Благополучное, безболезненное прохождение через «промежуточное» пространство не всегда проходит гладко в тех странах и культурах, где получила развитие другая апологетика смерти, нежели принятая в нашем мире, христианском или постхристианском. В некоторых культурах, например, у современных индусов, момент наступления смерти переживается как нечто очень негативное. Описания индусов часто переполнены тяжелыми впечатлениями. Нередко описывается соприкосновение с чем-то недобрым и не светлым, а скорее с тяжелым, болезненным, мучительным. Описания процесса умирания похожи на какой-то кошмар. И таких описаний, если делать подсчеты, одна треть из всех, а это много.
Нечто аналогичное встречается и в иудейской литературе о смерти. Момент смерти описывается не как избавление от телесных уз, от бремени, а как изуверская боль, физическая и душевная. Иногда даже приводится сравнение с ощущением, будто в тело человека одновременно со всех сторон вонзаются тысячи иголок. Трудно даже себе представить это ощущение. А если предположить на мгновение, что именно это и переживают в момент кончины наши близкие, отцы и матери, жены и дети и мы при этом ничем не можем им помочь? Как потом жить с этим?
Но не можем же мы отметать всё в сторону, не можем мы закрывать глаза на факты только потому, что нам становится тяжело от всех этих картин, пусть они и существуют лишь в нашем воображении, в наших представлениях. В конце концов, речь идет о поисках истины, а она призвана стать частью реальности для всех. Только вот есть ли вообще такая истина – одна на всех? Вопрос не праздный, но очень трудный.
Проблеме разного посмертного опыта у людей, принадлежащих к разным культурам, разным религиозным эгрегорам, посвящено много серьезных работ. И это не случайно. Где, как не в противоречии, запрятан ключ к проблеме? Р. Муди тоже не игнорирует такие случаи – случаи, связанные со страданием, с желанием человека во что бы то ни стало вернуться в жизнь, настолько мучения оказываются иногда непереносимыми, даже несмотря на кратковременный по нашим земным меркам промежуток времени «ухода» из жизни или пребывания в состоянии клинической смерти. По возвращении в наш мир человек описывает пережитое как нечто такое, что длилось на протяжении… ну скажем, нескольких месяцев. Некоторые описывают длительное пребывание в настоящем аду, в некой камере, сродни тюремной, в окружении страшных, неописуемых существ, которые всё это время только тем и занимались, что вырывали из тела человека – есть и такое – плоть его по кускам. Кусок за куском…
Ад, ничего не скажешь. Как к этому относиться? Одно облегчение – это единичные случаи среди христиан или среди тех, кто живет в странах, где христианство было исторически главной религией.
Как бы то ни было, ответов нет и в прямых сопоставлениях. Как нет их и в медицинской статистике. Именно поэтому приходится обращаться к богословским текстам. Богословие воссоздает если не самую убедительную картину, ведь не все верят в Бога, то, по крайней мере, картину более полную.
Насколько описанные переживания или даже сам тип явлений вообще соответствует религиозно-культурной принадлежности человека? Этот вопрос ставился, конечно, еще при первой систематизации свидетельств, и еще до Муди. Тем же вопросом задавался, например, британский физик, а позднее и основатель современной парапсихологии сэр Уильям Барретт[38 - Sir William Fletcher Barrett (1844–1925). Видения на смертном одре. – Лондон, 1926.], который проводил свои исследования еще в двадцатых годах прошлого века. Затем исследования в этом направлении подхватили уже известные нам доктора К. Осис и Э. Харальдссон[39 - Osis Karlis et Haraldsson Erlendur. В час смерти. – Нью-Йорк, 1977.].
И тут всплывает немало такого, что должно настроить нас на скептический лад. Разный посмертный опыт только из-за религиозно-культурных различий? Можно ли относиться к этому серьезно?
