Путь к горизонту

Между Марсом и Юпитером

(Эссе. Из дневника живописца)

Я только что вернулась домой, в Москву, из командировки, с Алтая. Прилетела вечером, замёрзшая, усталая. Только поставила чемодан на пол, как раздался междугородный звонок. Телефонистка сообщила: Симферополь, Бахчисарай, Крымская обсерватория. Я даже не успела удивиться (ведь знакомых там не было), как услышала мягкий женский голос: «Хотим обрадовать вас, Ирина Евгеньевна. И поздравить. Наши учёные открыли ещё одну малую планету. Она расположена на орбите между Марсом и Юпитером и уже утверждена и нанесена на карту звёздного неба в США, в Международном планетарном центре…» Женщина на мгновение умолкает и с удовольствием, радостно и отчётливо произносит: «Отныне эта неотъемлемая частица Солнечной системы будет навечно именоваться Юрий Ракша в честь выдающихся успехов Юрия Михайловича в изобразительном искусстве». Она опять замолчала; я чувствовала, что она улыбается. «Так что теперь над Землёй среди планет Шукшин, Высоцкий, Ахматова светит ещё одна звезда… – И уже тише добавила: – Мы здесь его очень и очень любим. Были на всех его выставках… Спасибо вам…»

Я молчу. К горлу подкатывает комок. Выслушав этот волшебно-добрый голос из Крымской обсерватории, звучащий как из космоса, собираюсь с духом, произношу непослушными губами: «Скажите, а кто первооткрыватель планеты?..» – «Простите, не представилась. Старший научный сотрудник Людмила Ивановна Черных…»

Я сидела ошеломлённая, не имея сил радоваться, в тишине пустой квартиры. И со стен, с многочисленных Юриных полотен, смотрели на меня с участием его герои: «Добрый зверь и добрый человек», «Ты и я», «В. Шукшин», «С. Дангулов», «Моя Ирина». Вокруг стояла звенящая ночная тишина. Огромный дом спал. Не раздеваясь, я вышла на балкон. И над заснеженной январской Москвой на меня опрокинулось тёмное звёздное небо. Вернее, это я словно ступила, вошла в него. Мириады звёзд и созвездий клубились, мерцали в морозной выси, и я с пронзительной болью и счастьем подумала: где-то там, среди них, в иных мирах, между Марсом и Юпитером, существует и, может быть, смотрит на нас Юрий Ракша…

А ещё Юра хорошо пел и любил петь под мой аккомпанемент и для меня старинный русский романс «Гори, гори, моя звезда…». Многие друзья вспоминают об этом… Помню, как тринадцать лет назад (неужели уже тринадцать?!), летом, он стоял на ветру, держась рукой вот за эти перила, и говорил мне с мягкой, великодушной улыбкой, глядя на эти городские дали, только тогда было вечернее, заходящее солнце и зелень: «Любимый дом, любимая женщина, любимое дело… Наверное, это и есть счастье…»

Он умер в 42 года от белокровия. Последний год был отдан работе над главной картиной его жизни – «Поле Куликово». Работал до изнеможения. Он торопился, он держался за кисть как за спасательный круг. Он написал десятки картин, снял пятнадцать художественных фильмов, среди которых «Дерсу Узала», «Восхождение». Однажды сказал: «У каждого должно быть в жизни своё поле Куликово».

Юрий Михайлович любил «Работницу», репродукции его картин, десятки иллюстраций публиковались на её страницах. (Он был лауреатом журнала, и не только этого.)

Из дневников

Январь 1980 г.

Я однажды обнимал берёзу и, прислонясь губами к кем-то сделанному надрезу, пил сладковатый сок. И вдруг почувствовал, что она вся так и ходит подо мною. Я поднял голову – ветра не было. Отчего же она так дрожала?! Это было так давно, а я запомнил её как беспомощное существо, как девственницу, что не рада моим объятиям. Больше я никогда не пил сок и, как другие, никогда не делал ран на деревьях.

