– В боковушке…
Кстати, о ноже… Разумеется, таких вопросов, как «который нож?» или «какой нож?», не было. Потому что нож у нас был один на весь дом. И хлеб нарезать, и картошку почистить, и мяса порезать, и сахар наколоть, и лучину щепать – на всё этот единственный нож. Крепкий, с деревянной ручкой нож с источенным посередине лезвием. Когда им не пользуются взрослые, нож постоянно в моих руках – я вечно что-нибудь мастерю из лучины или щепки. С тех пор, как помню себя, всегда так было. Самой любимой моей игрушкой был нож. Самой сладкой мечтой и заветным желанием было заполучить маленький складной ножик. Нельзя сказать, что моё желание никогда не осуществлялось. Случалось, что, когда отдавали замуж какую-нибудь девушку из нашей родни, доставался мне от будущего зятя маленький складной ножик с металлической рукоятью. Но почему-то ножик никогда не задерживался у меня больше одного дня – терялся. Его крал чёрт. Но до тех пор, как его украдёт чёрт, он успевал раза три-четыре порезать мне руку. Что это был за вороватый чёрт, я понял лишь тогда, когда сам стал отцом, когда мой сын, как и я сам в детстве, стал любить ножи, то есть когда его мама и я сам стали превращаться в чёрта. А тот нож с тонкой талией чёрт не трогает и даже, если иногда, когда я один остаюсь дома, и прячет, то с возвращением мамы нож находится. Поскольку его чёрт не крал, этот нож не удовлетворился только тем, что ранил мне пальцы – но и чуть не оставил меня без носа.
Должно быть, это и было первое запомнившееся событие на моём жизненном пути. Мне, наверное, было года три-четыре. Сижу в горнице, на боковом окошке, и стругаю ножом щепку, пытаясь что-то смастерить из неё. Из боковушки донёсся голос мамы: «Дай сюда нож!» Я вскочил. Сначала добежал по саке до перегородки. Затем перепрыгнул на поставленный вплотную к саке боком к печке сундук, спрыгивая с сундука, оступился и упал лицом вниз. Нож, зажатый в моей руке, оказался спинкой к полу, а лезвием как раз у моего носа. Не помню, сколько крови вытекло, как долго я поправлялся. Но длинный, косой шрам на переносице и сейчас ещё есть. Когда похудею, он особенно заметен. Как можно забыть такой памятный нож!
А наша жилая комната, горница – так называемая «тюр як»?
Мы и её называем не полностью – «тюр як», а коротко – «тюр». Переднюю, почётную часть горницы, лучшую её часть, занимает саке (нары) шириной в рост человека. Саке покрыто тряпичным паласом, сотканным собственноручно мамой. На паласе, в изголовье, постелено узкое стёганое лоскутное одеяло (юрган). Мы его называем «тюр-юрган». В правом углу – перина и разной величины разноцветные подушки. Они тщательно взбиты и аккуратно сложены пирамидкой одна на другую. Если дети, заигравшись, нечаянно свалят эту башню, значит, к гостям. Поэтому её быстро, старательно восстанавливают. Однако потому ли, что ожидаемые гости остаются в неведении, они не приходят всякий раз, как свалятся подушки.
Остальная часть комнаты, не занятая саке, выглядит тоже вполне сносно. У левой стены, упираясь одним концом в саке, стоит небольшой стол. На столе – поднос. На подносе – медный самовар и непохожие друг на друга три-четыре пары чашек с блюдцами. Помню ту пору моей жизни, когда я залезал под стол и расхаживал под ним, даже не наклоняя головы. Может быть, и не помнил бы, но однажды начал ударяться головой о край стола. Прежде не ударялся. Стал заходить под стол, наклоняясь. А зачем захожу? В поисках серы. У нас была привычка жевать серу. Каждый, когда нажуётся, вынимает изо рта свою серу, скомкает и приклеит снизу к доске стола. Взрослые делают это, только рукой потянувшись. А мне приходится залезать. Наверно, только я один видел, что нижняя сторона досок стола вся испещрена чёрными пятнами от серы.
Жевание серы я и сейчас не стал бы рассматривать как признак бедности или как дурную привычку. Думаю, что и современным людям не повредило бы после еды в необходимой мере пожевать серу. Ведь это так приятно! Поднимает настроение. И вкусно. В особенности чёрная сера, сваренная из берёзовой смолы. Среди девушек или молодых женщин некоторые особенно ловко, с прищёлкиванием жуют, так что слюнки текут, на них глядя. В такое время другой человек, у которого во рту пусто, не в силах удержаться, просит: «О, какая, видать, вкусная у тебя сера, оторви-ка мне немножко». И просить серу, и отрывать, вынув изо рта, не считалось предосудительным.