Вполне очевидно, что описания пережитого опыта смерти не могут не отражать в себе религиозные представления людей. Отрицать это было бы глупо. Здесь и полусказочное учение о загробной жизни, о рае и аде с его «преисподней», если говорить о западно-христианских воззрениях, а у православных это «мытарства», описания которых тоже заставляют леденеть кровь в жилах, стоит представить на миг, что нечто подобное приходится переживать кому-то из наших близких. Здесь и само представление о душе как о чем-то автономно существующем, вне нашего тела, а иногда даже вне нашего примитивного земного «Я», – есть и такие представления.
Но на деле, если попытаться сделать более глубокие и детальные сравнения, если попытаться нарастить статистику, к чему и прибег Р. Муди, то вырисовывается другая картина, ближе к той, которую описывали доктора К. Осис и Э. Харальдссон.
Р. Муди подчеркивает, что ему очень редко приходилось сталкиваться со свидетельствами людей христианского вероисповедания, в которых рай или ад упоминались бы прямо, непосредственно. Обычно это лишь намек на нечто похожее на рай и ад, но вне прямых аналогий. Это придает свидетельствам куда большую кредибельность. Объективность их труднее ставить под вопрос. Такие свидетельства невозможно взять и подогнать под какую-либо форму религиозности.
После многих опросов Муди приходит к выводу: религиозные представления людей чаще всего не совпадают с тем, что люди переживают в момент смерти. Религиозность оказывается здесь вообще ни при чем. Люди с христианским мировоззрением вовсе не обязательно оказываются в числе тех, кто рассказывает о рае и аде, как можно было бы предположить, – ничего подобного. Ни о каком рае и аде никто из них не говорит. Даже напротив, многие удивляются, что не увидели того, во что верили. Увиденное не соответствует ожиданиям и представлениям о загробном мире. Удивление по этому поводу характерно для всех «очевидцев».
На основании более чем тысячи случаев умирания, описанных докторами К. Осисом и Э. Харальдссоном, вытекают следующие наблюдения. Во-первых, видения раньше умерших близких бывают, как правило, в последний день жизни, обычно в пределах одного часа до смерти.
Во-вторых, видения потустороннего мира, картины «рая» или того, что напоминает неземной мир, бывают примерно у половины всех людей, переживших опыт смерти. И мы говорим только о тех, кто «вернулся» обратно.
В-третьих, наиболее ясные и рациональные видения характерны для тех людей, которых с нашим миром связывают нормальные здоровые отношения. То есть это происходит с людьми психологически полноценными и трезвыми и даже сознающими, что всё происходит с ними в реальных условиях, например, в больничной палате.
В-четвертых, полученная статистика заставляет напрочь исключить влияние на эти видения каких-либо медицинских препаратов, которые могут вызывать галлюцинации и спутанное сознание. Та же статистика требует исключить и умственные аномалии, вызванные заболеваниями мозга. Даже температура тела оказывается ни на что не влияет. Все эти факторы статистически нулевые.
И наконец, последняя деталь, которая еще всплывет на страницах нашей книги, когда нам придется заглянуть для аналогии в старые богословские тексты: при галлюцинациях люди видят живых, а умирающие или умершие люди видят умерших. Отличие очень существенное.
Упоминаемые нами авторы в выводах осторожны, хотя их часто и упрекают в обратном, – в неосмотрительности. Но практически все они единодушны во мнении, что самым рациональным объяснением такому ряду фактов и факторов может быть только реальное существование иного мира, истинность самой этой гипотезы.
«Лично я убежден, что свидетельства, нами “тогда” обнародованные, служат решающим доказательством: 1) существования духовного мира, 2) посмертного существования человека, и 3) того, что время от времени действительно можно вступить в общение с теми, кто отошел от нас в мир иной. Однако вряд ли возможно убедить в этом других – тех, кто не имел опыта, подобного тому, что имел я, и не получил адекватного представления о силе и общей убедительности тех свидетельств, которые и сформировали мою веру»[40 - Барретт У. (Barrett W.). Видения на смертном одре. – Лондон, 1926.].
