Картина преступления

Она выглядела удивленной:

– Я всегда хочу с тобой разговаривать. Но я знаю тебя. Ты всегда хочешь, как лучше, а я не знаю, как нам с тобой говорить теперь без того, чтобы не стало хуже.

Когда водитель подошел, чтобы взять наш багаж, она похлопала меня по плечу в своей отсутствующей манере и сошла вниз, чтобы поздороваться. Я стоял с чемоданом в руках в бешенстве из-за того, что она нашла вот такое решение проблемы – молчать. Что она вообще принимала решения. Она относилась ко мне как к домашнему зверьку, и это накатывало на меня волнами, как раскалывающая мир потерянность, которую я не ощущал уже месяцами.

Именно это самое ощущение первоначально и вовлекло меня во всю эту кашу «Шарлотта-Холмс-и-Джейми-Ватсон», и я пока не завяз так глубоко, чтобы не оценить иронии.

Ее родители не встретили нас, когда мы подъехали к дому. И для меня это было удобно. Не думаю, что смог бы изобразить дружелюбие по отношению к ним или к кому бы то ни было еще. Нас приняла домоправительница – славная тихая женщина в возрасте моей матери. Она взяла наши куртки и проводила нас вниз, в комнаты Холмс, и когда мы закончили с обедом, который она принесла нам на подносе, уже стемнело.

Вечером, после импровизированного урока по европейской истории, эта домоправительница принесла деревянный ящик, чтобы я встал на него, пока она со свисающей с плеча сантиметровой лентой подшивает слишком длинные брюки Майло. Когда я вернулся со своим костюмом, никого, кроме нее, в комнатах Холмс не было. Стоя на ящике, чувствуя себя неловко и стараясь не нервничать, я старался представить, где была Холмс. Может быть, гоняла шары в бильярдной или с закрытыми глазами, на ощупь, пробиралась через какую-нибудь семейную полосу препятствий из тех, что Холмсы, по слухам, использовали для тренировки своих детей. Или ела шоколадные бисквиты в кабинете.

– Готово, – наконец сказала домоправительница.

Она распрямилась, созерцая свою работу с некоторым удовлетворением:

– Вы выглядите очень импозантно, господин Джейми. Открытый ворот вам идет.

– О боже! – сказал я, поддергивая рукава. – Пожалуйста, не называйте меня так. Вы не знаете, где Хо… Шарлотта?

– Наверху, я думаю.

– Тут масса разных «наверху». – Я представил себя, бесцельно бродящего по их дому во взятом взаймы костюме – к слову, о полосе препятствий. – На втором этаже? Третьем? Четвертом? Э… тут есть четвертый?

– Попробуйте заглянуть в кабинет ее отца, – сказала домоправительница, придерживая за собой дверь. – Третий этаж, восточное крыло.

Я подумал, что для меня было бы проще добраться из Лондона в Сассекс, но в итоге нашел этот кабинет в конце одного из миллионов коридоров, увешанных портретами. Крыло выглядело темнее и древнее остального дома. Картины пристально смотрели на меня. На одной отец Шарлотты и его родня собрались вокруг стола, заваленного книгами. Алистер Холмс был похож на свою дочь, серьезен и отстранен, с руками, сложенными на груди. Другой, со щегольской улыбкой, был, конечно, Леандр, подумал я. Интересно, он уже приехал? Я надеялся, что да.

– Входи уже наконец, – прозвучал приглушенный голос из-за двери, хотя я не стучал.

Конечно, они знали, что я стою здесь. Было ясно, что этот дом – с секретами, но я не собирался их множить собственной скрытностью.

Я взялся за ручку и замер. Этого последнего портрета я не заметил. Передо мной сидел Шерлок Холмс со сжатыми губами и лупой в руке, явно недовольный всей этой затеей с позированием художнику, дабы создать наилучшее впечатление о себе ради чьего-то удовольствия. Доктор Ватсон, мой прапрапрадедушка, стоял за ним, ободряюще положив руку на плечо друга.

Я мог бы принять это как знак, что всё будет хорошо. Но долгую минуту я смотрел на эту руку, гадая, сколько раз Шерлок Холмс пытался ее стряхнуть. «Ватсоны, – подумал я. – Поколения мазохистов», – и открыл дверь.

Комната была слабо освещена. Моим глазам потребовалось привыкнуть к сумраку. В центре стоял массивный стол, а за ним распахивались как крылья книжные полки. Перед всем этим собранием знаний сидел Алистер Холмс, и его проницательные глаза смотрели на меня.

