Картина преступления

– Боже, – сказал я, – это ужасно.

– Уолтер Мориарти вышел из тюрьмы через четыре месяца. Балаган. И все же – запомни! Не вся семья была плохой. – Он налил себе чаю. – На самом деле там на каждое поколение находилось одно червивое яблочко. Остальные… Ну, я знал Патрика Мориарти, когда был молодым. Мы встречались на вечеринках в Оксфорде, достаточно пили, чтобы блевать на углу, и сравнивали счета. Мы говорили о кровной распре между нашими семействами – хотя тогда это было ничто по сравнению с тем, чем является сейчас, – и он сказал, что фундаментальная разница между нами была в том, что Холмсы – бессердечные оптимисты, а они – пессимистичные гедонисты.

– Бессердечные оптимисты? – Моя Холмс не казалась особенной оптимисткой. – В каком смысле?

– Ты видел древнее изображение богини справедливости? С завязанными глазами и весами. Сделана из блестящей меди, чтобы не трогали. Я думал о нас в этом смысле. Чтобы судить других людей, вы должны удалиться от них. Не все Холмсы сыщики, как ты знаешь. Далеко не все. Большинство из нас заканчивает в управлении. Некоторые – учеными, некоторые – юристами. Один сухой сучок, мой двоюродный брат, продает страховки. Но когда мы занимаемся расследованием, мы стараемся не оглядываться на закон. У нас собственные средства. Иногда, если закон сбоит, у нас свой собственный суд. Чтобы обладать этой властью… надо не позволять эмоциям ослеплять тебя. Поможет вам посадить человека знание, что у него голодают дети? И, в конце-то концов, несдержанность – не в нашей природе. Мы – это мозги, ты знаешь. Тело – просто чтобы перемещать нас с места на место. Но со временем мы отвердеваем. Становимся ломкими, глядя на себя так долго. Может быть, для дела это и лучше. Потому что ты не можешь выполнять эту работу без веры, что она действительно что-то меняет, действительно делает мир лучше. И не можешь полагать, что ты в силах сделать мир лучше, не будучи грандиозным эгоистом.

– А Мориарти?

Леандр посмотрел на меня поверх чашки.

– У них куча денег и фамилия, которая сделала их париями, и только немногие из них доросли до гениальности. Так что они чувствуют себя причисленными к лучшей части человечества. Исходите из этого, мой дорогой Ватсон. Но до нынешнего поколения в семействе не было столько на редкость развращенных представителей одновременно. Не считая членов вроде Патрика, – прибавил он со смехом. – Он дорос до управляющего инвестиционным фондом. Мы говорим о наименьшем зле. Он выстроил пару финансовых пирамид. Как-то так… Ну, Август был славным парнем, гораздо лучше, чем когда-нибудь сможет стать Патрик. Он был терпелив с Шарлоттой. Умный как черт. Когда Эмма и Алистер наняли его, Алистер стоял в двух шагах от того, чтобы стать центром газетного урагана, и нам требовалось сформировать хорошее общественное мнение. У нас двадцать лет не было ссор с Мориарти. Память о них стерлась. Тогда это казалось хорошей идеей.

– Это будет написано на нескольких надгробных камнях к тому времени, как всё закончится, – сказал я.

– У тебя довольно едкое чувство юмора. – Он взглянул вдаль. – Хотя, может быть, ты и прав. Всё начинается сначала.

– А моя семья? – спросил я его. – Мы не принимали участие в чем-то из этого?

Прозвучало по-детски. Я знал, что я-то принимал участие. Но меня растили на рассказах о Шерлоке Холмсе. Мой отец одевался, как бывший детектив. Я представлял себе, что мы находимся в гуще заварушки, ведя честную борьбу рядом с Холмсами.