Февраль 1980 г.

Начат эскиз «Поля Куликова». Каждый мой день исполнен труда и величия.

1 марта 1980 г.

Женщина на берегу. Река Осётр, что протекает в Зарайске, невелика. Берега её не круты. И без всякой растительности. Так, степная речушка, и на зелёных её берегах мы, студенты-первокурсники ВГИКа, проводим время у воды – практика. Однажды на том берегу, напротив нас, остановился газик и вышли женщина и мужчина. Стали раздеваться, чтобы выкупаться, да, видно, в случайной поездке не было у них купальных принадлежностей. Мужчине проще. А вот женщина решила этот вопрос по-своему. Она разделась донага. Он что-то сказал ей, показывая в нашу сторону. Она, не подумав прикрыться, лишь отмахнулась. И так, смеясь, не торопясь, она вошла в воду. И в её прекрасной обнажённости не было ничего пошлого. Зелёный берег, солнце, воздух, излучающее нежную мраморную белизну тело с чёрным треугольничком, так резко читающимся издалека (да ещё в восприятии нас, среди которых далеко не все успели стать мужчинами), – всё это являло собой прекрасную картину. Хотя и смущало нас. Женщина выкупалась. Они оделись и уехали. А это видение навсегда осталось со мной.

1 марта 1980 г.

Не свидетели, но участники. Мы снимали художественный кинофильм «Восхождение» в одном из городков нашей средней Руси. Я ехал однажды с выбора натуры в пустом рафике. Вдвоём с шофёром. На обочине, на одной из остановок неизвестно когда курсирующего автобуса, стоял человек. У ног его лежал полупустой мешок. «Давай возьмём его», – предложил я шофёру. Я любил подбирать людей по пути. Глядишь, и местные новости узнаешь, и выспросишь, что за река, что за деревня. У этого дяди я решил много не спрашивать. Он оказался навеселе, а я не любитель хмельных разговоров. Да только услышал, что в мешке у него что-то живое шевелится и повизгивает. «Поросёнка вот купил», – говорит. «А дорого?» – «Двадцать пять отдал, ну, и обмыли маленько». – «А сходить вам далеко?» – «Да нет, немного ещё с вами проеду. А вы кто будете?» Я рассказал, что снимаем здесь фильм. «A-а, слышал. Про войну. Вот и спасибо вам, спасибо, что про войну. Молодые вы, а молодцы. Спасибо за память…»

Машина наша приближалась к Мурому, где на площади готовили мы к съёмке главную сцену – повешение героев. В городке шли слухи-пересмешки о том, что тому, кто согласится, чтобы его «повесили», киношники заплатят сто рублей, а то и триста. И когда я был на декорации, досужие прохожие всё спрашивали, скоро ли вешать будут. Вот такой чёрный юмор. Неловко и шутить с ними было на эту тему, и не отвечать – тоже. Дело-то у нас святое было. И вот в один из воскресных дней назначена была съёмка. На площадь города, превращённую в место казни, согнали «немцы» народ, и стали мы вершить наше действо – прощание героев перед казнью: такова была сцена. И драматизм сцены захватил всех нас. А обращение к участникам массовки (да и просто к прохожим, что зеваками торчали по краям площади) звучало уже в полной тишине. И вот началось действо. И случилось чудо. Актёров не стало, стали люди, действительность, история. Время словно отодвинулось на сорок лет назад. Площадь застыла в оцепенении. Не стало ни зевак, ни случайных прохожих. Все превратились в участников этого страшного события. Как в греческой трагедии. И теперь оно развивалось по своим законам… А уже после окончания эпизода и крика режиссёра «Снято! Спасибо!» актёры никак не могли выйти из этого состояния. Все стояли, обнявшись, и слёзы были в их глазах. И люди вокруг молчали и не хотели расходиться.

10 марта 1980 г.

