидели, называется Исэнбикэ. Больше всего жимолости именно там. Не только жимолость – там встречаются неплохие вязы и пригодные для жердей осины… Мы направились туда. Доехали. Мама принялась топором рубить жимолость, а я перетаскиваю срубленные деревья к арбе. Нагрузили ридуан доверху. Теперь осталось только возвратиться. Но мы, оказывается, не подумали заранее, как на узкой дороге среди густого кустарника повернём телегу назад, чтобы ехать обратно. Пока искали удобное место, чтобы завернуть, навстречу нам появилась лошадь. Арба, как и у нас, нагружена жимолостью. Разъехаться негде. Остановились. И они тоже.

– Куда это вы едете с возом, в обратную-то сторону?

Мы объяснили.

– Ах, хозяйка, разве никогда ты не слышала пословицы: прежде чем войти, подумай, как выйти?

– И не говори, бывало, ведь и мой тоже так говаривал…

– Ну что ж, раз такое дело, давай, постараемся, – говорит мужик и, срезав или отогнув некоторые разросшиеся кусты, расширяет дорогу. Затем, взяв за узду нашу лошадь, начинает поворачивать арбу. То ли он поторопился, то ли такой оказалась наша арба, но ридуан, оказавшись поперёк дороги, вдруг оторвался от упряжки.

– Ба-а, – воскликнул абзы, – что это вдруг случилось? Разве бывает такой короткий сердечник?

Глядь, а сердечник наш не выскочил, а сломался. Оказывается, он был надтреснут давно.

Придётся выгружать. Освободившийся от груза, отделённый от передних колёс ридуан оттащили пока в сторону. Абзы направился к своему возу. Теперь уж ему можно возвращаться домой – преграждающей его путь телеги нет. Мы с мамой следим за ним, затаив дыхание. Вот он взял за поводок свою лошадь, повёл. Не спеша прошёл мимо нашей арбы. Вон уже начал и подгонять свою лошадь. Мама не выдержала: желая что-то сказать, бросилась к нему:

– Набиулла-абзы!

Абзы продолжал шагать, как будто вовсе не слышал её. Мама, не веря своим глазам, всё ещё продолжала смотреть ему вслед. Я, почувствовав, что попали в крайне тяжёлое положение, крикнул: «Мама!»

– Тихо!..

Абзы, отъехав довольно далеко по узкой, зажатой среди густых кустов дороге, вывел свою арбу на встретившуюся на краю дороги небольшую полянку и повернулся в нашу сторону.

– Не бойся, хозяйка, – приговаривал он, направляясь к нам, – разве можно бросить в беде сирот? Сейчас наладим вашу арбу.

Оказывается, это он убирал свою арбу в сторону, чтобы не загораживать дорогу, на случай, если вдруг кому-либо надо будет проехать. Провозившись довольно долго, он приладил нам с помощью деревянного клина сердечник. Теперь наша телега была обращена в сторону дома. Набиулла-абзы хотел помочь нам и воз нагрузить, но мама не согласилась. Поблагодарила его, говоря:

– С этим уж мы и сами справимся.

Этого человека я в то время ещё не знал. Он оказался мастером на все руки. В те годы, когда вся деревня страдала без мыла, он варил мыло с репейной золой. Когда в школах не стало чернил, он стал продавать чернила, делая их из дубовой коры. Говорили, что он умеет ещё многое делать, чего я не знал. А секрет его обширных познаний и умений следующий: он, оказывается, прочитывает от корки до корки ежегодно выпускаемый настенный календарь, с большим вниманием воспринимает мудрые советы, помещённые в календаре, и пробует сделать сам всё, что, по его мнению, представляет интерес. Кроме календаря, он, говорят, и газеты читает. Все новости о войне, событиях в России, о международной жизни узнавали, главным образом, от него.

Оставшись одни, мы заново, ещё лучше прежнего загрузили воз и направились к дому. Сразу остались позади, были забыты наши мучения с арбой и сердечником. Они превратились теперь в своего рода радость победы. Должно быть, окрылённые этой радостью, даже не заметили: оказывается, мы поехали не к отмели, по которой переправились на этот берег, а к дороге Актиряка. Эта дорога привела нас к той самой уже покрывшейся льдом переправе. Остановились. Для того чтобы заново подъехать к отмели, надо опять поворачивать арбу и сделать довольно большой крюк. Маме не хотелось возвращаться. «Если выдержит, проедем по льду, – видимо подумала она, – а не выдержит – не беда: место неглубокое, проломится под тяжестью подводы и переедем». И недолго думая, она взяла вожжи в свои руки и решительно тронула лошадь. А сама ни слова, только губы шевелятся: то ли молитву про себя читает, то ли заклинает. Лошадь осторожно шагает по льду. Подковы, оказывается, ничего, не скользят. Колёса ридуана тоже легко катятся. Мне интересно. Дескать, смотри-ка, какой крепкий лёд! Выдерживает лошадь и воз! Целый воз с дровами! Вдобавок на нём два человека! А мы, мальчишки, худые, как осенние цыплята, боимся кататься и играть на нём. И то стараемся скрыть от родителей. Ну-у-у, раз так!..