– Уже давно нет, – сказал Леандр. – Может быть, слишком многие из нас стали роботами. Чересчур отдалились. Говоря точно, наши семейства были дружественными, но не дружили. И напарников в них не было. Пока я не встретил твоего отца. Пока ты не встретил Шарлотту.

Я вздохнул. Я ничего не мог поделать.

Он наклонился и взял меня за плечо:

– Ты оказываешь на нее хорошее влияние. Просто дай ей немного пространства. Я не думаю, что у нее был когда-либо друг до тебя.

Итак, я дал ей немного пространства.

По утрам мой роман Фолкнера, тишина после полудня, когда я бродил по их библиотеке, вынимая книги, которые хотел бы прочитать, но не мог, потому что это были сплошь первые издания с позолоченным титульным листом и тонкими страницами, предназначенные для того, чтобы на них смотрели, но никогда не открывали. Я боялся их испортить. Я боялся многого. Меня пугало, что через несколько недель я буду снова в школе, без дружбы Холмс, и ужас от этого сидел иглой у меня в затылке, как от потери, которая еще не произошла. Я был в таком раздрае, что не мог стряхнуть с себя это чувство даже во время наших обедов, где Леандр сидел рядом со мной вместо Эммы. Пытаясь меня приободрить, он рассказывал нелепые неприличные истории о моем отце, которые всегда заканчивались тем, что один из них забирал другого под залог из тюрьмы.

– У меня никогда не было лицензии, видишь ли, а полиция не любит работать с любителями. – Он сам себе улыбнулся. – Но клиенты любят. Да еще как! Напомни мне, чтобы я тебе рассказал о твоем отце и рыжей дрессировщице львов.

– Пожалуйста, – взмолился я, – пожалуйста, не надо!

Где была Холмс? Там и не там. Молчалива, как ворона на проводе. В тот раз за обедом ее отец разговаривал по-немецки с гостем, скульптором из Франкфурта, который не знал английского. Их был целый список, гостей за обедом, один-два каждый вечер, и, когда обед заканчивался, Леандр и Алистер уходили с ними в кабинет, и дверь за ними закрывалась. Приходилось невыносимо долго ждать, пока они встанут из-за стола и удалятся, чтобы мы могли уйти тоже.

Тогда это дневное заклятье рушилось. Холмс и я шли в мою комнату и неожиданно вновь могли разговаривать.

В первый вечер она встала, пригладила свою юбку и посмотрела на меня долгим взглядом, потом вышла и зашагала по коридору. Я пошел за ней, как во сне, потеряв ее за поворотом длинных и извилистых коридоров. Но я знал, где она будет. Там, в гостевой комнате, возле моей кровати, она сняла туфли. Покачав одну из них на пальце, она взглянула на меня, прикусив губу, и это было бы смешно, но вместо этого зажгло в моей груди жар.

– Привет, – сказал я, ощущая сухость во рту.

– Привет, – сказала она и подобрала энциклопедию, которую не было видно на темном полу. – Что ты знаешь о Бхагавад-гите?

Ничего.

Я ничего не знал об эпической поэме в семьсот строф на санскрите, и я не знал, почему предполагалось, что меня это должно было заботить в полночь, во вторник, в доме ее родителей, где предыдущей ночью она скользнула в мою постель как призрак и потянула меня на себя. Она осталась и рассказывала мне эту историю, пока я не уснул, свернувшись безобидным клубком.

На следующую ночь она говорила о «Тысяче и одной ночи».

Утром ее не было. Когда я открывал гардины, становилось еще темнее. Опять Фолкнер в оконной нише, где ее кот по кличке Мышь глазел на меня, устроившись на моих коленях. Я думал, не Холмс ли смотрит на меня его глазами. Я думал, а что если я попал в петлю обратной связи, в эксперимент, в бесконечный плохой сон? Когда я бродил по коридорам, я слышал, как она играет на скрипке. Но ее не было в ее забитом барахлом цокольном этаже, ее не было в зале. Ее не было нигде. Арпеджио, которые она играла, доносились как будто из фундамента.