Сегодня привёз в мастерскую с «Мосфильма» подрамники, резал, натягивал холст для моего триптиха «Поле Куликово». Три холста (2×4 м) заняли всю большую стену. Наш любимый эрдель Дик чихает, шарахается от больших незнакомых предметов. Пахнет деревом, льном и смолой. Забиваю сотни гвоздей. Как же я мечтаю начать писать! Какой это будет праздник! Время летит, как одно мгновение. Пальцы гудят от молотка и гвоздей.

19 марта 1980 г. Утро

Вчера нашёл Евдокию, жену Дмитрия. И совсем рядом. Милая моя жена надела, как мне было нужно, платок. И я вижу – она. Я и раньше всё искал ненароком похожих на неё. Да вроде не её. А она – вот она, рядом. Вскинутые брови, большие полуопущенные глаза, чистый, непорочный лоб. Ура! Евдокия есть! И ещё этот день принёс мне Дмитрия. Прямо на улице, у Музея Корина, подошёл я к парню. Хорошая скульптура лица. Разве что духовность «тащить» надо. Обогащать. Так ведь не всё вдруг.

28 марта 1980 г. Пятница, конец недели

Во вторник я доделывал, приводил в порядок мои картины, уходящие в Таганрог: эскизы к фильму «Дерсу Узала», два портрета нефтяников, «Лебединое озеро», эскиз к картине «Моя мама» и «Воскресение» – это моя первая из выставленных картин 1968–1969 гг. Она в русле новых настроений нового десятилетия, семидесятых – она моя вера в себя и моя первая любовь… Хорошие люди там, говорят. Музей хороший. И будет на берегу Азовского моря мой уголок. То-то радость и грусть. «Жалко, наверное, – спрашивают меня, – отдавать?» А Бог его знает. Скорее грустно и страшно оголившихся стен. Сразу завесил их. Всё с женой перевесили. А так – что же? Моё продолжение – мои картины будут теперь смотреть люди и после меня. Они станут где-то значиться, сообщать мои чувства, отходить в историю и оставаться в ней. Занимать уже своё место. И жива будет в них моя душа. И сущность моя продлится. И мне не страшно. Я горд этим. А конкретный срок моей жизни уже не имеет значения. В картинах моих всё более станут проступать черты времени. А отклик найдут лишь те качества, которые будут едины и понятны для всех времён. И будет висеть в воздухе мой волейбольный мяч из «Воскресения», и стоять застывшие люди с воздетыми к небу руками. И будут в моём «Лебедином озере» отражаться мои деревья. И так же тиха и спокойна будет долго-долго вода. Очень хорошо всё это.

31 марта 1980 г.

И будет завтра новый день благодаря моей царственной подруге, верной моей спутнице Ирочке.

…Не помню свою маму молодой. Сохранилось лишь несколько фотографий. Даже в начале войны у неё были ещё округлые плечи и руки, по-крестьянски круглое лицо. Но война и послевоенный голод сделали своё дело. Мама работала на фабрике разнорабочей – таскала тяжёлую фанеру в сушильном цеху. И когда в 1950-м отец всё-таки к нам вернулся – она была уже старуха.

…Дед мой по материнской линии бедняк – погиб в Первой мировой с сознанием, что другого в жизни не дано. Бабушка Дарья Никифоровна Треньхина одна растила двух дочерей (мою маму и Настю) в Оренбургской области. Росли на затирухе (мука с водой). Коровы не было. Мужика своего не было. Перебивались кое-как. И бабушка своих дочек всё норовила в гости отправлять к родичам, что жили тут же. Особенно к дяде Пете Лаптову – там посытнее. И мама, и бабушка так хорошо вязали оренбургские шали!

31 июня 1980 г.