Однако мой хвалёный лёд, оказывается, выглядел таким только на краю реки – на мелком месте. Стоило нам попасть на более глубокое место, как он начал трещать, прогибаться под копытами лошади. Лошадь как бы в нерешительности остановилась. Мама, словно бы стараясь поскорее пройти и избавиться от этой опасной дороги, начала торопить её. «Но-о, трусиха!» – крикнула мама и даже стегнула кнутом. Лошадь рванула вперёд, но не успела сделать два-три шага, как лёд проломился под ней. Она теперь стояла по колено в воде.

– Но-о-о, Турат[14]! Давай-давай, скотинушка, но-о-о!

Лошадь не сопротивлялась. Энергично, как бы говоря: я и сама понимаю положение, ринулась вперёд и, закинув передние ноги, наступила на ещё не проломившийся лёд. Словно бы стараясь не сдаваться сразу, лёд некоторое время качался, потрескивал, но потом, не выдержав тяжести лошади, опять проломился. Вода уже была поглубже. Арба наша тоже всеми четырьмя колёсами была в воде. Лошадь ещё раз решилась вскочить на лёд, но прыгнуть подальше её не пускала арба. Таким образом, мы вместе с нашей лошадью и арбой, нагруженной дровами, оказались в воде, ограждённые с четырёх сторон льдом. И отступить невозможно, и повернуться… А впереди до берега – сплошной лёд, шириной с две улицы…

Я понимаю, что мы оказались в жутком положении. Но я не в силах что-либо сделать. Не то чтобы дать маме какой-нибудь совет – не в силах даже спросить о чём-нибудь. Мама тоже в растерянности. Она некоторое время неподвижно смотрит вперёд, словно кого-то глазами ищет. Потом обернулась назад. Ни одного человека нет поблизости. Да и откуда может быть? Это ведь теперь заброшенная дорога, здесь никто не ездит. Сегодня нет даже вышедших поиграть на льду мальчишек…

Словно надеясь услышать откуда-нибудь обнадёживающий звук, мама насторожилась, притихла. Глядя на неё, и я притих. Как будто понимая нас, недвижимо стоит и лошадь. Какая-то жуткая тишина… Внезапно, раздирая душу, – сильный гудок…

– У-у-у!..

Воет мельница Клеменкова.

Мы всё ещё не могли свыкнуться с этим жутким звуком, который совсем недавно стал раздаваться в нашей деревне. Как только он начинал звучать – так сильно, что звенели стёкла окон – бывало, сердце стронется с места, вся душа вздрогнет. От гудка, становившегося всё сильнее и сильнее, свербило в ушах…

Однако этот звук никогда ещё не злил меня. Для нашего села, расположенного на таком месте Агидели, где и пароходы не ходят, вдали и от города, и от завода, и от железной дороги, для нашего Зиргана, который, кроме собачьего лая, мычания коров, ржания коней, более сильных звуков никогда не слышал, это было новшеством. Будучи единственным таким среди всеобщей тишины, он звучал особенно грозно, привлекая меня своей мощью, даже вроде бы вызывая гордость за своё село. Дескать, вот оно какое наше село! Его голос теперь слышен не только нам самим, но и окрестным деревням. Как город!

– Чтоб ты подавился! – промолвила мама.

Такие резкие слова проклятия в адрес мощного гудка из уст людей старшего возраста мне и до этого много раз приходилось слышать. Но я не понимал, почему они так сердятся на него, думал, что это просто ворчание стариков, которые вообще не любят шума. А в этот раз и я рассердился вместе с мамой.