Первые выводы и обобщения
трансцендентность, механизмы самообмана, порог невозврата
Свидетельства посмертного опыта, приводимые выше, чем-то похожи одно на другое. При этом между ними немало различий. Чего же больше? Об этом и есть смысл поговорить.
Бессмысленно отрицать очевидное: картина складывается единая, более-менее последовательная, цельная. Более глубокие различия дают о себе знать при интерпретации и толковании явлений. И это неизбежно уже потому, что речь идет о явлениях, объективность которых изначально недоказуема в рамках нашего материального мира. Возможно, что это недоказуемо в принципе. Однако это не может быть аксиологическим запретом для выдвижения гипотез и теорем. Они так же правомочны, как, скажем, в физике или математике. Гипотеза Пуанкаре, сформулированная интуитивно и в свое время казавшаяся полубредовой, причем еще и претендовавшая стать одним из постулатов, описывающих основы нашего мироздания, была доказана только сто лет спустя (Г. Перельманом). Но и отрицание отрицанию тоже рознь.
Рассел Нойес, американский психиатр, о котором мы уже упоминали, занимавшийся, помимо всего прочего, феноменом внезапной смерти, выделял следующие стадии умирания, – и на них нельзя не остановиться подробнее. Первая стадия – это когда человек ясно понимает нависшую над ним «угрозу», когда он гоним страхом и пытается бороться за свою жизнь. В этот момент все его усилия сводятся к неприятию смерти. У большинства людей страх постепенно, по мере осознания неизбежности кончины, проходит и уступает место чувству покоя и умиротворения.
Это и характеризует следующую стадию, условно вторую, когда человек понимает бесполезность своих усилий и сознает неминуемость смерти. Для этой стадии (согласно всё тому же Р. Нойесу), помимо исчезновения страха и появления чувства покоя, даже рассудительности и полной безмятежности, типичным является «панорама воспоминаний». То есть всё тот же «прогон» всей жизни, быстрая смена чередующихся картин, которые отображают прошедшую жизнь, но не в виде какой-то логичной последовательности, не в виде вектора, а как бы голографически, в объеме. Под конец «прогона» жизнь представляется уже как нечто целое и очень понятное.
Р. Нойес выделял и еще одну стадию, конечную, – «стадию трансцендентности», при которой человек как бы выходит из себя во вне и испытывает состояние всепроникновения. Отдаляясь от своего прошлого, человек обретает на этой стадии способность одним взглядом охватить всю свою жизнь как нечто целое, но одновременно различая в ней каждую деталь, прежде чем преодолеть и этот уровень и выйти (или войти?) в некое трансцендентное состояние. Это состояние, наверное, ближе всего к тому, что по-другому называют «космическим сознанием». Но термины не так важны. Они лишь преумножают путаницу. Важно то, что всё это переживают многие из нас, причем совершенно аналогичным образом.
Вполне очевидно, что смерть не похожа на то, как мы ее себе представляем. И главным вопросом, который заранее встает перед нами и в дальнейшем направляет все наши мысли и мотивации, является следующий: а что же будет дальше?
Даже если у нас остается сомнение в существовании загробного мира, мы больше не можем гадать на кофейной гуще, стараясь выбрать для себя наиболее подходящий вариант. Всего один шанс, само допущение, что продолжение есть, – и это опрокидывает всё. Сама мысль о том, что жизнь может продолжаться после смерти, мысль о том, что за краем нашей жизни есть будущее, порождает в нас тот самый главный вопрос, как тонко подмечает о. Серафим (Роуз), от которого мы уже не можем отмахнуться. Правильно ли вообще прожита жизнь до ее завершения? Ведь с этим багажом предстоит вступить в другое будущее. Главным этот вопрос оказывается потому, что он диктует нам, хотим мы того или нет, нравственные ориентиры. Он влияет на нашу еще не законченную жизнь. И даже если мы до конца еще ни во что не поверили.
