Записки на кардиограммах

Часть первая

…в ясном сознании…

Эмоции, наблюдения, случайные мысли. Кардиограммы, в силу привычки, кладёшь в нагрудный карман и после вызова – не всегда, ясное дело, а так, время от времени, – царапнешь на обороте карандашом. Утром перепишешь, сотрёшь каракули с ЭКГ и сдашь, пришпилив её к карте вызова.

Так год.

Два.

Десять.

Двенадцать.

А потом, оказывается, у тебя этого добра – завались!

«Но ведь это правда, рейхсфюрер…»

Замглав по «Скорой».

Путает ИВЛ с ВВЛом[1].

Не видит разницы между клинической и биологической смертями.

Лезет в укладки, считает ампулы, сверяет со списком. Найдя заначки, рисует выговоры.

Заслуженный врач РФ.

На «Скорой» не работал ни дня.

Ей-богу, не вру!

Менты пьют. Зверски. А прокуроры – те ещё круче. Те, кто выживет, станут к старости каяться, раздирая перед людьми рубища… Впрочем, я, скорее всего, наивен.

При просьбе лечь на спину, девять пациентов из десяти поворачиваются спиной вверх.

Вечерний звон.

Прорвало.

Весь стол в адресах.

И всем – срочно. Немедленно. Иначе Матвиенко, райздрав и горячая линия.

Час.

Второй.

Третий.

Диспетчер вдруг стекленеет, блуждая зрачками с телефона на телефон. Те надрываются.

Минуту.

Полторы.

Две.

Диспетчер начинает смеяться.

Ему откликаются.

Во время осмотра могут:

– рыгать;

– пердеть;

– ковырять: а) в носу, б) в зубах, в) в гениталиях;

– говорить по телефону;

– смотреть телевизор;

– курить.

Они дома, хули.

А когда в поликлинике – ну совершенно другие люди!

Отказ от госпитализации.

«О возможных последствиях предупреждён». Подпись.

Думаете, всё?

Полагается ездить, проверять состояние.

Себестоимость вызова – три косаря.

Ну?

Шесть кусков.

Девять.

Двенадцать.

О-па! Созрел и хочет в больницу. Больницу при этом хочет получше.

Рассказывал коллегам в Европе – о…уевали.

Коммуникабельный журналист: В двух словах – как вам нацпроектовские «газели»?

Врач с большим стажем: У…бища.

Часто посреди ночи, прикоснувшись, участливо спросят: «Много вызовов сегодня?»

Хочется взять сочувствующего за лицо и отпихнуть, как Высоцкий Садальского.

Любимая фраза высшего руководства: на ваше место – в шляпах!

Одного как-то поправили: На ваше!

Что было…

Многие, в натуре, не знают:

– названий своих лекарств;

– собственного диагноза;

– профиля отделения, в котором лежали;

– номера больницы.

При этом говорят «не помню», «не разбираюсь» и «нам сказали».

Полковники невыносимы.

Снисходительное «ты» свысока.

Даже если одёргивать.

Даже когда чехлятся[2].

Холуи трёхзвёздочные.

Пришедший к доктору робок и подобострастен.

Вызвавший – развязен и хамоват.

Это в крови.

Поэтому лучше сразу, с порога, на них наорать.

Во избежание.

У них здесь корректировщик. С биноклем. На дереве. Настроился на частоты и слушает. Даёт отзвониться, даёт вернуться. Открыл дверь – даёт отмашку: звони!

Вызов.

Туда же, в соседний дом.

И умело так, гад, маскируется.

Стало привычным: комната, пациент, юноша у компьютера.

Внимает рассеянно, просьбы выполняет, предварительно дочитав.

Увозим – спросит: «С тобой ехать?»

Понять можно: в блог же писать надо!

Про болезнь близких.

Сорок пять лет, юрист, два высших образования. В двадцатисекундной речи двенадцать раз использовала конструкцию «как бы».

Норма десятилетий – бригада на десять тысяч. Районы растут, вызова лежат на задержке.

Выход?

Изящный. Блистательный.

Одна на четырнадцать.

Четверо вместо восьми, и лавина звонков: утром сел – утром приехал.

А райздрав нынче праздновал что-то, так допоздна у кабака бригаду держали, на всякий случай.

А остальные три въ…ывали.

Не курить невозможно.

К нулю раскуриваются даже самые стойкие.

Потому как адреналин.

Нервы.

Оттого и язва у всех.

Голодные же всё время.

Коллега.