Я уже знал, что Клеменков – самый богатый человек Зиргана. На базарной площади у него есть большой каменный магазин. Самый хороший дом на русской улице – его дом. Построенная на перекрёстке каменная кладовая тянется на весь переулок. Ещё и пристани его на берегу Биргидели! Вдобавок вон выстроил нынче на противоположном берегу той же Биргидели большую, сплошь из кирпича паровую мельницу. С тремя жерновами! Мало того, что мелет муку – тут же работает и лесопильный завод. Иногда мы смотрели, разинув рот от изумления: толстое, не обхватишь, сосновое бревно по железным рельсам въезжает между пилами и в мгновение ока, превратившись в десять-пятнадцать досок, выезжает обратно. И на мельницу, и на лесопильный завод – одна труба. Наверно выше, чем минарет мечети! Если окажешься рядом, когда она вдруг загудит, на какой-то момент совсем оглохнешь…

Сколько богатства надо, чтобы выстроить такую мельницу? Наши отцы страдают на войне. А Клеменков? Наверняка, он помоложе нашего отца. Постоянно ходит в новенькой одежде. Чего стоит одна шапка на голове! Не знаю, из какого меха, но такого замечательного малахая ни у кого больше нет…

Не знаю, мог ли я так чётко рассуждать в то время о богатстве и бедности? Но я это чувствовал.

Пока мы озирались по сторонам, надеясь, что кто-нибудь протянет нам руку помощи, надеясь услышать какой-нибудь обнадёживающий звук, гудок звучал как будто издёвкой над нами.

Хотя мельница была почти в версте от этого места, и её не видно было сквозь оголённый кустарник, покрывающий берег, в тихом воздухе гудок, казалось, звучал над самым ухом. Он, разумеется, не может оказать нам никакой помощи, наоборот, только напоминает нам о том, что день уже прошёл, наступает вечер. Казалось, он говорил нам: вот сейчас наступит ночь, до утра вы вместе с вашей лошадью и арбой примёрзнете ко льду. И на самом деле начало смеркаться. Воздух холодеет. Залившая лёд вода замерзает на глазах.

Гудок, словно восхищаясь своим звуком, выл очень долго. Даже после того, как досыта нагуделся и замолчал, взвыл ещё разок, как бы говоря: я ещё не задохнулся.

– Чтоб ты выл на свою голову! – произнесла мама. Больше ничего не сказала. Растерянно смотрю ей в лицо. При виде того, в каком жалком положении оказалась мама, мне захотелось плакать. Но всем своим существом чувствую: плакать никак нельзя. Маме будет ещё хуже. Заплачешь, если рассердится или даже побьёт – куда ни шло. А если и сама заплачет? Чу! Она пришла к какому-то решению. Передала вожжи мне.

– На, сынок. Гони лошадь, когда я скажу. На, держи кнут. Не жалей, крепко держи!

Вытащила засунутый в дрова топор. Хотела спрыгнуть с края ридуана на лёд, но остановилась. По-видимому, побоялась… Нет, оказывается, не потому, что побоялась, – начала стягивать с себя валенки. У неё были очень красивые чёрные валенки. Они были не только очень аккуратно свалены, но ещё обшиты по краям меховой каёмкой. Оказывается, эти валенки она принесла с приданым. Мама носила их только на выход и сумела сохранить красивыми в течение многих лет. Ну а теперь, когда они уже износились, кайма пообтёрлась и подошва подшита, начала носить их на каждодневную работу. Хотя снег ещё не выпал, но было уже холодно, и земля замёрзла, поэтому она и за дровами поехала в них. Зачем она их снимает? Не собирается ли уж босиком сойти на лед? Она, действительно, осталась босиком.

– Мама, что ты делаешь?

– Иначе нельзя, сынок…

И вот она уже спрыгнула на залитый водой лед.

– Отлично, – вроде бы радуясь воскликнула она, – оказывается, меня выдерживает.

Она пробежала вперёд и принялась вырубать топором лёд перед лошадью. Вырубая его с двух сторон так, чтобы уместилась телега, начала прокладывать дорогу… Я смотрю, поражённый. Перебегает то на одну сторону дороги, то на другую. Наступая на места, где нет воды, с треском отрывает прилипающие ко льду ступни… Ведь ей так много ещё рубить! Как она одна вырубит столько льда? Ведь она устанет…

– Мама, я тоже слезу!

– Сиди смирно! Держи свои вожжи! – Мама так резко выкрикнула эти слова, что мне и рта раскрыть снова не оставила возможности… Как я жалел маму в эти минуты!.. Нет, это и не только просто жалость, а сам не пойму… Безграничное уважение… Безграничная любовь… Какая-то отчаянная боль от сознания того, что я ничем не могу помочь ей!.. Я и теперь не могу спокойно вспоминать эту картину. Вот она, прорубив лёд с двух сторон на три-четыре шага, начала затем проламывать его обухом топора в середине, перед лошадью. Ещё не успевший стать особенно толстым, лед отпадает крупными кусками, но, подпираемые с двух сторон сплошным льдом, эти куски скапливаются на пути, не могут уплыть.