Я бродил по дому как какое-то викторианское привидение. Когда я проходил по коридору с картинами, который вел в кабинет Алистера, я услышал, как он сказал: «Больше он сюда не позвонит», а потом как Леандр ответил: «Тебе не придется отсюда уезжать, я не допущу, чтобы это случилось». Здесь всегда подтекстом были деньги. Деньги на кону и фамильный дом. И хотя я слышал кусочки, я не мог сложить их в целую картину. Я был окружен богатством. Могуществом. Отчего все эти споры шепотом? О том, как выиграв приз, удержать его?

Я поймал себя за рассматриванием расписания поездов. Когда я смогу вернуться в Лондон? До рождества оставалась всего неделя. Наша мать приготовила для Шелби мольберт. Я хотел посмотреть, как она его распаковывает. Я подумал, что смог бы поехать в Лондон. Я бы мог навестить Лену и узнать, все ли она еще с Томом, моим товарищем по комнате в Шеррингфорде и другом. Было бы приятно на них посмотреть. Мы бы могли сыграть в покер. Устроить дикую пьянку. Я поймал себя на мысли, что он теперь мог остаться моим единственным другом – парень, который шпионил за мной из-за денег всю осень. Я понял, что с чем-то надо кончать прямо сейчас.

Так я очутился у пруда Холмсов, выкопанного вручную. Было четыре часа пополудни, и темнота стояла хоть глаз выколи, и я не решился пойти к морю. Существовало ли оно на самом деле, или был только его шум, казавшийся на расстоянии нереальным, но грозным своей мощью? Не важно. Он не был мне нужен. Мне были нужны большие камни, наполовину погруженные в пруд, мои ногти, чтобы выковыривать их из грязи, и мои руки, чтобы швырять их в черную воду.

Когда меня нашел Леандр, я достал из сарая с инвентарем топорик и осматривался в поисках нового занятия.

– Джейми, – сказал он, благоразумно держась на расстоянии.

– Леандр, – сказал я, – не сейчас.

Под деревьями было достаточно валежника для моего дела. Я начал стаскивать его в кучу, выискивая самые большие и толстые сучья, с которыми приходилось бороться.

– Что ты делаешь?

Я взглянул на него. Он стоял руки в карманах, без своей плутовской улыбки на лице.

– Я выражаю свою злость полезным для здоровья способом, – сказал я ему, интонацией расставляя воображаемые кавычки. – Так что оставьте меня одного.

Он не послушался. Он подошел на шаг ближе.

– Я могу достать тебе козлы из сарая.

– Не надо.

– Или куртку.

– Отвалите.

Еще один шаг.

– Принести тебе большой топор?

Тут я остановился.

– Да, пожалуйста.

Мы работали молча, обрубая хворост с толстых сучьев, отбрасывая узловатые ветки. Рядом с домом не нашлось никакой подпорки, так что я упер первое полено в землю, подтащив к нему камни, чтобы оно стояло прямо. Потом я поднял топор над головой и изо всех сил ударил.

Я не видел своих рук, я не слышал ничего, кроме шума крови в голове. Леандр установил другое полено, и я его тоже расколол, и еще, и еще, чувствуя, как моим плечам становится жарко, пока меня не охватило невероятное тупое изнеможение. Я остановился, чтобы перевести дух. На обеих ладонях у меня кровоточили сорванные мозоли. Впервые за много дней я почувствовал себя самим собой и купался в этом ощущении с минуту, потом оно тоже исчезло.

– Ну, – сказал Леандр, отряхивая куртку, – плохо, что у них в доме только газовое отопление, а то ты был бы совсем героем.

Я сел на поленницу.

– Мне не нужно быть героем.

– Я знаю, – сказал он. – Но иногда проще быть героем, чем личностью.

Мы посмотрели на громоздящийся на холме дом.