Анечка (наша дочь – И. Р.) после восьмого класса стала студенткой МХУ (Московское художественное училище им. 1905 г.). Ч то-то будет? Сумеет ли она чего-то достичь? Будет ли ей что сказать людям? Вспоминаю, ведь и я не сразу господином стал во всём. Однако прилежен был всегда. Нравилось мне это дело – рисовать, рисовать. «Точь-в-точь» – называли меня однокурсники во ВГИКе. Лица всем подрисовывал на обнажённой модели. Девушек очень боялся. Не знал, что с ними делать, как себя вести, как это вообще делают другие. А главное, я думал, что сразу надо жениться. Иногда я был не готов, не тот предмет. Иногда, если всерьёз, понимал, что жениться рано, нет средств. И вот, не думая о возможной женитьбе, встретил я в общежитии нашем вгиковском красавицу – общительную и простую, даже наивную в своей открытой и простодушной реакции на всё. Кокетство же её делало меня мужчиной, проходило легко, на грани шутки. А чуть заметная её заинтересованность, выделение тебя льстили. У неё были голубущие глаза, нежно-розовые щёки, зубки один к одному, сахарные. Прямые ножки заканчивались маленькой ступнёй. Ладонь тоже была маленькая. А притом в остальном это была рослая девушка с потрясающей грудью и бёдрами – мне как мужчине некрупному нравились именно такие… Сколько же писем было тогда написано ей, будущей писательнице Ирине Ракше, ставшей потом моей женой и верным другом на всю жизнь, и в радости, и в горе, моим единомышленником, первым зрителем, первым критиком. Я знаю, как много факторов должно соединиться в благом сочетании, чтобы художнику стать художником, чтобы художник осуществился. Потому так важно, кто всю жизнь с тобою рядом.

19 июля 1980 г.

Есть память гена. И мне как русскому она явилась, когда я коснулся «Поля Куликова». И я встал среди них и будто пережил то, что уже было со мной когда-то, 600 лет назад. Я бы погиб там, на поле, защищая Дмитрия со спины.

…В битве этой беспримерной было то, что не повторилось потом никогда, даже в Великой Отечественной войне, чтобы за один день на такой малой территории полегло столько людей.

23 июля 1980 г.

Как жаль, что бессмертный дух наш привязан к бренному телу. Но даже в пределах тела можно успеть очень многое.

…Моё любимое блоковское: «Сотри случайные черты – и ты увидишь: мир прекрасен…» Интересно, с какой готовностью и лёгкостью мои зрители, глядя на триптих, воспринимают его. Славно как высказались наши друзья Дангуловы! Словно это художник своей картиной наконец высказал их мысли, их раздумья. Они берут замысел художника как свой, воспринимают как собственный. И это прекрасно. Значит, художник попал, попал в точку. И мне в этом великая радость – отдавать. Я в сентябре отдам это всем. Мне это уже не будет принадлежать. Как Христос отдавал всем. В этом моя радость.

25 июля 1980 г.

Талант – это сострадание. Талантливого человека от простого и отличает степень сострадания, его болевой порог.

Великие открытия бывают раз в столетие. И я не виноват, что сделал его своим «Полем Куликовым».

26 июля 1980 г. (Эту запись в дневнике сделала я сама: у Юрочки уже совсем не было сил. 1 сентября он умер – И. Р.)

Юрочка хорошо работал. Дописал статью «О картине». Лечились. Сейчас говорим с ним перед сном о друзьях, о разных творческих кружках, группах. Он говорит: «Да ведь мы, Ирок, сами явление и группа, я и ты, и не нуждаемся в группировках. Ни в каких группах и коалициях. У нас своя яркая индивидуальность, и нас для нас вполне достаточно. Мы это знали с тобой и 10, и 20 лет назад». Добавил с улыбкой: «Я благодарю Бога, что не знаю и не хочу знать своих врагов и завистников… Вот провёл сеанс аутотренинга и улучшил себе настроение тем, например, что думал только о тех, кто меня любит…»

9 августа 1980 г.

Я никогда не пеняю на время. Я хочу принадлежать ему, своему высокому времени. Мне знакома потребность и радость воистину свободно выражать себя. Как в зеркало, мы смотрим в мир и отражаемся в нём. Картины художника – это отражение мира, а значит, и его самого. И потому в каждой картине ищите художника, его суть, его отражение – он здесь.