Серу жевать не только вкусно и приятно, но, думаю, и полезно. Укрепляет зубы, челюстные мускулы. Если использовать в меру и соблюдая гигиенические условия (то есть если не хранить приклеенной к пыльной доске стола или стене, не брать изо рта у кого попало), то сера помогает и пищеварению. В нашем доме, например, лучшим средством от изжоги считалось жевание серы. По-моему, народ не напрасно придумывает такие невинные привычки. Думаю, что и привычка американцев употреблять жевательную резинку идёт не совсем от невежественности или невоспитанности…
На полу горницы, кроме вот этого стола с сундуком да двух сплетённых из ивовых прутьев стульев, не было ничего, что сохранилось бы в памяти.
Утром и вечером возле печи стоит большой жестяной таз, возле него – кумган (кувшин для омовения). Умывание, купание и всё такое происходит здесь. Этот же таз в длинные зимние ночи служит для ребятишек и тёплой уборной…
Вот так обстояло дело с саке и полом – ничего, жить можно. А вот если взглянуть на потолок! Можно подумать: как не боятся жить в этом доме?
Особенно выгнулись коромыслами две доски с левой стороны. Как только держались концы этих гнилых досок, бог его знает! Когда наступала весна и начинал таять снег на крыше, или особенно в осенние дождливые дни, когда без конца льёт неделями, сквозь худую крышу и потолок так и хлещет вода. Да, не капает, а льёт! В такое время все вещи, стоящие по краям избы, будь то в горнице или боковушке, сваливаются на середину, к перегородке. Хозяевам дома работы хватает – и старшим, и детям: вёдра, тазы, миски, плошки, тарелки, расставленные в тех местах, где особенно сильно протекает, то и дело наполняются, только успевай выносить… Хватает, конечно, и воды, текущей мимо поставленной посуды. Каково там приходится под полом мышам! В этом отношении самое удобное место выбрали подпечные соловьи – сверчки, я уж не говорю о стадах тараканов, живущих на верху печи и вдоль трубы…
Впрочем, раз уж зашёл разговор о тараканах, как не рассказать подробней! Ведь именно благодаря этим тараканам в зимние трескучие морозы, когда неделями не можешь выйти на улицу, в самые скучные дни, когда вынужден сидеть дома, благодаря им нам доставался праздник. В такие дни мы оставляли тараканов. Это значило, оставив в доме тараканов одних, всей семьёй переселялись к соседям. В холодной избе с распахнутой настежь дверью празднуют синицы: угощаются замороженными тараканами, которые усыпали пол, саке, печку. И нам в соседском доме праздник. Соскучившиеся за недели вынужденной разлуки, мы, дети двух семей, не в силах сдержать свою радость, начинаем беситься. При людях и матери бывают снисходительней, по пустякам не ругают, не стукают. Только если уж слишком расшумишься и мешаешь им наслаждаться беседой, прикрикнут. Ну а если уж, разойдясь сверх меры, разобьёшь посуду – тут уж, конечно, хотя и при людях, прощения нет – попадёт как следует.
Когда морозы очень сильные – через два-три дня, а если помягче – то дня через четыре-пять возвращаемся к себе домой. Однако праздник ещё не кончается: теперь соседи переселяются к нам. Беспрестанная беготня от двери к стене и обратно, шумная игра в прятки, когда прячешься то под саке, то на печке, то под висящую на гвозде одежду, вечером – рассказывание сказок, загадывание загадок, а потом – сладкий сон, когда все вперемешку – мальчики и девочки, без разбору, лежат и спят в обнимку… Не знаю, как чувствовали себя наши мамы, но мы! Эх, и весело же нам было, когда вымораживали тараканов!.. Нет, если начнёшь всё вспоминать, наверно, это невозможно – найти конец воспоминаниям детских лет. Я всё ещё вожусь с этой маленькой избой. А ведь мир деревенского человека, его хозяйство – это не только изба. Мне хочется скорее выйти в усадьбу, то есть во двор.
Как только откроешь обитую рогожей дверь – сразу попадаешь в объятия природы. А природа, она ведь очень капризная. В зимний мороз, например, стоит открыть дверь, как она вваливается в дом в виде целого стога холодного пара. Возможно, живущие в таких, как у нас, избах, и придумали загадку: «Без разрешения входит, в горницу проходит».