Спокоен и флегматичен – тридцать лет стажа, видел всё.

Непрошибаем.

Ан нет!

Оскорбили на вызове. Ничего особенного – пьяные люмпены, всё как обычно. Но молча вышел, надел перчатки, отыскал, благо недолго, кус мороженого говна и запустил в форточку.

Потом всю ночь пил коньяк.

Один.

Весь пузырь выдул.

Прислали кардиограф – российский.

Шедевр!

Перед тем как печатать, думает полминуты.

Вообразите:

Реанимация.

Цейтнот.

Ампулы россыпью.

Кардиограмма ежеминутно.

И всякий раз: «ПОДОЖДИТЕ 4 °СЕКУНД».

О…уеть, б…дь!

Отослали обратно – ломается, сука, часто.

Во ВСЕХ больницах Санкт-Петербурга на входе в приёмный – порожек. Поднимаешь передние колёса – ы-ы-ых! – коллега приподнимает задние: ту-дух, ту-дух! – закатили. Порожка нет только в морге Судмедэкспертизы где, по большому счёту, глубоко пох…й.

Подъём ночью на «упал с кровати, приезжайте поднять» вызывает смутную симпатию к Менгеле.

Прервусь ненадолго, пока гневным пальцем в грудь не упёрлись.

Вот, удосужьтесь-ка:

«Скорая медицинская помощь – вид помощи, оказываемой гражданам при состояниях, требующих срочного медицинского вмешательства (несчастные случаи, травмы, отравления и заболевания, приводящие к резкому ухудшению здоровья, угрожающие жизни и требующие проведения экстренных лечебных мероприятий)».

О как, оказывается, изначально-то!

А вы говорите…

Так о чём это я?

А-а!

– Я лекарства не признаю – вы только ЭКГ сделайте, а уж я дальше сам…

Или:

– Мне любимый человек изменил – дайте успокоительное, а то я в окно выброшусь!

«Глубокий обморок, нету пульса»… м-да!

– Это мне папа вызвал.

А вот и он:

– Алё! Вы уже там? Посидите с ней, пока не подъеду. Я? В Нарве, границу прохожу – часа через два буду…

И до кучи:

Ни «доброй ночи», ни «проходите», ни табуретки присесть.

Об кровать хлоп и жёлтой ногой в лицо:

– Вот. Ступать больно.

Мозоль. Ороговелая, давнишняя.

– Ну, и?

– Что «ну» – срезайте! Давайте-давайте, я ветеран…

Так, спокойно!

Не надо набирать воздух.

Ветераны от лиц приравненных – ох, отличаются!

Манерой общения.

Ночь.

Вызов.

Через минуту повтор: скорей!

Подрываешься и летишь.

Диспетчер по рации: быстрее – скандалят!

Вываливаешься из кабины, дверь вбок, одной рукой чемодан, другой кислород, на плече кардиограф, дефибриллятор, на другом сумка с реанимацией, папка в зубах, домофон чуть ли не носом: пи-и-и…

– КТО ТАМ?

Всё. Можно отнести кислород, дефибриллятор, сумку с реанимацией. Расставить неторопливо, подключить шланги. Позвонить снова и зевая войти.

Ничего там нет.

Проверено.

Годами.

Нельзя брать деньги, если их дают с помпой. А настаивают – тем более!

Номера купюр переписаны.

Список, как правило, под телефоном.

Тоже проверено.

Не однажды.

По коридору надо идти тихо и на пороге чуть задержаться.

Так, чтоб не видели.

И не слышали.

Бесхитростное большинство начинает стенать только при твоём появлении.

И не вставать перед дверью.

Могут пинком открыть.

И уж, конечно, никаких «входите – открыто».

Войдёшь, а там волкодав.

– Ой, простите, я про него забыла…

Умное лицо, в глазах разум. Кардиограмма, терапия, слово за слово…

– А вы можете, как в фильме «Жмурки», пулю из живота вытащить?

Озадачил.

– Знаете, если б всё было так просто, как у режиссёра Балабанова, мы бы не потеряли двадцать миллионов в последней войне.

– Нет, ну а всё-таки?

Везли с пожара.

Ожоги.

Большой процент.

Юный возраст.

Тормознули на перекрёстке – проезд кортежа.

Снеслись с ответственным, тот подтвердил: стойте!

Семнадцать минут ждали.

– Это какой корпус?

– Не знаю.

– Но вы ж из него только что вышли!

Куда ни приедь.