Он сразу мне понравился, хотя я знал, что не должен поддаваться впечатлению. Во всяком случае, своими тренировками и ожиданиями он довел свою дочь до полусмерти. Но он меня знал. Я мог сказать это по изучающему выражению на его лице, которое я видел у Шарлотты Холмс, и не раз. Он видел меня таким, каким я был – смущенным парнем из среднего класса во взятом взаймы костюме, – но не судил меня. Честно говоря, не думаю, что его как-то заботило мое социальное положение. После эмоционального смятения последних дней было приятно встретить некоторую невозмутимость.

– Джейми, – сказал он неожиданным тенором, – садись, пожалуйста. Я рад наконец с тобой познакомиться.

– Я тоже. – Я примостился в кресле напротив него. – Большое спасибо, что вы позволили мне побыть с вами.

Он махнул рукой:

– Разумеется. Ты сделал мою дочь счастливой.

– Спасибо, – сказал я, хотя это было не совсем так.

Я делал ее счастливой или думал, что делал. И я делал ее несчастной. Я обнимал ее, когда горело наше убежище. Я лежал у ее ног, не в силах встать, пока Люсьен Мориарти издевался над ней по розовому блестящему телефону Брайони Даунс. «Это была учебная стрельба. Я хотел увидеть, что для тебя важно. Хотел узнать, насколько этот глуповатый парень тебе доверяет. Я угрожал ему, и ты его целовала. Подсказка: чувства. Подсказка: аплодисменты». А теперь я привез ее, чтобы спрятать где-нибудь в ее большом доме у моря, пока ее отец вроде как болтает со мной ни о чем, что она всегда находила отвратительным.

– Тебе понравилась последняя картина в холле, портрет наших общих предков? Я слышал, как ты останавливался перед ней.

– Вы похожи на Шерлока Холмса. Во всяком случае, на его портрет, – сказал я.

Он кивнул, и мне захотелось проскочить мимо всех этих приятностей и перейти к чему-нибудь серьезному.

– Это заставило меня подумать о том, как все это продолжилось. Я о том, что мы с Шарлоттой работали вместе. Мы раскрыли случай с убийством и обнаружили Мориарти на другом его конце. Это почти повторение истории.

– В мире существует множество семейных дел, – сказал он, сложив ладони под подбородком. – Сапожники передают свои мастерские сыновьям. Юристы отсылают дочерей в школы, а потом дают им место в фирме. У нас могут быть определенные склонности, которые мы передаем своим детям через наследственность или через воспитание, но я не считаю, что это совершенно вне нашего контроля. Мы все же не отпрыски Сизифа, все время толкающие свои булыжники в гору. Взгляни на своего отца.

– Он торговец, – сказал я, пытаясь удержаться в русле его мысли.

Отец Холмс поднял бровь:

– А женщина, написавшая портрет, которым ты восхищался в коридоре, была дочерью профессора Мориарти и подарила картину нашей семье как извинение за действия своего отца. Прошлые дела могут отдаваться эхом, но ты не должен считать, что наше поведение предопределено. Твой отец мог получать удовольствие от разгадывания тайн, но, переехав в Штаты, он получает больше удовольствия как наблюдатель. Я думаю, это помогает ему держаться вне влияния Леандра. Мой брат – настоящий агент хаоса.

– Вы знаете, когда он приедет? Леандр?

– Вечером или завтра, – сказал Алистер, взглянув на часы. – Когда дело идет о нем, никогда нельзя быть вполне уверенным. Весь мир должен перестраиваться в угоду его желаниям. По-своему он во многом похож на Шарлотту. Они не удовлетворяются ни просто наблюдением, ни даже восстановлением справедливости. Работа во имя других никогда не была их главной целью.

Не замечая того, я подался вперед. Алистер Холмс был как остаток древних времен – с его правильной речью и уверенным взглядом. Это почти гипнотизировало, и я не сопротивлялся его чарам.

– Тогда каковы, по-вашему, цели Шарлотты и Леандра?

– Утверждение себя в мире, или, по крайней мере, я всегда так думал. – Он пожал плечами. – Их не устраивает действовать за сценой. Они всегда ухитряются вмешаться в само представление. В этом смысле, я считаю, они оба более похожи на Шерлока, чем остальные из нас. В нашей семье у него всегда были претензии на роль чудотворца. Ты знаешь, я прослужил много лет в министерстве обороны – был творцом нескольких небольших международных конфликтов – и все же никогда не выступал вперед дальше своего стола. Мне было достаточно, что я выводил теоретические армии на теоретические поля битвы, предоставляя другим воплощать эти теории. Мой сын Майло действует подобным образом. Во многом, к добру или нет, он отлит из того же материала.