А когда разыграется буран, ветер, эта же природа, чуть приоткроешь дверь, сразу вырывает её из рук и очень долго мучает, не давая возможности закрыть её. У нас, к сожалению, не было даже сеней, хотя бы сплетённых из ивовых прутьев.
Зато в замечательные летние дни наша дверь почти сутками открыта настежь. Нашим богатством, придававшим прелесть не только нашему двору, но и всей улице, были выстроившиеся вдоль плетня кудрявые ивы. Кто посадил эти вётлы, когда посадил – в то время, когда я стал себя помнить, они уже буйно разрослись, сомкнувшись высоко вверху, как зелёные облака, кронами. Но эти прекрасные вётлы привлекали не столько людей, сколько ворон. Как только дни становились теплее, и на санных путях начинал проступать конский навоз, так и жди: и прилетят вмиг, и чуть свет начинают каркать. Встанешь поутру, а на вершинах вётел уже готовы несколько гнёзд. Однако наша мама не любила их. Если её роста не хватает, чтобы сбить гнездо длинной жердью, зовёт на помощь Хайруша.
Хайруш – соседский мальчик. Мы с ним вместе росли. Будучи старше меня на год-другой, он был и сильнее меня, и бегал быстрее, и жизнь знал лучше. Как только на Агидели, бывало, тронется лёд, они с отцом отправлялись в сторону Нугуша – сплавлять лес. Оттуда он привозил нам в подарок очень красивые удилища, сделанные из ровных-ровных длинных ивовых прутьев. К тому же, он рассказывал о том, что видел в тех краях, что интересного им встречалось в пути, когда сплавляя плоты, возвращались по Агидели. Мы с увлечением слушали его.
– Эх, повидать бы эти нугушские края!..
Что особенно запомнилось – Хайруш очень любил взбираться на крыши разных строений, на вершины деревьев. Если надо разнести воронье гнездо – зови его! Если вдобавок вручить ему копейку-другую, никакое гнездо не спасётся от него, как бы высоко оно ни было…
А вот когда возвращались наши скворцы, поселявшиеся в дупле ветлы, возле нашего сарая, мы все безумно радовались. Я говорю «Наши скворцы». Они действительно наши, поскольку возвращаются в это гнездо как полноправные хозяева. Я с большим интересом, радуясь, наблюдал, как они выгоняли поселившихся в их отсутствие без всякого разрешения нахальных воробьёв, и даже, словно бы говоря «забирайте своё барахло!», гневно выбрасывали скопленную воробьями всякую мелочь. «Так вам и надо! – говорил я воробьям. – Не будете в другой раз захватывать чужие гнезда, а то захотели на готовенькое!..»
Другое наше богатство, которое бросается в глаза при выходе из дома или при входе с улицы, – ярко-зелёная мурава, покрывшая, точно новеньким ковром, весь наш двор. Расстелив на ней скатерть, мы пьём тут чай, в тёплые ночи ложимся тут же и спим. В перерывах между полевыми работами около мамы собираются солдатки – они целыми днями чешут языки, сидя на этом ковре, держа в руках каждая какое-нибудь рукоделье…
Говорят, что наше хозяйство когда-то было и покрепче, об этом говорили и имеющиеся надворные постройки. Но они мне казались не богатством, а бедностью нашей.
Против бокового окна – небольшая клеть. Примыкая к ней, к задворкам протянулся лапас (крытый навес). Другой его конец соединяется с помещениями для скота. Я помню их уже обветшалыми, старыми. Столбы покосились, плетёные стены осели, соломенные крыши прогнили… А ведь они когда-то были и новыми? Значит, когда-то мы были не слишком бедными? И неудивительно. Наш отец из довольно крепкой середняцкой семьи. Вдобавок и мама не из какой-нибудь захудалой семьи – дочь лавочника, бая Гиляза. По словам старших, её в девичестве называли «красавицей Ханифой». Такую девушку не отдадут за кого попало, лишь потому, что мать неродная. Почему же их хозяйство не только не развивалось, а наоборот, скатывалось всё ниже? Одна из причин этому, по-моему, вот какая: отец значительную часть жизни провёл в солдатах. Сначала продержали три года на действительной службе. Затем, когда уже начало укрепляться налаженное хозяйство, начинается японская война. Там промучили более двух лет. Вдобавок, нет и сыновей-помощников, как у дяди Ахметши. Первой родилась девочка. Родившиеся следом за ней и Мансур, и Мухтар умерли в младенческом возрасте,
А тут начинается Первая мировая война.