И вот – свершилось. Наступает момент, когда умирающий слышит последний вердикт. Чаще всего он слышит его от врача. Врач объявляет его умершим. Тело начинает как бы раздваиваться. Человек еще не понимает, что второе тело, отделяющееся от больничной койки, это его душа. Он способен видеть свое физическое тело, способен понимать, что это физическое тело уже бездыханно. Да еще и обнаруживает в этот момент, что все обычные важные функции организма – зрение, слух, чувства, мысли – продолжают работать нормально в какой-то новой оболочке или совсем без оболочки.
Затем человек испытывает еще большее потрясение, когда понимает, что по-прежнему всё видит – врачей, больничную палату, родственников, привычный материальный мир. Но при этом никто не видит и не слышит его. Заглянув в зеркало, он констатирует, что не видит себя. Движения остаются свободны, но руки как бы протыкают пространство насквозь. Дать о себе знать человек уже не может. Он полностью отрезан от материального мира. И при этом он продолжает в нем присутствовать. Все боли, связанные с болезнью, с самим процессом ухода из жизни, все язвы жизни, страхи в этот момент отступают. Болеть больше нечему. И беспокойство, потрясение уступает место умиротворению, чувству покоя, похожему на то, которое мы ощущаем, когда какое-то серьезное испытание оказывается пройденным. Желание вернуться назад в тело умерший обычно уже не испытывает. Однако в этот момент чаще всего и происходит возврат в тело или продолжается движение к новому неведомому миру.
Еще одной общей чертой является отсутствие у нашего нематериального тела, если мы его видим, возрастной печати. Мы никогда не видим себя пожилыми, всегда молодыми или среднего возраста, тридцати-сорокалетними. Дети же никогда не видят себя детьми, но людьми взрослыми. И если наше тело при жизни имело какие-либо недостатки или увечья, то тело нематериальное оказывается полноценным. Парализованный ходит. Глухой слышит. Слепой видит. И это на первый взгляд загадочное свойство находит себе больше всего подтверждений.
А теперь зададим себе вопрос: всегда ли люди видели всё именно так? Оказывается, что нет или не совсем так. О том, что посмертный опыт сильно разнится в зависимости от принадлежности людей к разной культурно-религиозной среде, мы уже говорили. Но опыт еще и разный, как оказывается, в разные времена. Описания посмертного опыта, известные из старых или древних источников, говорят о том, что умирающие видели в те времена картины рая и ада, нечто схожее с этим, а кроме того, видели демонов и ангелов. Складывается впечатление, что в то время люди видели как бы более отдаленный потусторонний мир. Сегодня же умирающий человек видит более приближенный потусторонний мир. Во всяком случае, он может об этом рассказать, если смог вернуться.
Объясняется это будто бы развитием в наши дни реанимационных технологий, которые позволяют держать человека на поверхности жизни дольше, дают возможность как бы заглянуть в смежное пространство между двумя мирами, до того как умирающий окончательно от материального мира оторвется. Но это всё же не сглаживает противоречий. Здесь есть чем поживиться скептику. Разве из всего этого не следует, что нет опять же ничего объективного? А весь описываемый сегодня посмертный опыт, разве не зависит он напрямую от нашего посюстороннего опыта, от нашего мировоззрения?
К тому же необходимо признать, что окончательных описаний смерти мы всё же не знаем. Посмертный «опыт», с которым нам удается ознакомиться, всегда обрывается. Что дальше – неизвестно.
Серьезные исследователи, и не только из среды более строгого в этих вопросах богословия, склоняются к заключению, что к описываемой «модели» умирания необходимо относиться с осторожностью. Следует избегать обобщений там, где они не напрашиваются сами собой.
О каких различиях мы говорим? Для кого-то черный туннель заменяет «полированная дверь», а после нее – серый туман, расступающийся в яркое пространство с садами, с великолепными сооружениями… Всё это лишь нюансы, которые, если опираться на взгляды современных физиологов и специалистов по мозгу, скорее соответствуют различным переживаниям разными людьми одних и тех же эмоций. Иначе говоря, мозг как бы воспроизводит картинки, но с некоторыми модификациями. Суть же остается неизменной. И для нас важно подчеркнуть: суть не меняется. Эмоции, переживания одинаковы у всех. Отличается лишь характер этих переживаний.