– Гони лошадь!

Я дёрнул вожжи, яростно закричал на лошадь.

– Но-о-о! – Вдобавок, размахнувшись изо всех сил, как только мог, ударил кнутом.

Лошадь поняла, в чём дело: сначала, поболтав в воде одной передней ногой, отогнала скопившиеся льдины. Сдвинутые с места, увлекаемые течением, они стали уходить под лёд. Лошадь, сделав три-четыре шага, остановилась, уткнувшись в ещё не сломанную ледяную преграду. Умное животное, действительно поняв, в чём тут дело, решило помочь маме или, может быть, у неё нестерпимо замёрзли ноги в ледяной воде – она принялась сама сбивать подковами перерубленный с двух сторон лёд. Увидев это, мама очень обрадовалась:

– Вот так, вот так, умная ты моя скотинушка!

Не знаю, сколько прошло времени, но когда мы пересекли – нет, не пересекли, а буквально перерубили – реку и вышли на свой берег, ещё не совсем стемнело. Я насилу остановил лошадь. Очевидно, она измучилась от холода, рвалась домой.

– Давай, мама, садись скорее!

Но мама не стала садиться на арбу. Ноги её покраснели, как голубиные лапки, в некоторых местах щиколотки даже посинели. Она поспешила скорее надеть валенки.

– Как ты вытерпела, мама? Наверно, очень замёрзли ноги?

– Ну, теперь уж слава богу, – отозвалась мама. – Ноги-то ноги, а боялась я только одного: выскочит, думаю, деревянный сердечник, и тогда беда!.. Ладно, ты держи вожжи, а я побегу.

Оказывается, зря беспокоилась мама. На следующий день Ахметша-абзы полдня провозился, вытаскивая сердечник и ругая себе под нос Набиуллу – что, мол, наворотил этот колдун: деревянный сердечник, уплотнённый клиньями, разбух в воде и стал только крепче.


И всё же нас это событие недолго огорчало. Главным была радость, что мы благополучно выбрались из этой беды. А то я очень боялся, что мама простудится и заболеет.

Вообще я не помню, чтобы мама когда-нибудь лежала больная. И всё-таки верно ли будет сказать, что она была очень крепка здоровьем? Случалось, что у неё временами очень сильно болела голова. Но поскольку она, хотя и постанывая, постоянно была на ногах, сама управлялась со своей работой, мы не считали это за болезнь. Однажды она заболела желтухой. Лицо, руки пожелтели. Белки глаз стали цвета лимона.

– Что с тобой, мама?

– Пожелтела от тоски по отцу вашему, – то ли в шутку, то ли всерьёз ответила мама. – А что? Разве вы не слышали, как поётся в песне: «Потоскуешь, пожелтеешь, вспоминая о любимом»? – Видя нашу растерянность, по-видимому, захотела успокоить:

– Хорошо ещё, не чёрная желтуха. А то она, говорят, смертельна.

Мы радовались. На самом деле, что бы мы делали, если бы была чёрная желтуха?

В нашей деревне жил фельдшер Галяви. Но мама даже ему не стала показываться, по чьему-то совету лечилась сама. Почистив белой глиной медный самоварный поднос, подолгу смотрелась в него, как в зеркало. Дескать, это снимает с лица желтизну. Вдобавок, по чьему-то совету, очень много ела чесноку. Так она терпеть не могла чеснок, но раз сказали, что это исцеляет, отказываться не стала.

– Уф, весь рот горит, как в огне! – жаловалась она, а сама ела.

Не знаю, какие ещё она применяла лекарства, но и эту хворь перенесла на ногах. Желтизна с неё спала, вернулась её прежняя красота.

Не так уж сильно голодая, и не настолько замерзая, чтобы запомнилось, пережили зиму. Когда наступили тёплые дни, поднялось и настроение. Мы завели собачку. С серой, как мышиная, шерстью и белоснежными лапами. Я хотел назвать её «Актырнак» («Белый коготь»), но мама не одобрила.

– Полна деревня Актырнаков, – сказала она, – лутчы (лучше) назови Белый ног (наверное, хотела сказать по-русски «белоногая» – Белоножка).

Раз уж сама мама посоветовала, мне тоже эта кличка понравилась.

– Ладно, пусть будет Белыйног!