Вот что мне запомнилось. Дело было к вечеру. Видимо, на посиделки у мамы собрались несколько женщин-соседок, сидят с рукоделием, беседуя друг с другом. Мимо нашего дома прошёл – я не заметил, кто, – и что-то крикнул в окно. Услышав это, и мама, и спокойно разговаривавшие соседки вдруг громко зарыдали. Помню, в какой глубокой растерянности я оказался, ничего не понимая, недоумевая, что делать в такой жуткой ситуации. Меня всегда тревожило, пугало, когда плакали взрослые. Что с ними случилось? Какую страшную весть им сообщили? После я узнал: оказывается, сообщили о том, что нашего отца взяли на войну.
Таким образом, отец, оставив на мамины плечи свою девятилетнюю Марьям, семилетнего Мирсаяфа, трёхлетнюю Мадхию и четвёртого, ещё не родившегося нашего братишку Талху, отправился на германскую войну. Я начал более или менее серьёзно осознавать свой жизненный путь именно в годы этой Первой мировой войны.
В то время в нашем хозяйстве очень многого не хватало. Своего колодца нет, за водой ходим к Ахметше-абзы или к бабушке. Если надо баню затопить – тоже к ним. Такие необходимые ежедневно инструменты, как топор, пила, железные вилы, тоже вынуждены были просить у соседей. Даже уборной у нас не было. Из-за этого, конечно, к соседям не ходили, нас укрывали такие строения, как хлев, сарай, а чистить их помогали куры.
Как я уже сказал, всё это мне в то время казалось совершенно естественным, я никогда не думал, что мы бедные. И это неудивительно. Для того времени мы, на самом деле, были не особенно бедными. В нашей деревне и беднее нас достаточно было семей. У нас, по крайней мере, имелись лошадь и корова. Когда папа ушёл на войну, лошадь осталась у Ахметши-абзы. Они запрягали её, куда надо, вместе со своей лошадью, и нам помогали засеять и собрать наш небольшой урожай хлеба.
Я ещё при отце начал приобщаться к полевым работам. Наверное, была весна того года, когда началась война. Мы вдвоём с отцом вышли в поле сеять пшеницу. Самым трудным было встать раньше привычного. Хотя с вечера я лёг, вдохновлённый предстоящим событием, утром, не в силах расстаться со сладким сном, пытался сопротивляться маме.
– Ты ведь идёшь сеять хлеб, сынок, вставай уж.
– Да ну ещё, не пойду…
– Не пойдёшь?! – воскликнула мама с упрёком и удивлением. – Ты что, с ума сошёл? Ведь это самая большая радость – идти весной на первый сев! «Не пойду», видишь ли! Как только тебе не стыдно? Если бы меня кто взял!..
Такое искреннее удивление мамы разогнало сон. Мне, действительно, стало стыдно. С лёгкостью встал. Умылся. Радуясь, начал собираться. А почему бы не радоваться? Ведь так сказала мама. Самая большая, говорит, радость!
И я всей душой поверил этому. После того дня много раз случалось, что я шёл на работу, расставаясь со сладким сном. Как бы ни было трудно, терплю, вспомню слова мамы и заставляю себя радоваться, в крайнем случае, стараюсь казаться радующимся. И что интересно: очень часто это внушаемое самому себе чувство радости на самом деле превращалось в настоящую радость…
Мы добрались до поля. Папа распряг лошадь, дал ей сена и начал сеять пшеницу. Вместе с первыми горстями пшеницы бросил на чёрную землю белые яйца. Я собрал их в свою шапку[12 - В наших краях был очень широко распространён обычай: в первый день сева (на каждую культуру отдельно) в лукошко для сева в первую порцию семян клали варёные яйца, чтобы, дескать, зёрна уродились крупными, как куриное яйцо каждое.]. Папа больше ничего не заставил меня делать. Правда, сев верхом на лошадь, которую вёл под уздцы папа, я два-три раза объехал поле. Да и то он разрешил это, уступив моей горячей просьбе.
Когда папа ушёл на войну, сыновья Ахметши-абзы – то Закир-абзы, то Хусаин-абзы – стали брать на полевые работы к нашей лошади и меня. Они, конечно, не то, что отец, – не баловали. Пахать ли, боронить приходилось – сажали меня верхом на лошадь, которая шла впереди. Её уже никто под уздцы не ведёт: вести её правильно, с необходимой скоростью – моя обязанность. Если на поворотах я нечаянно свалюсь с лошади, никто не проявляет никакой жалости. Только ругают: «Размазня! Не можешь усидеть на лошади, идущей шагом». Если лошадь уклоняется немного в сторону от борозды, тоже по головке не гладят: «Глаза повылазили, что ли?!» А если, случится, забудешь название чего-нибудь из сбруи, смеются, издеваются: «Даже супонь не знаешь, тупица!»