– Но разве это лучший способ? – услышал я собственный вопрос, хотя не собирался спорить с ним – просто сорвалось с языка: – Вы не думаете, что лучше видеть последствия ваших действий непосредственно, так, чтобы в будущем вы могли действовать мудрее?

– Ты рассудительный парень, – сказал Алистер, хотя я не уверен, что он действительно имел это в виду. – Ты считаешь, мне надо было настоять, чтобы Шарлотта осталась и наблюдала за последствиями ее действий после той катастрофы с Августом Мориарти, вместо того чтобы отсылать ее для нового старта?

– Я…

– Есть много способов принимать на себя ответственность. Не всегда нам надо платить за наши грехи кровью или жертвовать своим будущим. Но я слышу, что Шарлотта идет сюда, и нам лучше переменить тему. – Он подмигнул мне. – Знаешь, ты не такой, как я предполагал.

– А чего вы ожидали? – спросил я, внезапно почувствовав себя неловко.

Я не был готов для такого рода глубоких разговоров на темном океанском дне.

– Ну чего-то меньшего, чем ты есть. – Он встал и подошел к окну, глядя поверх темных холмов, спускающихся к морю. – И это позорно.

– Что «это?» – не понял я, но Холмс уже стучала в дверь кабинета.

– Мать меня убьет, – сказала она, когда я открыл дверь. – Мы должны были быть внизу пять минут назад. Привет, пап!

– Лотти, – сказал он, не оборачиваясь, – я скоро спущусь. Почему бы тебе не проводить Джейми в столовую?

– Конечно.

Она продела свою руку сквозь мой локоть как само собой разумеющееся. Мы еще ссорились? А мы вообще-то ссорились? Я запутался в этой цепочке мыслей – и в любом случае это не имело значения в обширном доме ее предков на исходе зимы. У меня появилось чувство, что без Холмс в качестве переводчика до конца этой недели я не доживу.

– Выглядишь роскошно, – сказал я ей, потому что она так и выглядела – в длинном платье, с подкрашенными губами и волосами, завязанными в узел.

– Я знаю, – вздохнула она. – Не ужасно ли это? Давай просто перетерпим.

Эмма Холмс не разговаривала со мной. В действительности она вообще не разговаривала с кем бы то ни было. Ее левая рука блестела кольцами, и ею она потирала шею. Другая рука была занята бокалом. Это не было бы проблемой, но, будь их столовая континентом (а по размерам было на то и похоже), я сидел бы где-то в Сибири.

Меня поместили между матерью Холмс и молчаливой и замкнутой дочерью чешского посла по имени Элиска, которая бегло меня осмотрела и послала в потолок умоляющий взгляд. То ли она смогла унюхать, что у меня нет трастового фонда, то ли надеялась на более высокого и накачанного Джейми Ватсона, несколько более похожего на помощника пожарного и несколько менее – на помощника библиотекаря. Так или иначе, для светской беседы мне оставалась мать Холмс, пока Элиска вздыхала над своей тарелкой.

Холмс – моя Холмс (если она таковой была) – мне не помогала. Она разрезала всю еду на своей тарелке на кусочки и сейчас деловито выстраивала их в некий порядок. Судя по устремленному вдаль взгляду, она была занята разговором на другом конце стола. По сути, единственным разговором – что-то об изменении цен на наброски Пикассо. Алистер Холмс поправлял хранителя музея, выглядевшего пронырой. Конечно, Холмс больше знал об искусстве, чем какой-то служитель Лувра. У меня не было сил, чтобы удивляться.

Фактически у меня вообще оставалось мало сил. Я продолжал ждать от этого места реальной угрозы – чего-то, что я мог бы заметить или услышать, чего-то, чему я мог бы противодействовать. Я ожидал более холодного приема. Холмсов, лезущих из кожи вон, чтобы поставить меня на мое интеллектуальное место. Возможно, в пылающий обруч. Что я получил взамен – так это вкусные блюда и один зашифрованный разговор с отцом Холмс. Я помнил о предупреждении, которое она сделала перед нашим прибытием, но не мог его осмыслить.

– Шеррингфорд? Что за ужасная школа, – говорил Алистер. – Да, в каком-то смысле это стало разочарованием, но мы не сомневались, что Шарлотта будет вести себя хорошо, невзирая на обстоятельства.