На пару с Бельмондо

Видно, недаром говорят в народе про наши южные города: «Одесса-мама, Ростов-папа», имея в виду две столицы и два рассадника бандитизма и жульничества во все века. И это летучее прозвище, например «Одесса-мама», говорило о многом. И мне пришлось с лихвой осознать это понятие.

Однажды летом в Союзе писателей мне крупно повезло – достался буквально бесценный подарок, лотерейный билет. И хотя я не была ни членом партии, ни секретарём, ни членом правления Союза писателей, правление СП единогласным голосованием определило меня руководителем группы писателей в туристическую поездку. Ведь руководитель отправлялся бесплатно в такой дорогой круиз по Средиземному морю. Желающих среди писателей отправиться в роскошный тур было много. А Министерство культуры выделяло писателям всего двадцать пять мест. Остальные четыреста – республикам. «Горячим» ансамблям из Азербайджана и «холодным» хорам из Прибалтики. Круиз был первоклассный. И наш сказочный белый лайнер «Шопен» должен был зайти в семь лучших, ведущих стран средиземноморского побережья. И в их великолепные города и столицы: Афины и Рим, Каир и Мадрид, Марсель и другие.

И вот однажды за обедом в ресторане ЦДЛ подходят ко мне весёлая красотка Ира Гинзбург и её муж, недавний ленинградец Саша Журбин, талантливый композитор. Мои приятели. Перебивая друг друга, горячо говорят мне:

– Ирин, мы слышали, ты едешь в Одессу руководителем круизной группы по Средиземному морю. Возьми с собой хороших ребят, наших друзей одесситов Мишу Жванецкого и Рому Карцева. Ты же их знаешь (ну кто же их не знает: «Грузин по имени Авас»).

– Но они же не члены Союза писателей, – возражаю я. – А Карцев вообще актёр. Из другой оперы.

– Ну ты же руководитель группы, всунь их как-нибудь в список. Тем более у Мишки уже книжка прозы лежит в издательстве. А с Карцевым они неразлучная парочка. Их вся страна любит.

И я подумала: «А почему бы и нет?» Ведь эти ребята такие весёлые, популярные. Из каждого утюга только и слышишь по вечерам: Жванецкий, Карцев, Ильченко (так и стоит в ушах: «Вчера раки были маленькие, но по три, а сегодня по пять, но таки-и-ие большие»). И я действительно пыталась всунуть их в круизный список. Но в парткоме их упрямо вычёркивали со словами: «Смотрите, Ракша, вы лишнюю ответственность на себя берёте. Вы руководитель группы, взяли двадцать пять человек и двадцать пять должны вернуть в Союз. За каждого головой отвечаете».

Но я настаивала, а мне опять объясняли: «Во-первых, они впервые окажутся за границей. И сразу капстраны. И какие, это вам не какая-то Польша или Болгария. Во-вторых, Жванецкий не семейный, холост. И кто за него поручится? Да и вообще они не наши. У нас своих желающих полно. И лишних проблем нам не надо».

И всё-таки мне удалось оставить их в списках.

Руководитель группы должен был прибыть в Одессу заранее. За день до выхода лайнера «Шопен» в море. Вот я и прибыла. Это было моё первое посещение этого легендарного города. В моей голове под стук колёс скорого поезда Москва – Одесса так и звучал волнующий голос Утёсова: «Есть город, который я вижу во сне. / О, если б вы знали, как дорог / У Чёрного моря явившийся мне / В цветущих акациях город, / В цветущих акациях город / У Чёрного моря…»

Поселилась я в легендарной гостинице «Красная» на Дерибасовской. Только одни эти названия звучали для меня как музыка: Дюк Ришелье, знаменитый базар «Привоз», Дерибасовская. Зная «славу» этого чудо-города, я побоялась оставить все документы писательской группы и мои личные две тысячи рублей в номере и взяла с собой. В мою большую болоньевую сумку с лямкой через плечо. И отправилась знакомиться с городом на благоухающую, зелёную Дерибасовскую. Ходила по универмагу не спеша. Накупила массу сувениров-подарков для зарубежья. И ближе к ужину, хотя ещё не село солнце, возвращалась на троллейбусе в гостиницу. В салоне стало неожиданно тесно. Меня вдруг стали толкать справа и слева. А когда прозвучал голос шофёра: «Остановка гостиница “Красная”», салон троллейбуса опять опустел.