– Я думал, что Шерлок Холмс держал пчел, – сказал я.

Я бы мог открыть все ульи. Я бы мог напустить пчел в эту громадную ужасную столовую, и пусть бы они устроили свои соты в ее стенах.

– Но никаких пчел не видно.

– Его коттедж теперь принадлежит моей сестре Араминте. Это в конце тропинки. Я не часто там бываю. Она не очень любит гостей.

Я поднял руку в порядке эксперимента, потом растянул мышцы.

– Думаю, все гены дружелюбия в семействе достались вам.

– Алистеру тоже кое-что перепало вместе с семейным домом. – В его голосе появилась горечь. – Но ты прав. У меня есть друзья. Я закатываю вечеринки. Я всех шокировал, по случаю оставив свой дом. И, если мои выводы правильны, я единственный из Холмсов за последнее время, который влюбился.

Я открыл рот, чтобы спросить о родителях Шарлотты, потом передумал. Если они и любили друг друга, похоже было, что это к делу не относилось.

– Вы все еще с ним? – Я помолчал. – Ведь это «он», да?

Леандр вздохнул и сел рядом со мной. Под нашим двойным весом поленница сдвинулась.

– Чего ты хочешь от Шарлотты?

– Я…

Он поднял палец.

– Только не корми меня «ее парнем», «лучшим другом» и прочим бредом. Эти слова слишком расплывчаты. Скажи конкретно.

Ничего такого говорить я не собирался. А собирался сказать ему, чтобы он не лез в наши дела. Но это уже не было нашими делами.

– Она делает меня лучше. Я делаю ее лучше. Но вот именно сейчас мы делаем друг друга хуже. Я бы хотел вернуться к тому, что у нас было раньше. – Произнесенное вслух, это звучало просто.

– Могу я дать тебе совет? – спросил Леандр, и его голос был печальным и глухим, как ночь вокруг нас. – Девушка вроде нее – это даже не девушка. И все же она такова. А ты? В любом случае ты навредишь себе.

К слову о бреде.

– Что вы имеете в виду?

– Джейми, – произнес он, – единственный выход – покончить с этим.

Я слишком устал, чтобы говорить об этом дальше, поэтому сменил тему.

– Вы узнали что-нибудь? От ваших контактов, я имею в виду. Что-нибудь полезное, чтобы ехать назад в Германию?

Он прищурился.

– Кое-что. Я узнал, что мне надо перекинуться словечком с Адрианом Мориарти. Но, как я понимаю, в этом желании я не одинок.

Адриан Мориарти был коллекционером картин, первоклассным мошенником и, как я узнал этой осенью, частым и высоко ценимым гостем европейских утренних ток-шоу. Я был удивлен, услышав, что он замешан в скандале с картинами.

– И все в порядке? Я слышал, как кто-то кричал об отъезде. – Я опустил голову. – Знаю, это не мое дело.

– Не твое, – сказал Леандр и похлопал меня по плечу. – После такой работы ты будешь хорошо спать. Только я советую тебе делать это одному и за запертой дверью. С пододвинутым к ней креслом.

– Подождите, – я замялся. – Вы и тот парень. Вы все еще вместе? Вы так и не сказали.

– Нет. – Он коснулся моего плеча и встал, собираясь уходить. – И никогда не были. Он не мог – он женат. Или был женат. Потом снова женился.

И тогда я начал складывать головоломку своими силами.

Потому что история движется по кругу, особенно моя жизнь, если Леандр любил моего отца. Я вспомнил составленный им список. «№ 74. Что бы ни случилось, помните: это не ваша вина, и вы, вероятнее всего, никак не могли этого предотвратить». Я смотрел, как Леандр поднимается по холму к дому, а потом закрыл лицо руками.

Я запер дверь. Я придвинул к ней кресло. Я лег в постель в одиночестве и, проснувшись, нашел Шарлотту Холмс, свернувшуюся на моем полу в маленький темный шар.