Шарлотта едва улыбнулась с прохладцей.

– Извини, Джеймс, что я так молчалива, – тихо сказала мне ее мать. – У меня непростое время. То в больницу, то из больницы. Надеюсь, обед тебе понравился.

– Он великолепен, спасибо. Мне жаль, что вы себя нехорошо чувствуете.

Тут внимание Холмс переключилось на меня:

– Мама, – заметила она, скрипя вилкой по тарелке, – на самом деле ты могла бы задать Джейми какой-нибудь стандартный вопрос. Их же нетрудно запомнить. Как ему нравится школа. Есть ли у него сестры. И так далее.

Ее мать вспыхнула:

– Конечно. Вы хорошо провели время в Лондоне? Лотти там понравилось.

– Мы там много развлекались, – ответил я, искоса взглянув на Шарлотту.

Ее мать, казалось, делала все, что могла. Я сочувствовал ей, разодетой, в этой нелепой комнате, явно жаждущей вернуться в кровать.

– Мы гуляли вдоль Темзы. Видели массу книжных магазинов. Не слишком утруждались.

– Я всегда думала, как же приятны каникулы после трудного семестра. Я слышала, ваш был особенно непростым.

Я рассмеялся:

– Это еще мягко сказано.

Ее мать кивнула, слегка прищурившись:

– Напомни мне: как случилось, что тебя и мою дочь сразу же заподозрили в убийстве этого мальчика? Я понимаю, что к ней он приставал. Но как в это оказался замешанным ты?

– Не по своей воле, если вы об этом спрашиваете. – Я старался говорить ровным тоном.

– Ну, причина, которую мне называли, заключалась в том, что ты питал какие-то нелепые чувства к моей дочери, но я все же не понимаю, как это могло впутать тебя в это дело.

Меня как будто по лицу ударили.

– Что? Я…

Шарлотта продолжала передвигать еду у себя на тарелке. Выражение ее лица не изменилось.

– Это простой вопрос, – сказала ее мать своим тихим голосом. – Более сложным был бы – почему ты следуешь за ней как тень теперь, когда те обстоятельства разрешились? Я не вижу, какая ей сейчас от тебя польза.

– Думаю, я ей нравлюсь. – Я отчетливо проговаривал каждое слово – не от злости: я боялся, что начну заикаться: – Мы друзья, проводим вместе зимние каникулы. Эта концепция достаточно распространена.

– А! – В этом слоге уместилось много значений: сомнение, насмешка и изрядная доля презрения. – И тем не менее у нее нет друзей. Едва ли ей мешает, что ты красавчик или что твои обстоятельства стеснены. Предполагаю, что ты следуешь за ней повсюду. Такая комбинация для девушки типа нашей Лотти – что валерьянка для кошки. Готовый мальчик-прислужник. Но чем это может быть выгодно тебе?

Происходи дело где-либо еще, с кем угодно еще, Холмс бы уже ворвалась в разговор как бронированный танк. Я знал, как постоять за себя, но так привык к проявлениям ее быстрого бесстрашного ума, что в их отсутствие не мог вымолвить ни слова.

А они отсутствовали. Холмс сама словно отсутствовала. Ее потемневшие глаза смотрели вдаль, ее вилка все еще чертила узоры по тарелке. Как долго все это кипело под кожей Эммы Холмс? Или оно заварилось экспромтом, как наказание Шарлотте за то, что нагрубила матери?

Эмма Холмс обратила взгляд своих сверкающих глаз на меня:

– Если ты что-то планируешь. Если тебя кто-то нанял. Если ты потребуешь от нее того, чего она не сможет дать…

– Не надо… – наконец проговорила ее дочь, только чтобы тут же быть перебитой.

– Если ты навредишь ей, я тебя уничтожу. Это всё, – Эмма Холмс возвысила голос: – И по теме: Уол-тер, почему вы не расскажете нам о выставке, над которой работаете? Я слышала, что вы говорили о Пикассо.

Это было не наказание. Это была любовь к дочери, и любовь эта была ужасной.

Я заметил, как по плечам Шарлотты пробежала дрожь. Неудивительно, что у нее никогда не было аппетита, если обеды здесь всегда проходили так бурно.

На другом конце стола смотритель музея промакивал губы салфеткой:

– Пикассо, да. Алистер только что говорил мне о вашей частной коллекции. Вы разместили ее в Лондоне? Хотел бы я ее увидеть. Пикассо был очень плодовит, как вы знаете, и раздал так много набросков в качестве подарков, что новые работы всплывают постоянно.