Номеров нет. Ни на домах, ни на квартирах.

Не пишут.

Но полагают, что мы – назубок.

И разбухают во гневе.

Порвал с корешем.

Тяжёлые сутки, переработка часа на три, ехал домой – мужик в трамвае засудорожил, в лифте сосед к жене попросил. Стянул кроссовки, упал поперёк кровати – звонок:

– Слу-у-ушай, ты мне нужен как доктор…

– Пошёл на х…й!

Обиделся насмерть.

Поймёт едва ли.

«Левел ап» – когда начинаешь просыпаться за минуту до вызова.

Сам.

Ночью.

Мистика!

Очевидное-невероятное.

Диспетчерá опытны.

– Нет такого дома по этой улице.

Взрыв.

– Да вы… Да я…

– Паспорт откройте.

Пауза.

– Ой, да…

Не часто, честно скажу. Но извиниться – это ещё реже.

Начал обычно: чем болеете… последнее обострение… что принимали?

А в спину сказали:

– Чё х…ню спрашиваешь – лечи давай!

Когда изобретут таблетку от «плохо», во врачах нужда отпадёт.

Совсем плохо – переломил об колено.

Чуть-чуть – поскрёб ложечкой.

И в рот.

– Дорогая моя, вам шестьдесят лет! Вы прожили такую долгую жизнь – неужели не найти слов, чтоб описать собственное состояние?

Не найти.

– Тупой какой-то… Ну плохо – что непонятного?

Принадлежность к прокуратуре объявляют ещё в прихожей.

И недоумевают, не встретив подобострастия.

Что странно – многим сочувствуешь.

Против воли порой.

Большинство негодует – каллиграфий, похоже, ждали, на бумаге на ароматной. Иные пеняют на негатив: толкуют «жесть!» и жаждут приколов – неистово, ненасытно. А по мне, так забавно: отрешился, бесстрастный, и смотришь, как утверждаются – кто во что…

«Яд каплет сквозь его кору…»

В кафе – только ночью. Днём куражатся: жрёте, мол, а там люди мрут! Или, наоборот, уважухой задостают. Один вот недавно от полноты чувств предложил шаверму за ним доесть.

Исцелили, раскланялись, жена пошла провожать, а он вдруг из комнаты:

– НЕ ДАВАЙ ИМ НИЧЕГО!!!

Фельдшер – девочка из училища – аж расплакалась с непривычки.

Храм.

Пасха.

Эпилептик.

Судороги нон-стоп – глубокий статус.

Кончилась служба, пошёл народ. По нам, по больному, по батюшке… а тот, наивный, всё подождать их просил да помолиться во здравие.

Первая минута на «Скорой»: ржут над коллегой – капали ночью, приступ был. Тычут пальцами в ЭКГ, рыдая от хохота, мне же, обескураженному, говорят:

– И у тебя так будет. Лет через десять.

Хмыкнул гордо, а зря.

Как в воду глядели.

Градоначальник узнала об очередях в поликлиниках.

Грозила публичными казнями.

– Ух, ты! – сказали все. – Круто! Ну-ну.

Очереди исчезли.

Дня на два.

…и бесконечные тридцатилетние сучки с головными болями.

Допуск к наркотическим препаратам оформляют два месяца.

Как минимум.

Через полюса на собаках запрос везут.

А больницы теперь в честь христианских святых.

Хотя некоторым имена нацистских преступников подойдут.

Имени Кальтенбруннера, например.

И, скажем, Адольфа Эйхмана.

Варум нихт?

Впихнули в карман полтинник.

Как швейцару.

С такой, знаете, превосходцей: на тебе, братец, на сигареты!

А был с получки – достал тысячу, сунул меж пузом и трениками: а это вам, милейший, на погребение!

Пришла жалоба: такой-разэтакий и даже говном бросался…

Лишили премии на год.

Диспетчер говорит – донимал минут двадцать. Давление ему, гниде полупьяной, измерить. Пузырь шмурдяка в лапе – хлебнёт, затянется и снова в дверь: дз-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-зыннннь!

И ни души на станции, как на грех.

А ночью, падла, телефон обрывал: три литра на харю, ум болит, язык ребром – инс-с-су-сульт у него. Г-гермо… гермор-р-рагический.

Госнаркоконтроль бдит.

Онкобольных обязали глотать сильнодействующие в присутствии «Скорой».

Приезжаем, смотрим, расписываемся: дескать, были, видели, правда.

Так и катаемся.