– Ватсон, – сонно сказала она, поднимая голову с ковра, – ты постоянно получал сообщения. Поэтому я выбросила твой телефон из окна.

Окно стояло открытым. В него задувал холодный ветер. К моей чести – к моей величайшей чести – я не стал заворачивать ее в одеяла, или кричать, или требовать ответа, или поливать комнату бензином.

По крайней мере мы находились на первом этаже.

Спокойно, как только мог, я встал, перешагнул через нее и вытащил мой телефон из куста роз.

– Восемь сообщений, – сказал я. – От моего отца. О Леандре.

– О. – Холмс села, потирая руки. – Ты бы не мог закрыть его? Подмораживает.

Я со щелчком закрыл окно.

– Очевидно, твой дядя был вчера вне зоны доступа. Что было бы не так уж страшно, если бы мой отец не получал от него электронные письма каждый вечер в течение последних четырех месяцев. Он хочет, чтобы мы проверили, все ли с ним в порядке.

Я пытался, но без успеха, не вспоминать несчастного голоса Леандра. Мой отец. Постоянно в мятом костюме. Вполне удовлетворен сам собой. Мой отец, который вел беспорядочную жизнь в двух странах, безнадежные затеи, изрядное количество мистических ужастиков, которые он писал от руки, а потом читал их мне, как в театре, по телефону, на разные голоса. Как кто-нибудь мог влюбиться в него таким образом – настоящая тайна.

Взгляд Холмс скользнул по мне оценивающе:

– Ты видел его последним.

– Я?

– Леандра. Его не было за ужином. И тебя тоже.

Я схватил два куска хлеба на кухне и пошел к себе, не в силах сидеть в комнате, полной испытующих взглядов.

– Да, меня не было.

– Нет, вы двое… – Она взглянула на мои руки. – Кололи дрова? В самом деле, Ватсон?

– Это была отдушина, – объяснил я.

Она дрожала, и я стянул покрывало с кровати и накинул ей на плечи.

– О, извини, – сказала она, отбросив его. – Я забыла, что, если мы не говорим о твоих чувствах каждые несколько часов, ты превращаешься в хипстера-лесоруба. И не важно, что чувствую я.

– Да, по факту, это действительно не важно. Это же легче легкого – разговаривать с тобой, пока ты прячешься от меня весь день, играя на скрипке неизвестно где, запирая свою дверь и притворяясь, что тебя там нет. Я просто чудо чувствительности в сравнении с тобой. Это же ты подобрала ключ и отодвинула кресло, чтобы поспать у меня на полу.

– Я этого не делала, – сказала она. – Я забралась через окно.

Кресло и в самом деле подпирало дверную ручку.

– Зачем? Ты можешь сказать мне хотя бы, для чего ты забралась ко мне ночью?

– Хотела видеть тебя. Но не хотела с тобой говорить, поэтому дождалась, пока ты уснешь. – Она словно объясняла что-то идиоту. – Что в этом такого трудного для понимания?

– Ладно тебе, чокнутая, – сказал я, но в моем голосе послышалось напряжение.

Она говорила беспечно, но ее глаза полнились чем-то, слишком похожим на боль, и я ненавидел себя за то, что был ее причиной. Я причинял ее прямо сейчас, просто стоя там.

– Пойдем поищем твоего дядю. Возможно, он любезничает с садовником или учит соседских белок петь.

Его не было в саду. Его не было в кухне, и в холле, и в комнате, которую все, к моему ужасу, называли биллиардной из-за стола для пула.

Холодный мраморный пол холодил мои ступни, и я быстро шагал за Холмс, которая завернулась в длинный волочащийся халат пыльного цвета.

– Он мог отъехать по делу в Истберн, – предположил я, когда мы подошли к прихожей.

Холмс со вздохом указала на землю под окном.

– Конечно, не мог. Ночью шел дождь, а свежих следов шин нет. Можем спросить моего отца. Выйти из дома можно разными путями, а Леандр, должно быть, спешил. Мы не знаем всего, что он выяснил, пока был здесь. – И она пустилась дальше, на этот раз вверх по лестнице, к кабинету своего отца.

– Всего? Ты подслушивала? – спросил я, стараясь успеть за ней.

– Конечно, подслушивала. Что еще делать в этом несчастном доме?

– Ты не избегала меня? А разнюхивала?

Она подумала.

– Я могла делать и то и другое.

– А, не важно. Продолжай.

– Могу сказать, что Леандр собирал информацию, чтобы поддерживать ту личину, которую он носил в Германии. У каких картелей какие связи, малооплачиваемые художники известны своими подделками на стороне, кто был связным с другими городами, и какими. Особенно пристально он отслеживал двух фальсификаторов – Гретхен, и кого-то по имени Натаниель. – Она нахмурилась. – Хотя, может, это его дружок? Или оба? Вышло бы очаровательно.

– Холмс. Леандр? Исчезновение?

– Да. Ну, я постоянно слышала это имя через отдушину, но без контекста, так что не поняла, кем он приходился моему дяде.

– Через отдушину?

Холмс свернула за угол.

– Вентиляционная отдушина ведет из моего чулана в кабинет моего отца.

Это заставило меня вспомнить ее сверхъестественную скрипку, слышную повсюду – звук, идущий ниоткуда. Должно быть, он поднимался через пыльный воздух, когда Холмс играла в чулане. Я представил ее в гнезде из одежды, на полу, с головой, откинутой к стене, и закрытыми глазами, играющей сонату.

– И все же это не дает нам ничего такого, что нам сейчас нужно знать. Значит, мой отец.

– Холмс, – сказал я, не желая иметь дела с ее родителями без нужды. – Подожди. Он не оставил тебе записку? Ты проверяла мобильник? Он мог всё объяснить.

Нахмурившись, Холмс выудила телефон из кармана халата:

– Есть новое сообщение, – заметила она. – Пять минут назад. Незнакомый номер.

Мы остановились посреди коридора, и она включила запись.

– Лотти, со мной все в порядке, – с наигранной бодростью произнес голос Леандра, – скоро увидимся.

Она взглянула на телефон, не веря своим ушам. Потом включила запись снова: «Лотти, со мной все в порядке. Скоро увидимся».

– Это не его номер, – сказал я, глядя на экран. – Чей же?

Холмс немедленно нажала на кнопку «Ответить».

«Этот номер не обслуживается». Она попробовала еще раз. И еще раз.

Потом щелкнула по сообщению. «Лотти, со мной…» – не дав ему договорить, Холмс убрала телефон. Я слышал тихий голос в ее кармане.

– Он не называет меня так, – проговорила она. – Никогда. Мне надо увидеть отца.

В коридоре, который вел к его кабинету, портреты сердито смотрели на нас со стен. Я хотел спросить, не подслушала ли она что-нибудь еще, но тут дверь в конце коридора открылась.

– Лотти, – сказал Алистер, встав в проходе, – что ты тут делаешь?

– Ты не видел дядю Леандра? – спросила она, сплетая руки. – Он хотел взять Джейми и меня с собой в город.

Я не понимал, как можно солгать Холмсу. У меня это никогда не получалось. А вы бы справились?

По испепеляющему взгляду, который Алистер бросил на дочь, я понял, что и у вас бы не вышло.

– Он уехал ночью. Одному из его контактов в Германии стало подозрительно его долгое отсутствие. – Он рассеянно махнул рукой. – Конечно, он сказал, что тебя любит, желает тебе всего хорошего и так далее.

Послышался шорох, и отец Холмс перекрыл дверь рукой.

– Мама? – спросила Холмс, пытаясь его обойти. – Она здесь? Я думала, она в своей комнате.

– Не надо, – ответил Алистер. – Она очень плохо себя чувствует.

– Но я… – И она нырнула под его рукой в кабинет.

Больничной кровати не было. Я не видел Эмму Холмс несколько дней и думал, что она лежит в своей комнате, но она была здесь, откинувшись на софе, как будто упала на нее. Светлые пепельные волосы свисали ей на лицо, на ней был халат, как у дочери, накинутый на пижаму, измятую и мокрую. Когда я открыл рот, она подняла руку. Я взглянул на Холмс, которая остолбенела.

Этот дом не был похож на нашу квартиру, где никак не пройти в ванную, не столкнувшись с кем-нибудь еще. Здесь можно было бродить неделями и созерцать лишь мраморный пол, лестницы и невидимые кресла. Вы начинали верить, что вы одни в целом мире.

– Какие у вас планы на Рождество? – резко спросила ее мать хриплым шепотом.

– Я…

– Я разговариваю с моей дочерью. – Но смотрела она на Алистера, и смотрела с гневом.

Должно быть, это было ужасно: оказаться слабой и прикованной к постели, когда привыкла командовать.

Алистер прочистил горло:

– Лотти, твой брат только что выразил желание, чтобы ты провела каникулы в Берлине.

– О, – сказала Холмс, засовывая руки в карманы. (Я мог слышать, как механизм в ее голове запустился.) – Неужели.

– Не утомляй свою мать, – сказал Алистер. – Мы можем обсудить это разумно.

– Ей придется уехать. – Эмма приподнялась на локтях, как убегающий краб; она дышала с трудом.

– Это необязательно, – пробормотал Алистер, не шевельнувшись, чтобы помочь жене. – Я бы предпочел, чтобы Лотти осталась. Мы ее совсем не видим.

Холмс выглядела испуганной, но ее голос был спокоен.

– Майло не говорил с тобой несколько недель, – заявила она. – У тебя не подергивается уголок рта, как обычно после разговора с ним.

– Я больна, – сказала ее мать, как будто это не было очевидно. – Этого достаточно, чтобы у людей изменились обыкновения.

– Конечно, – отозвалась ее дочь, продвигаясь вперед. – Но доктор, которую вы вызвали, доктор Майклз из госпиталя Хайгейт, не специализируется на фибро-миалгии. Она – специалист по…

– По ядам, – отрезала Эмма Холмс.

Тут ее муж повернулся на каблуках и вышел в коридор, захлопнув за собой дверь.

Яды?

– Еще она специализируется на нанотехнологиях, – пробормотала Холмс, но тут ее эмоции поспели за работой интеллекта: – О господи, мам. Яд? Но я не заметила никаких признаков, я бы… я никогда не хотела…

Глаза ее матери вспыхнули.

– Ты могла бы подумать об этом, прежде чем схлестнуться с Люсьеном Мориарти.

У меня закружилась голова, и я прислонился к стене. Я еще продолжал видеть сны о том, что случилось этой осенью. Отравленная пружинка. Лихорадка. Галлюцинации. Это не было отравлением – скорее, намеренным заражением, – но Брайони Даунс все же превратила меня в бледную беспомощную развалину. Я не мог представить, что ощущала Эмма Холмс.

– Где Леандр? – спросила Холмс, расправляя плечи. – Какого черта ему понадобилось уезжать, не попрощавшись?

Я сжался в ожидании реакции. Но огонь в глазах ее матери уже погас, и лицо снова посерело. Можно было разглядеть вены на ее лбу. Я вспомнил ее фотографию – в черном костюме, с темно-красными губами она просто искрилась энергией, как обрезанный кабель. Я не мог сравнить ее с измученной женщиной передо мной. «Отравлена, – подумал я. – Боже мой!» Должно быть, на работе она взяла отпуск. Что говорила Холмс о ее занятиях? Она же не ученая?