Мать Холмс взмахнула рукой. Я узнал жест ее дочери:

– Позвоните моей секретарше, – сказала она. – Я уверена, что она сможет организовать экскурсию по нашим владениям.

Тут я попросил прощения. Мне потребовался этот банальный киношный штамп – сполоснуть лицо холодной водой. К моему удивлению, Элиска бросила салфетку на кресло и последовала за мной в коридор.

– Джейми, да? – спросила она с английским акцентом.

Когда я кивнул, она оглянулась, чтобы убедиться, что мы одни.

– Джейми, это все… чушь собачья.

– Похоже на то.

Она вошла в туалетную комнату, чтобы оглядеть себя в зеркале.

– Моя мать – она говорит: мы едем в Британию на год. Не так долго, чтобы соскучиться по друзьям в Праге. Я найду новых. Но тут все либо столетние, либо глупые, либо молчуны.

– Не все здесь такие, – проговорил я. – Я не такой. Шарлотта Холмс не такая. Обычно.

Элиска пальцем стерла лишнюю помаду.

– Может быть, где-нибудь в другом месте она лучше. Но я хожу на эти семейные обеды в эти большие дома, и молодежь здесь молчит. Кухня очень хороша. У нас дома она ужасна, но молодежь веселее. – Она посмотрела на меня через плечо, что-то прикидывая. – Моя мать и я возвращаемся через неделю. У нее новая должность в правительстве. Если будешь в Праге, загляни в гости. Я… как это сказать? Сочувствую тебе.

– Я всегда ценил приглашения из сочувствия, – отозвался я, мыслями будучи далеко.

Элиска видела это. Она улыбнулась мне и вышла. Когда я возвратился к столу, Эмма Холмс уже поднялась в спальню. Был сервирован десерт, кусочки суфле размером с мой ноготь. Алистер Холмс задавал дочери пустячные вопросы о Шеррингфорде. «Что ты изучала по химии? Преподаватель тебе понравился? Как ты думаешь использовать эти знания в своей исследовательской работе?» Холмс отвечала односложно.

Через минуту я обнаружил, что больше не слышу вопросов. Я не мог, потому что прямо напротив меня Холмс проделывала один из своих волшебных фокусов. Она не вытаскивала кролика из предполагаемой шляпы и не превращалась в кого-то чужого. В этот раз, не шевельнув пальцем в своем бархатном кресле с высокой спинкой, она просто напрочь исчезла.

Я не узнавал ее. Не здесь. Не в этом доме. Здесь я сам себя не узнавал.

Может быть, так случается, когда вы строите дружбу на фундаменте пережитой вместе катастрофы. Она убирает все второстепенное, оставляя вас в отчаянии до следующего землетрясения. В глубине души я чувствовал, что тут нечто большее. Но мне было нужно простое решение. Желать, чтобы специально для тебя произошло убийство – ужасно, а я осознал, что хочу именно этого.

Холмс ушла с обеда, не сказав мне ни слова. Когда я поднялся к ней, она уже заперла дверь спальни. Я стучался без ответа целых пять минут. В течение шестой минуты бесцельно стоял в коридоре. Сверху донесся мужской голос, восклицавший: «Они не могут этого сделать с нами! Этого они от нас не получат!» Потом хлопнула дверь.

– Так не годится, – сказал кто-то позади меня.

Я подпрыгнул. Это была домоправительница, которая нашла меня, ждущего в коридоре, как жалкий пес. Она проводила меня в мою комнату. По ее доброй, безличной манере я сделал вывод, что она, должно быть, привыкла отыскивать заблудившихся в доме.

Я провел ночь в гигантской кровати напротив громадных окон, которые дребезжали при каждом порыве ветра. «Провел ночь» – правильное выражение, было бы неверным сказать, что я там спал. Спать я не мог. Теперь я знал, что я не единственный, кто хочет ужасного. Каждый раз, когда я закрывал глаза, я видел за столом напротив меня Холмс с поникшими плечами, желающую стать ничем. Это не давало мне спать, потому что я знал, что если она примет решение, она неуклонно ему последует, взяв горсть таблеток и оставив мир за дверью. Я уже видел это однажды, под крыльцом моего отца. И не хотел бы увидеть еще раз.

Тогда я ее остановил. А сейчас не смог бы. Сейчас я был последним человеком, у которого она бы стала искать утешения, потому что я был парнем, и ее лучшим другом, и, возможно, хотел стать кем-то большим, чем друг, и она с каждым часом добавляла кирпич к стене, разделявшей нас.