А обращаются к нам: ребята.

– Любезный!

                 Мы.

                      Не.

                          Ребята.

                                  Давно уже!

– Ой!

        Да!

           Конечно.

                    Извините, ребята!!!

Всё время.

Выцелив самого трезвого, надо сказать:

– Вы мне кажетесь наиболее здравомыслящим из присутствующих…

Строить собутыльников будет исключительно он.

Было дело, даже участок впаривали.

На носилках лёжа, под капельницей.

– И соседи хорошие: зампред избиркома и полковник из ФСБ – соглашайтесь!

От порога с ехидцей:

– Что-то вы сегодня быстро приехали!

Вот же ж б…дь, а?

– Ну, тогда мы внизу подождём, в машине, – позовёте, когда пора будет…

Готово дело – оскорблены донельзя.

О журналах.

Их восемнадцать.

За сутки – подписей семьдесят.

На днях ввели девятнадцатый.

Учёт журналов.

Коллега.

Изящен.

Подтянут.

Эрудит.

Интеллектуал.

Знаток поэзии и шахматных комбинаций. Цитирует наизусть и искромётен до зависти.

Убеждён, что все нам должны, но милосерден – войдя в положение, соглашается взять вещами.

DVD-плеером, например.

Или узелком столового серебра.

С полной сумкой порой со смены идёт.

На станцию пожаловал Госнаркоконтроль.

Помимо комиссии, ещё и автоматчик в бронежилете.

Они что думали – мы отстреливаться будем?

Обожают пересчитывать пачку денег под самым носом. Тут главное – не ляпнуть что-нибудь вроде «смотри, не ошибись!», иначе непременно кляузу настрочат.

Главврач «Скорой» заканчивает интервью так: звоните и обращайтесь!

И тёплый взгляд в объектив.

Не на камеру поучает: врача надо бить, но не добивать!

А когда докладывают: мол, государь, медик-то разбегается, отвечает: плевать – хоть полтора человека, но останется!

По всему видать, крепко сидит.

А однажды у нас свечу вывинтили – кому-то среди ночи понадобилась.

Остального, правда, не тронули, взяв лишь то, что крайне необходимо.

Как папуасы.

– Могу я вас попросить воздержаться от фамильярности в адрес человека, в услугах которого вы в данный момент крайне нуждаетесь?

И удивление:

– Но ведь я ж старше!

Тоже не редкость.

У пациента, как правило, родственники. Наихудшая разновидность – бодренький балабол.

С онкологическими, как с детьми, – предельная искренность!

Никаких недомолвок и без утайки.

Они ж чувствуют.

И с бабками дементными так же:

– Любаша, девонька, ну дай ручку, дай… во-о-от молодец!

Всё позволят – ЭКГ, сахар, инъекцию…

Подсознательно.

Элитный дом. Всюду иконы и выдержки из Завета.

Тридцать семь штук – от прихожей до спальни.

А перед дверью, на ход ноги, молитва – от руки и аршинными буквами.

Похоже, сильно с совестью не в ладах.

Многие с возрастом прозревают.

Мечутся, исхудалые, по подушкам, истекая потным отчаяньем.

– Не так я жил, не та-а-ак!!!

Вызвав ночью, молодняк с амфетаминовой абстенухой лепит горбатого, втирая про дистонию.

– Вы не первые, кто вызывает с такими симптомами. Давайте честно – что принимали?

Возмущаются натурально, особенно девочки.

Что ж, дистония так дистония – пожалуйте ягодицу.

Через час перезванивают: не помогает!

Что вы говорите?

Кто б мог подумать!

Ещё раз: чего и сколько?

С неохотой раскалываются.

Почему шифруются?

Бестактно, оказывается, о таком спрашивать.

«Я вся такая внезапная… Противоречивая вся…»

А кисы, перебрав с кокаином, сетуют на душевную хрупкость, заряжая про походы по кардиологам… Пока не расколешь.

Старики гниют в одиночестве, гордясь успехом детей.

Мальчишкой отсидел в немецком концлагере.

После войны шёл за третий сорт – был на оккупированной территории.

Ни справок, ни компенсаций, ни льгот.

В девяностых немцы, раскаявшись, прислали извещение на пособие.

А в департаменте его не нашли в списках.

И попросили подтвердить документами.

Он закатал рукав, показал номер.

Предъявил письмо из Германии.

Сказали, что недостаточно.

Ну, плюнул.

Через пятнадцать лет проблема – неуплачен налог с пособия.