По-разному люди описывают и «границу», нечто похожее на нее, которая окончательно разделяет миры – наш и тот. Это могут быть ворота, ограда, стена, край участка земли или поля, берег наподобие морского и так далее. Всё разное. Хотя, опять же, для всех «очевидцев» ясно одно: переход через эту «границу» необратим, из-за нее нет возврата.
Можно было бы свести все эти аллегорические нюансы к чисто лингвистической проблеме. Люди описывают пережитое языком, который нам понятен. И не удивительно, что они стараются вкладывать в свои слова смысл, имеющий для всех одинаковое значение. Даже отсюда – из стереотипности языка, а это одна из его ипостасей, – ввиду общей лексической основы могут возникать схожие ассоциации в красках и образах. Важно понимать, что язык принадлежит нашему посюстороннему миру. И нетрудно предположить, что для языка могут стать непосильными смыслы, образы, реалии мира потустороннего. А как следствие – до нас доходят лишь разноголосые «переводы» «правды» с языка потустороннего на наш посюсторонний язык. Неслучайно, когда мы говорим об этом, кавычек требуется всё больше…
Критическое богословие, с мнением которого мы вынуждены считаться, и особенно православное, ставит вопрос куда более жестко, сразу отметая все кривотолки и спекуляции. О. Серафим (Роуз) говорит об этом так:
«“Небо” и “ад”, увиденные в этих состояниях, являются только частью (или явлениями) воздушного царства духов, ничего общего не имеют с небом или адом христианского учения, которые являются вечной обителью людских душ (и их воскресших тел), а также нематериальных духов. Люди в состоянии “вне тела” не имеют возможности попасть на настоящее небо или в ад, которые открываются душам только по явной воле Божией. Если же некоторые христиане во время “смерти” почти сразу же видят “небесный град” с “жемчужными вратами” и “Ангелов”, то это лишь указывает на то, что увиденное в воздушном царстве зависит в какой-то мере от их собственного прошлого опыта ожиданий, подобно тому, как умирающие индусы видят свои индуистские храмы и “богов”»[41 - О. Серафим (в миру Роуз Юджин Деннис, 1934–1982). Душа после смерти.].
Умирать, получается, тоже можно по-разному, в зависимости от того, как мы жили и кем мы были при жизни. И всё же налицо некая разграничительная черта – та самая «граница», порог невозврата. Существование этого порога для всех вроде бы бесспорно. Но тогда возникает принципиально важный вопрос: изучая смерть, рассматривая ее через лупу, имеем ли мы вообще дело со смертью или только с приближением к смерти? Ведь разница должна быть значительной.
Здесь мы касаемся очень важной проблемы, которая, видимо, не может быть разрешена в рамках чисто научных исследований. Во всяком случае, до сих пор этого не случилось. Да и сама научность исследований, которые сводятся к количественному накоплению информации с прицелом на результат, при коем количество должно переходить в качество, а ответы сами собой должны всплывать на поверхность, – выглядит тоже весьма сомнительно.
Д-р Муди это понимал и признавал. Поэтому он и не скрывал, что в какой-то момент задумался над необходимостью искать другие источники информации, раз уж одних личных свидетельств мало, источники как бы более первичные и объективные. Как человек своего времени, своей цивилизационной ойкумены, он сделал ставку не на богословские труды, а на труды таких авторов, как Эммануил Сведенборг, шведский мистик, а фактически оккультист (1688–1772).
Конечно, возникает вопрос, а почему было не обратиться к настоящей рациональной науке, к физике и математике, которые тоже пытаются проникнуть в метафизические основы нашего мира, и посюстороннего и потустороннего, – мир потусторонний считая в этой модели частью всего мира, цельного, единого? Ответ вроде бы ясен: за рамками религиозного мировоззрения, за рамками богословия ответов, по-видимому, не так много. Это и отпугивает пытливые умы. Однако опытный исследователь, съевший собаку на своей теме, всё же перенацеливает свой взгляд в эту сторону. К какому богословию обращаться – в этом и вопрос. К оккультному? Э. Сведенборг для людей его веры как раз и является таким богословом с широким кругозором.