Но я на все эти слова особенно не обижаюсь. Считаю, что так и полагается. Хоть и трудно, хотя и тяжело всё это выслушивать, считал во всём виноватым только себя.
Что раздирало душу – видеть, как принижают нашу лошадь. При пахоте её всегда запрягают коренником – на борозду. Длинный кнут пахаря с ременным концом большей частью падает на её спину. Когда ехали на работу или с работы, в телегу тоже всегда запрягали нашу лошадь. Мне плакать хочется от жалости к ней, но сказать ничего не могу. Чтобы облегчить себе душу, иногда пожалуюсь маме – она тоже ничего не может поделать: «А если скажут: «Тогда сами водитесь со своей лошадью и землю сами пашите!» – что тогда будешь делать?.. И за это спасибо».
В результате к десяти годам я неплохо усвоил полевые работы, подробно, во всех деталях, изучил сбрую, научился вскакивать самостоятельно, без посторонней помощи, на лошадь, скакать верхом во всю прыть. За то, что с такой суровостью приучали меня к работе, к самостоятельности, вспоминаю своих дядей только с чувством благодарности.
И всё-таки Закир-абзы и Хусаин-абзы были разными людьми. С Закиром-абзы мне было приятней. Он – старший сын Ахметши-абзы. Умел обращаться с ребёнком как старший. Если надо, не скупился и на слова утешения. Мы и так его любили. В длинные зимние ночи, он, бывало, заходил к нам посидеть, рассказывал всякие интересные истории, показывал удивительные фокусы, изумляя нас. Но мне очень редко приходилось выходить с ним в поле.
Хусаин-абзы был ещё молод. Холостой парень. Поэтому, видно, считал меня в какой-то степени ровней себе, не чувствовалось, чтобы делал мне скидку как ребёнку. Прямоту, которой не угодишь и родному брату (как говорится в пословице), я чаще всего слышал от него. Вообще, он оказался очень интересным человеком. Его взяли в солдаты только в год окончания войны. Не успел уехать, как от него стали приходить странные письма. Благодаря маме мы тоже кое-что узнаём: какие-то бестолковые, говорит, письма. Мне и сейчас вспоминается странная песенка, приписанная в конце одного письма:
Ай, джаны, вай, джаны, взял татарин марджаны (русскую).
Это ведь он отцу написал! Ахметше-абзы, у которого уже борода седая, набожному старику, который не пропускает ни один из пяти намазов в мечети!
Вскоре он и сам прибыл. Говорили, вернулся по болезни. Со временем раскрылась и тайна его странных писем: оказывается, Хусаин-абзы нарочно притворялся дурачком. Убедил ведь и своих офицеров, и докторов! Для того чтобы его не разоблачили, он и свои письма родителям писал, как умалишённый. И решив, что он действительно слаб разумом, его отпустили домой.
После революции он в поисках счастья отправился в Ташкент.
Теперь уж их обоих нет на свете. Сыновья Закира-абзы – отличные колхозники. Среди них есть и герои Отечественной войны, и передовики колхоза. Особенно пошёл в отца старший сын Сулейман. Он любит собрать вокруг себя толпу ребятишек и рассказывать им о том, что повидал на фронтах Отечественной войны.
Хусаин-абзы нашёл своё счастье там, куда поехал искать его. До конца своей жизни проработал в Самарканде, на фабрике «Худжум». Об этом я слышал от его старшего сына Амира Амирова. Недавно он, выучившись в Москве, вернулся кандидатом технических наук. Хусаин-абзы оказался патриотом своей фамилии. В честь дедушки Амира назвал его именем старшего сына. Меня, оказывается, тоже поминал добрым словом – даже назвал одного из сыновей Мирсаяфом. Мой тёзка и племянник, которого я не видел, похоже, парень трудолюбивый, подающий надежды: в газете «Правда» вышла его фотография с хвалебными словами.
3. Самое большое наше богатство. Девочка-марджа. Хаджар-апа. Солдатки. «Если скворчата проголодаются…»
Когда прошли годы, я понял: оказывается, самым большим богатством у нас были не кудрявые ивы, и не ковёр, сотканный из зелёной травки, и не скворцы, оставшиеся приятным, незабываемым воспоминанием на всю жизнь, и даже не лошадь и корова – а сама мама!