В два часа я встал и задернул шторы. В полчетвертого опять их раздвинул. Луна висела в небе, как фонарь, такая яркая, что я накрыл лицо подушкой. Потом я спал, и мне снилось, что я бодрствую, все еще глядя наружу, на просторы Сассекса.

В четыре я проснулся, но мне казалось, что я еще сплю. Холмс примостилась в ногах моей кровати. Точнее, она примостилась на моих ногах, не давая мне встать. Это могло показаться сексуальным, не будь на ней громадная футболка с надписью: «Химия – для влюбленных», так что картина была безумная, а по ее лицу было видно, что она плакала, и это было ужасно.

Совершенно непрошено в моей голове всплыли правила обращения с Холмсами. «№ 28. Если вы расстроены, Холмс – последний человек, у которого стоит искать сочувствия, если вы не хотите, чтобы вас отчитали за сентиментальность. № 29. Если расстроен Холмс, спрячьте все огнестрельное оружие и поменяйте замок на двери». Я выругался и попытался подняться на локте.

– Стой, – сказала она похоронным тоном. – Просто заткнись, ладно? И послушай меня минуту.

Но я был слишком на взводе, чтобы подчиниться:

– О, мы уже разговариваем? Потому что я думал, мы собирались позволить твоей безумной семейке выпотрошить нас за обеденным столом и потом покинуть там друг друга, не говоря ни слова. Или я мог бы попытаться поцеловать тебя еще раз, чтобы получить еще одну порцию бойкота…

– Ватсон…

– Ты не хочешь покончить с театральщиной? Она перестала быть забавной. Это не игра. Сейчас не чертов девятнадцатый век. Мое имя Джейми, и я не хочу, чтобы ты вела себя, как будто мы – часть какого-то рассказа. Я хочу, чтобы ты вела себя, как будто я тебе нравлюсь. Я тебе вообще-то нравился когда-нибудь? – Я смутился, услышав, как ломается мой голос. – Или я просто какая-то… какая-то подпорка, которая нужна тебе в жизни? Потому что не знаю, заметила ли ты, но мы снова в реальном мире. Люсьен Мориарти в Таиланде, Брайони Даунс в каком-то черном ящике, и самое страшное, что нам грозит, – это завтрак с твоей безбашенной матушкой завтра утром, так что я бы оценил некоторое осознание реальности с твоей стороны.

Она подняла бровь.

– На самом деле домоправительница принесет завтрак в комнату.

– Ненавижу тебя, – сказал я с чувством. – Люто ненавижу.

– Мы покончили с этой маленькой пьесой? Или хочешь сперва порвать на себе одежду?

– Нет. Мне нравятся эти штаны.

– Чудно. Чудно, – повторила она и медленно вздохнула. – Мне что-то нужно от тебя, интеллектуально, чего я не хочу физически. Так сказать, ты мог бы быть мне нужен как… в этом смысле, но я не могу. Я… хочу того, чего я не хочу. – Я почувствовал, как она подвинулась. – И, может быть, я хочу этого просто потому, что думаю, что ты хочешь этого от меня, и боюсь, что ты встанешь и уйдешь, если не получишь этого. Не знаю. В любом случае, мало того, что я потеряла контроль над моими собственными реакциями, я еще и вижу, что обижаю тебя. Что, честно говоря, не заботит меня сейчас в первую очередь, потому что просто не может. Но мне от этого плохо. И тебе от этого плохо. Всякий раз, посмотрев на меня, ты отводишь глаза. И я уверена, что моя мать сделала из этого вывод, что ты втайне лелеешь гнусные планы на мой счет, и, когда она порвала тебя за обедом, я была счастлива, потому что я расстраиваюсь вместе с тобой, но мне нельзя этого показать. Ватсон, это утомительно, я как белка в колесе, и из него не выбраться иначе, кроме как оставить друг друга в покое. Но мне это не подходит.

– Мне тоже, – сказал я.

– Знаю. – Ее губы искривились. – Значит, видимо, мы будем сидеть в этой тюрьме вместе.

– Я так и знал, что однажды мы закончим в какой-нибудь тюрьме. – Луна скрылась за облаком, и комнату омыла темнота.

Я ждал, чтобы она сказала что-нибудь, ждал долго, а она смотрела на меня, пока я смотрел на нее. Мы всегда были зеркалом друг для друга.

Но воздух между нами уже не был таким наэлектризованным, как раньше. И таким удушливым тоже.