Даже те, кто этим бы не побрезговал, приводят некоторые объективные факты, которые, если и не дают ясных ответов, конечно, действуют отрезвляюще. Простой пример приводит и о. Серафим: д-ра К. Осис и Э. Харальдссон научились проводить черту между опытом медиумов, то есть тех, кто во взгляде на посмертный опыт близок к оккультизму, и личными свидетельствами тех, кто сам пережил посмертный опыт. Последние всегда стремятся к тому, чтобы впоследствии изменить свою жизнь, исправить в ней всё то, что было не так, не правильно или не праведно. Но это вовсе не является типичным для опыта, с которым соприкасаются медиумы. Здесь как раз всё завязано на продолжении обычной мирской жизни. Здесь всё подчинено только этому. Нравственная переоценка жизни здесь никак не доминирует, да и не упоминается.
Святящееся существо, представляющее собой более-менее общую для всех сущность, описывается тоже по-разному. Одни принимают это существо, как уже говорилось, за Бога. Другие же, например иудеи, принимают его за ангела. Третьи видят в нем свет или некую сущность. И совершенно очевидно, что объясняется это религиозной культурой человека, его вероисповеданием или отсутствием такового. Хотя сами «видения» картин потустороннего мира никак не связаны, как уже отмечалось выше, с религиозностью. В этом скрыт некоторый парадокс, объяснить его непросто.
Христианский взгляд, богословский (забежим немного вперед), оказывается куда более жестким и все эти вербальные интерпретации – встречи с Богом, ангелом… – отрицает. Или, по крайней мере, относится к ним с большой осторожностью. Потому что для настоящего традиционного христианства, основанного на святоотеческом учении, на которое оно не может не опираться в таких вопросах, зримое «существо» или «ангел» с большей долью вероятности может оказаться и бесом. Под такой личиной, а бес умеет принимать любой облик, бес может являться умирающему, чтобы сбить его с толку, да и не только его. Ведь если происходит возврат к жизни, в материальное тело, то человек способен поделиться увиденным с другими людьми. Одним выстрелом бес убивает двух зайцев. За многовековую историю изучения церковью этих явлений даже сложились методы и правила, позволяющие не попасть в эти сети. Но об этом ниже.
Здесь интересно еще одно наблюдение, на которое начали обращать внимание с восьмидесятых годов прошлого века. Европеец или американец христианского происхождения, оказавшийся на пороге жизни, при описании своего посмертного опыта сегодня редко испытывает страх. Гораздо чаще он испытывает чувство умиротворения и смирения. Однако в прошлые времена среди представителей тех же культур этот страх обычно присутствовал. Его нагнетали опасения «чистилища» или мытарств. Нечто аналогичное наблюдается в наше время среди индусов. Для многих из них страх характерен. Доктора Осис и Харальдссон анализировали эти расхождения и приводят обильный фактический материал.
Как же это объяснить? Выдвигалась вполне логичная гипотеза: причина может быть в том, что именно умирающий человек ждет от потустороннего мира чего-то такого, что ему понятно в привычных для него образах. Человек как бы делает подсознательную проекцию. Та же логика, впрочем, приводит и к сомнительным выводам: европеец, американец или русский обладают будто бы большей развитостью, они более «просвещены», чем индусы в массе своей. Что следует понимать под «развитостью» – это еще вопрос. Но в любом случае, если опираться на статистику, представления американца о загробном мире связаны как бы с большими потребностями в комфорте и личной защищенности. И в том числе в защищенности от зла, бесов.
Для иллюстрации можно привести слова Джона Шелби Спонга, епископа Американской Епископальной Церкви, фактически протестанта, которыми он обобщает опыт современного американца, и далеко не бездуховного. Написано это в наши дни:
