Суровая Родина. Нехороший путеводитель Кемерово

Я хотел её так сильно, что готов был ради неё на всё – учиться только на отлично, регулярно убираться в своей комнате, ходить к бочке за квасом столько раз в день, сколько скажут – в общем, быть идеальным ребёнком. Родители, если бы захотели, могли бы под это навязчивое желание вить из меня не верёвки, а корабельные канаты, но им это и в голову не приходило. Я устраивал им бойкоты и голодовки, не разговаривал с ними днями и неделями, лежал под одеялом и тихо рыдал.

Я хотел не просто собаку, а такую большую, с умными тёмными глазами и большими стоячими ушами. «Она смешно наклоняет моду и навостряет уши, когда слушает. И будет точно исполнять мои команды. Я хочу немецкую овчарку!» – убеждал их я.

Моя «собачья история» началась рано утром в ноябре 1976-го.

Я – ученик 1 «А» класса школы № 31 города Кемерово. Учусь с первой смены.

Около 6 утра зазвонил телефон. Это было очень странно – таких ранних звонков у нас никогда не было. Дом спал. Мама взяла трубку и сквозь сон спросила:

– Кто это?… Собаку, какую собаку?

Я услышал «волшебное» слово и моментально вскочил с постели:

– Собаку, давай собаку!

Мама, ещё окончательно не проснувшись, поэтому честно призналась:

– Звонила моя студентка, у неё ощенилась собака, – и ушла досыпать.

Маму, конечно, я дожал. Через несколько дней мы со старой кроличьей шапкой чёрного цвета поехали за собакой.

Кролик был самым близким другом советского человека после управдома – «это не только ценный мех, но и три-четыре килограмма диетического, легкоусвояемого мяса». Хулиганы на улицах не снимали с прохожих кроличьи шапки даже в самых дерзких районах Кемерово – это было совсем западло. В каждой семье на антресолях валялись поношенные, затёртые, засаленные кроличьи шапки. Выбросить их было жалко, а носить уже стыдно.

Приехали. Собака оказалась болонкой. Поговорили, завернули сопящий комочек в шапку и домой. Беспаспортная и белоснежно белая – Фенька!

Первые полгода я был не седьмом небе от счастья – ухаживал за ней, гулял, кормил. Фенька выросла и превратилась в прелестную лохматую болонку. А я опять начал «скулить». Собака собаке рознь! Я-то хотел овчарку, чтобы дрессировать её, учить всяким командам, задерживать хулиганов и даже, возможно, шпионов.

А эта – срамота какая-то, а не собака.

Настроение моё всё больше портилось. Я понял, что суровая судьба сыграла со мной злую шутку – подсунула мне «ни то, ни сё» вместо овчарки.

Уже второклассник – Сергей Колков, принял первое важное решение в своей жизни – продать собаку.

В воскресенье я проснулся в гостях у бабушки и твёрдо сказал:

– Я иду на базар продавать Феньку!

Бабушка относилась к Феньке спокойно и без личной привязанности, как всякий деревенский человек относится ко всему живому – скотина она скотина и есть.

Мой план был продать Феньку и взамен купить щенка овчарки, чтобы всё в моей жизни стало «по-настоящему».

Я быстро оделся, взял Феньку на поводок и двинулся в сторону базара, бабушка не переча засеменила следом за мной. Пришли на базар. Занял свободное место у тополя в собачьем ряду. Вокруг меня моментально собрались люди. Вид живописно кучерявого мальчика с такой же кучерявой, но только белой болонкой в ряду взрослых продавцов был необычным.

Какой-то рослый пацан, сплюнув шелуху от семечек на землю, спросил, сам себе ответив:

– Чё, друга продаёшь?

Я промолчал. Мне не хотелось рассказывать какому-то чужому мальчику, как обманула меня злодейка-судьба.

Стою. Отчего-то мне стало сильно стыдно, но отступать уже нельзя. Стыдно было не от того, что продаю Феньку, а стыдно вообще что-то продавать.

Вскоре появился перспективный покупатель – женщина средних лет:

– Сколько стоит собака?

Это было неожиданно.

Продать-то я Феньку решился, но моё решение было твёрдым и бесформенным одновременно. До этого я ничего и никому в своей жизни не продавал, даже за пять копеек. Ни с мамой, ни с бабушкой я этот план не обсуждал. За сколько? Цена меня не волновала, я о ней вообще не думал – главное, чтобы хватило на овчарку.

Женщина мне сразу понравилась, она была симпатичная и «городская».

– Мальчик, и сколько же стоит? – повторила она вопрос.

Так … Я чуть-чуть подумал и выпалил:

– Пятьдесят!

Почему «пятьдесят»? Просто это была самая большая купюра, которую я видел в своей жизни – зелёная, хрустящая, с серьёзным дедушкой Лениным в рельефном пиджаке.

Бабушкина пенсия была сорок рублей. Она ахнула:

– Деньжищи-то какие!

В её голове не укладывалось, как бесполезная в хозяйстве собака может вдруг стоить таких бешенных денег.

Покупательница, напротив, совсем не торговалась:

– Хорошо, беру.

Достала «те самые» пятьдесят рублей одной хрустящей бумажкой и вручила их мне.

Дальше всё произошло как в тумане – я положил их в карман, отдал женщине поводок с Фенькой в нагрузку, развернулся и пошёл домой. Бабушка как тень заследила за мной вслед. В тот день я был не в состоянии прицениваться к щенкам овчарок. Больше Феньку я никогда не встречал.

Всё случилось по-настоящему – настоящие деньги за настоящее предательство.

А базар живёт своей жизнью.

На пятачке перед входом стоит потёртый временем автобус пазик. Из его форточки, вопреки недоброму отношению власти к кривлянию молодёжи под иностранные малопонятные слова, каждую субботу и воскресенье бьёт пулемётом фонтан «не нашей» эстрады, благословляя в городском масштабе развитие товарно-денежных отношений на потребительском рынке: "Money, money, money. Must be funny. In the rich man's world (пер. с англ.: Деньги. Денежки. Деньжищи. А куда без них? Вот с деньгами – все пути открыты.)"

Наполненные повышенной фертильностью хиты, моментально проникавшие сквозь "железный занавес" даже в неблизкий Кемерово, местные просветители с энтузиазмом «пилили»* на целлулоиде, потом скобкой – бац! – крепили к открытке «С новым годом!» или «1 мая!» и пускали люкс для бедных в народ.

Как это ни странно, но при всей неусыпной бдительности советской системы, когда могли сурово наказать за какие-нибудь невинные стишки, здесь, на воскресном базаре, эта политически безупречная машина (да что там машина – танк!) в упор не замечала рассадник идеологического растления молодёжи. По будням партия была «в каждой бочке затычкой», а в этот день тоже отдыхала. Как и Господь, который за шесть дней сотворил Мир, а на седьмой решил отдохнуть. Будь на то воля секретаря хотя бы райкома КПСС, можно было бы легко пригнать сюда увешанную рупорами машину радиоточку и поставить комсомолок читать стихи, скажем, Сергея Михалкова. Есть у него по этому случаю кое-что дельное. Отбою бы не было от желающих карьерно продвинуться активисток, но мысль в этом направлении не шла:

Я сегодня на коне —

Улыбнулось счастье мне:

В новых джинсах я хожу,

Свысока на всех гляжу —

Я по-модному одет

В мелкорубчатый вельвет!

Иностранное клеймо

Говорит за все само:

Чей товар и чья страна —

Фирма издали видна!

Вышел в классе я к доске.

Встал. Стою с мелком в руке.

А учитель щурит глаз:

– Что такое? «Вас ист дас?»

– Неужели, – шепчет класс, -

Непонятно, «вас ист дас»?

Это импорт! Первый сорт!

Иванов одет, как лорд!

Только Пузикова Лада

Прошептала: – Иванов,

Что тебе на свете надо,

Кроме импортных штанов?

Если есть в душе прореха,

Не прикрыть её джинсой.

Видно сразу человека,

С покалеченной душой.

Пока партийцы сладко спали в своих кроватках повышенной комфортности, народ тянулся не к бархатному Кобзону или задорной Ротару, а мечтал культурно разложиться под ритмы валютного Boney M с их «Ra, Ra, Rasputin. Russia's greatest love machine. Women would desire. Oh, those Russians» (пер. с англ.: Я его полюбила совсем не за то, что думают другие. Русские, в отличии от иностранцев, любят сердцем). Кстати, когда Бониму выступали с концертами в Москве, ответственные лица из Минкульта настоятельно их попросили: "Товарищи негры, у вас всё песни – прекрасные. Никаких ограничений. Но Распутина, пожалуйста, просим не исполнять".

Слушать такую открытку можно было достаточно долго. Никакой речи о hi-fi, конечно, не было. Да и качество звука на советских массовых проигрывателях типа «Аккорд» мало кого волновало – главным было чувство радости от прикосновения к далёкому празднику жизни. Казалось, что на этом самом Западе все так и живут – в потёртых джинсах, легко и играючи под песни Boney M. Как бы ни старался политический обозреватель Бовин в телепрограмме «Международная панорама» насупить брови, рассказывая о тяжёлой жизни угнетённых рабочих в странах капитала, лица у них на заднем плане кадра были подозрительно сытые и довольные. Все советские женщины твёрдо знали, что если попасть на ту самую базу, где есть всё, то просить надо не югославские, и не финские, а именно французские сапоги и бюстгальтер. Потому что это – настоящая фирмá! Об этом потом в 90-е даже была написана песня группы «Комбинация»:

Бюстгальтер, милый мой бюстгальтер

Вот он какой, такой родной.

Бюстгальтер, милый мой бюстгальтер

Приехал к нам из Франции самой.

Бюстгальтер, милый мой бюстгальтер

Пускай завидуют, ты только мой!

Одна песенка – один рубль. Из форточки автобуса рвалась наружу чужая сладкая жизнь, бередя душу советского человека мечтой о далёких райских островах, на которых он никогда не побывает (как он ошибался!).

Продавали их грамотно. Казалось бы, простые советские барыги, а соображали конкретно, как Генри Форд. Крутили каждый листок секунд по пятнадцать – куплет и мотивчик. Нужно было стоять рядом с автобусом и ловить какую-то самую клевую песню, а потом бежать к окошку и объяснять: «Мне вот эту: капа-да-па-дапа, да-да-да, а люська залетела, шозадела!» Пока несёшься покупать понравившуюся, из форточку вырывается уже новая – ещё более вкусная, а денег то на кармане всего «рупь».

Хит-парад у пиратов был на мировом уровне – всё самое свежайшее здесь и сейчас. Названий исполнителей и групп никто из покупателей толком не знал. «Наша» музыка была в этом пазике не в почёте – время «Ласкового мая» ещё не пришло. Дельцы из автобуса хорошо разбирались во вкусах кемеровчан. Торговля шла бойко – стояла очередь как за семечками.

В начале 80-х одного из руководителей кемеровской Рембыттехники, под крышей которой долгие годы шло это аудиопиратство, арестует ОБХСС. При обыске у него, в числе прочего, найдут мешки денег, стартовый спортивный пистолет, переделанный под патрон «мелкашка» и, самое страшное, золотое кольцо с американским национальным девизом, выгравированным внутри – “In God we trust” (пер. с англ.: Доллар выше Бога). Из-за этого кольца газета «Комсомолец Кузбасса» напишет о нём разгромную статью на пол полосы почти как об изменнике Родине: «Сегодня крутит БониЭм, а завтра свалит насовсем!» Но что интересно, на судьбу музыкального пазика это печальное событие никак не повлияет. Он так и продолжит крутить зарубежную заразу, создавая воскресный праздник в сердцах кемеровчан.

Чуть позднее, уже в середине 80-х, с появлением первых кассетных магнитофонов, на этот же пятачок перед входом на барахолку впишутся ещё и новенькие жигули. Сидящий в них в «строгаче»* лысый дядька будет продавать кассеты с записями. В его ассортименте впервые появятся «наши люди»: Высоцкий, Галич, Жванецкий и Северный. Лёд тронулся – Boney M подвиньтесь! Кассета будет стоить десять рублей (чистая кассета стоила 4 рубля + 6 за запись) – немалые деньги.

Пытливый читатель спросит: «А как обстоял вопрос с продажей эротики и порнографии?»

Плохо, а точнее никак. Если к шалостям с зарубежной эстрадой и спекуляции синими американскими штанами советская власть относилась вполне лояльно, то всё, что касалось темы «ниже пояса» было под полным запретом. И базар это подтверждал – «секса у нас нет». А если, к примеру, на таможенном досмотре у морячка или у командировочного находили порнуху, то всё – прощай загранка навсегда. Люди, конечно, везли. «Ссали», но везли. Вот она великая сила природы!

Трудно сказать, в чём была причина столь принципиального официального пуританизма в эпоху достаточно высокой сексуальной раскрепощённости народных масс. Что они так на него взъелись? Ещё совсем недавно набережные и парки городов украшали раздетые до неприличия девушки с веслом, но к 70-м годам даже и их след простыл. Редкие кадры постельных сцен в кино приходилось пробивать со слезами режиссёра. Всё, где светилась женская грудь, становилось чем-то неприлично порочным.

Страшнее слова «секс» была только фамилия Солженицына.

Конечно, коммерческая эротика в Кемерово всё же присутствовала в и в той жизни, но в достаточно странных формах. В поезде «Кемерово-Москва» промышляли бригады натуральных работающих под них глухонемых, которые толкали самодеятельные колоды фото карт с изображением вульгарно обнажённой женской натуры. В ходу у школоты были японские рекламные календарики полураздетых азиаток, но на базаре такие товары «не светились».

А вообще, самопальной порнухи в виде рассказов, фоток и прочего секспросвета было более чем достаточно. Но передавалось всё это богатство только из рук в руки, по знакомым.

Самоё козырное место базара – входные ворота – забито цыганами. Толстые горластые тётки в цветастых юбках с золотыми улыбками советских рокфеллеров – настоящие «королевы торговли». Трясут полиэтиленовыми пакетами Beriozka (Берёзка*), Монтана, Пугачёва. Хит продаж – с грудастыми ковбойскими девчонками, тугие задницы которых упакованы в джинсы Lee – доходит в цене до шести рублей; Аллу Борисовну делят надвое – по трёшке, что делать – sex sales (англ. – секс продаёт). Другой их ходовой товар – жвачка. «Лёлек и Болек» из Польши, «Kalev» из Прибалтики и очень редко – штатовский «Дональд Дак». Когда открылось производство в Москве, то начали спекулировать и нашей – производства «РотФронт»: мятной, апельсиновой и клубничной. Другие хиты: самопальная тушь для ресниц, хна для окраски волос, помада, колготки.

В глубине рынка, в ряду под навесом, рядом с аквариумными рыбками, торгуют жвачкой местного кустарного производства. «Лёлек и Болек» стоила от полутора до трёх рублей. Местная – 20 копеек. Правильнее было бы её продавать в отделе "Хозтовары". Выглядит это так: литровая банка с мутной водой, на дне которой лежат коричневые кусочки чего-то похожего на ириски. Тётка-продавец ловко цепляет их вилкой и кладёт на листочек фольги. Как-то раз мы с бабушкой её купили. Ну как описать это «чудо»? Не иначе как гудрон согрешил с гематогеном или ириской.

Продвигаемся на рынок. Слева – торговые ряды. Вкопанные в землю покосившиеся деревянные столбы сверху застелены отполированными временем кривыми досками. За ними стоят женщины и бабки. Мужчин почти нет. Торговля, как частная, так и государственная, считалась в Кемерово делом женским. Продаётся всякая всячина. И ношеные вещи, и самосшитые, посуда, часы, овчинные полушубки, шали, вязанные носки и варежки – буквально всё! Чтобы занять хорошее место, нужно прийти пораньше – часов в шесть утра.

В этих рядах, среди торговок всякой самодельщиной, встречались и мелкие спекулянты из интеллигенции. Схема была такая: если в семье был автомобиль, то нужно было ездить по глухим деревенским магазинам и искать там что-то такое дефицитное, что в деревне никому не за надо. Например, модный портфель-дипломат. Его можно было купить в сельпо рублей за двадцать, а продать на базаре за тридцать-сорок. Роли в семейном бизнесе делились так: муж гонял в поисках дефицита по дальним деревням, а жена продавала его на базаре.

Все из них официально где-то работали – жить в Кемерово одной спекуляцией было невозможно – это же не Москва. Встретить на базаре коллегу по работе, продавая дефицит с накруткой, было не криминально, но всё-таки немного стыдно. Дело было даже не в само́м факте публичной спекуляции, а в том, что сама профессия работника торговли или «торгаша» считалась «второго сорта». Иметь «своего человека» или водить знакомство с директором магазина или товароведом крупного магазина было очень престижно и на пользу, но … шахтеры, химики или учёные – вот настоящие герои страны, а торгаши – неизбежное зло.

– А ты, кем ты хочешь стать, когда вырастешь? – спросили у Павлика в детском саду перед выпускным утренником.

– Я хочу стать директором универмага! – уверенно ответил дальновидный ребёнок в 1975.

Через несколько дней на собрании с родителями директор детского сада рассказала:

– Товарищи, мы спрашивали у ребятишек, кто кем хочет стать. Игорёк – пожарным, Танечка – доктором, Петя – пожарным, а Павлик сказал, что директором универмага (смех среди родителей). Интересный выбор, я впервые с таким встречаюсь за тридцать лет работы… – мама Павлика готова была вместе со стулом провалиться куда-нибудь, главное подальше отсюда, но тоже улыбалась, как и всё вокруг, «детской неожиданности».

Многие врачи, преподаватели вузов и прочая «прослойка» время от времени пыталась подзаработать на базаре, но в регулярный заработок это не превращали. Было стыдно и страшно. ОБХСС же всё-таки не дремал на страже социалистической законности. Весь городской рыночный народ был на этом квадрате как на ладони, и попасть в поле зрения милиции было запросто. Да и достать что-то ценное в деревнях не всегда получалось – колхозники тоже хотели жить и выглядеть не хуже городских.

Случаев вынесения приговоров и осуждения граждан Кемерово на реальные сроки за продажу какого-либо штучного предмета на базаре, пусть даже и по завышенной цене, не было. Могли оштрафовать, или, согласно ст. 33 УК РСФСР («Общественное порицание заключается в публичном выражении судом порицания виновному с доведением об этом в необходимых случаях до сведения общественности через печать или иным способом»), написать письмо на работу – дескать, а ваш-то сотрудник – «махровый»* спекулянт, разберитесь! Ну а дальше – товарищеский суд, профком и отправят неудачника в самый хвост очереди на улучшение жилищных условий. А это, надо вам сказать, был страшный приговор.

Дела по ст. 154 милиционеры шили без фанатизма, потому что звёздочку за мелкого спекулянта точно не получишь: «Ну купил гражданин Петров ковёр за двести рублей и перепродал за триста. Мелкое правонарушение». Гораздо интереснее им были крупные системные перепродажи, совершаемые должностными лицами в торговле и в общепите: уход дефицитных товаров с баз, минуя магазины, скупщикам, махинации в ресторанах. При полном отсутствии в ресторанах СССР контрольно-кассовой техники, просторы для обогащения были необозримыми. Но там у сыщиков была другая проблема: большинство советских директоров в торговле и общепите были хорошо «вписаны» в систему, и голыми руками их не возьмёшь. У каждого из них были «свои люди» среди партийцев, милиционеров, прокуроров и т. д.

Вдоль ограды базара слева – продавцы ковров. Ковры входили в тройку сакральных желаний советского человека: ковёр, хрусталь, дублёнка. Ни одного, ни другого, ни третьего никто никогда не видел на прилавках магазинов, но у всех на стенах и в сервантах «это» было. Ковры большими цветными парусами висели на деревянном заборе. Те, кто не успел занять место на заборе, продавали с земли, отогнув край ковра для демонстрации узора и расцветки. Где-то там же – мебель.

Вперёд от входа по центру – бабки с семечками. Торговок шесть в ряд. Щегловские кулацкие морды. Зимой – в тулупах, закутанные в плотные коричневые и серые шали. Летом – опять же в чём-то чёрном и замотанные в платки. На земле стоят большие холщовые кули-мешки с жареными и сушёными семечками, за ними на скамеечках сидят необъятные торговки. Одна из них негромко зазывает покупателей:

– Сёмки–сёмки, налетай! В моде свежий урожай!

– Летит в небе самолёт, пилот семечки грызёт, – отвечает ей товарка с другого краю.

Стакан – 20 копеек. Здесь-то и идёт самая бойкая торговля на базаре. Покупает каждый второй. Бабки рубят «бабки». Двадцатник – сущая мелочь, найдётся у всякого. Для милиции тулупы с сёмками – «колхозная шушера», а на самом деле – настоящие воротилы теневой экономики! Какие деньги поднимали…

Вся земля, куда не глянь вокруг, покрыта слоями шелухи. Принято ходить-глазеть, нырять рукой в кулёчек и сплёвывать её на землю. Осенью и весной здесь под ногами специфическое месиво из грязи и шелухи, похожее на навоз. Как всегда, доступная цена и массовый спрос творили чудеса.

Но немногие из шныряющего по базару молодняка понимали, что настоящие капиталы куются у них под носом через стакан за 20 копеек. В рядах сообразительной школоты уже давно не было романтики "запаха тайги". Хотелось оттянуться, послушать клёвый музон и при этом не работать от звонка до звонка за сотню в месяц, а на заводе пусть пашут пролетарии. Вслух этого на площади, конечно, никто не говорил, но мысль юных чётко работала в поиске путей к dolce vita.

Им грезился adidas, финские куртки и японские часы с семью мелодиями как предметы для перепродажи и быстрого обогащения. В ходу были сложные схемы – слетать в Таллин, купить там у поляков дешёвую бижутерию и перепродать её в Кемерово или привезти из Калининграда вязаные финские шапки Karhu. Считали, что где импортное, там и большие барыши. Лопухи! Вот таких «молодых да ранних» и прихватывал ОБХСС. Настоящим искусством крутого барыги при этом было незаметно «скинуть»* товар, пока милиционеры вели его к своей будке, которая располагалась здесь же – в глубине барахолки. Деньги он, конечно, на этом терял, но сейчас важнее было уйти «сухим» – без протокола. «Где товар?». «Какой товар? Сказали идти, я и шёл, а товара у меня никакого и не было…»

Шумит базар! Справа – ряды с аквариумными рыбками, всякими мелкими домашними животными, типа хомячков и морских свинок. Далее направо – поросята, кролики. Ещё чуть глубже – гашёная и негашёная известь, корма для домашней скотины, какие-то клетки, самодельные деревянные лопаты, мётлы, веники…

Дальше по прямой – «алики» – парни из Средней Азии с прилавками помидоров и огурцов. Такие же малоприметные советские миллионеры, как и грузинские цветоводы – «гвоздичка за рубль». Ну сколько заработаешь на помидорах? Нормально.

У бабушки в доме была свободная комната, которую «алики» регулярно снимали. Имена у них были длинные и замысловатые, и бабушка их плохо запоминала:

– Баба Паша, зови меня просто Алик! – сказал ей как-то один из жильцов, так она всех их с пех пор и называла.

Овощи привозили машинами. Ассортимент был небольшой, но проверенный: помидоры и огурцы. Сорили деньгами перед местными девчонками, ходили обедать по ресторанам.

Центральный пятак, прямо в центре базара – здесь держатся «тёртые калачи»: бесцветные неприметные лица, очки в модных оправах, одежда неброская, но фирма́; в отличии от остальных торгашей, товар напоказ не выставляют – нужно спрашивать «что есть»: джинсы, дублёнки, импортный трикотаж, финские сапоги, спортивные костюмы и кроссовки Adidas. Товар хранится в машинах, припаркованных где-нибудь на соседних улицах. Примерка и расчёт – там же. Их немного, всего человек десять. Выглядят они самоуверенно, особенно ничего не боятся – у них с милицией всё давно «притёрто». Таких не берут под белые руки и не ведут к будке общественного позора. Если планируется операция по борьбе со спекулянтами, то в этот день они просто не выходят на работу. Для этих избранных это уже основное место работы; трудовая книжка «лежит» у них где-то для порядка, чтобы не считали тунеядцем.

Фирменная черта центровых – «бегающий» тревожный взгляд. Как настоящие шпионы, они всё время озираются и отслеживают пространство вокруг себя: «Нет ли на горизонте милиции?» Кого им тут бояться? Все же «свои»! Это профессиональный театр для клиента, чтобы он понимал, что покупает уже не просто дефицит, а идеологически вредный «опасный» товар с загнивающего, но чертовски ароматно пахнущего Запада, и поэтому платить за него нужно быстро, дорого и не торгуясь.

Торговали центровые не только фирмой, но и продукцией теневого сектора советской экономики – «цеховиков». «Цеховка» в СССР была разной по качеству – от явного «самопала», когда на страшные кустарные вещи лепили лейблы Puma и Adidas, до продукции высочайшего качества, которую было невозможно отличить от оригинальной. Правда, и стоил такой товар, как настоящий. Центровые, конечно, если уж и толкали «цеховку», то только высшей пробы.

Позднее их назовут фарцовщиками, но какие они были «утюги»*? В Кемерово «фромов»* отродясь не бывало! Определимся с терминами – фарцовщик брал товар у иностранцев, комбинируя нелегальные валютные и товарные операции. Промышляли в Москве, Ленинграде и портовых городах, куда приезжал интурист. Спекулянт же закупался исключительно за рубли, доставая дефицит через работников торговли, у перекупщиков в столице или у моряков в портах. Ну и под статьёй он ходил, в отличие от фарцовщиков, «мягонькой», а за валюту в УК были уже совсем другие расценки.