«Куда бы пойти поужинать», – подумала я, уже в номере сняв с плеча свою большую сумку. Однако, расстегнув молнию, остолбенела. Сумка была аккуратно разрезана сбоку, так что наружу высунулась моя рука. Моему потрясению не было предела. Ошеломлённая, я опустилась на стул. Ведь ни копейки, ни копеечки не оставили… Однако, слава богу, все документы группы были на месте. Были аккуратно украдены только деньги. Две тысячи личных денег, предназначенные для обмена на валюту, а также на бонны для расчётов на лайнере. Но на рецепции, по ту сторону гостиничной стойки, две кудрявые еврейские девочки и третья постарше, их начальница, которым я в панике рассказала о случившемся, нисколько не огорчились. Напротив, они украдкой, втихаря хихикали, прикрывая рты ладошками, и незаметно подмигивали друг другу. Вот, мол, как ловко наша Одесса-мама наколола тётеньку из Москвы.

Но на этом мои одесские приключения только начинались. В конце коридора знаменитой раритетной этой гостиницы у дверей туалета судьба-индейка огорошила меня ещё раз. На дверях женского туалета на меня смотрело моё собственное лицо с голубыми глазами. Нет, это было не зеркало. Это был мой цветной портрет в натуральную величину, когда-то напечатанный в журнале «Огонёк». Картина моего мужа-художника «Продолжение». Аккуратно вырезанный и наклеенный на дверь. А рядом, на соседней двери мужского туалета, вместо буквы «М» во весь белозубый рот широко улыбалось мне знаменитое лицо актёра Жана-Поля Бельмондо такой же величины. Бездельника и гения, трагика и комика, человека «тысячи жизней». Тоже вырезанное из какого-то журнала.

И опять на рецепции после моего потрясённого рассказа красивые еврейские девочки, сидящие за стойкой, уже не таясь, откровенно хохотали над гостьей из Москвы, не прикрывая рты ладошками.

– Так что, вы таки хотите этот свой портрет снять? – говорит та, что постарше. – Я очень-очень вам не советую. Тем более это надо с директором согласовывать. Так что ждите до понедельника, а у него завтра и воскресенье выходные. Он с семьёй в Аркадию на море купаться ездит. Законный советский отдых.

И соседка смешливо добавила:

– Тут радоваться надо. Вы теперь у всех на виду. К тому же на пару с великим Бельмондо. – И пояснила: – Это наша Фира для красоты к Новому году повесила. Так что не огорчайтесь.

И я безнадёжно вздохнула:

– Ну, раз уж сама Фира повесила…

И тоже не выдержала и рассмеялась.

Но мои одесские чудеса продолжались и дальше.

К вечеру, когда я обдумывала, как же всё-таки поужинать, ведь Одесса-мама оставила меня без копейки, гостиница загудела, как улей. С вокзала приехала вся наша московская группа. Коридоры и номера суетливо и шумно заполнялись прибывшими гостями с чемоданами, с багажом. Смуглыми, черноволосыми парнями из Азербайджана и блондинками-хористками из Прибалтики. И я сразу подумала: «Пора и мне, руководителю, встречать свою группу писателей-москвичей и среди них моих особых подопечных – Карцева и Жванецкого». Однако одесский «аттракцион» продолжался. В дверь постучали. На пороге стоял сам Миша Жванецкий.

– Добрый вечер, Ирина. Хочу пригласить вас сегодня к моей маме в гости на ужин. Там собрались мои друзья, коллеги и даже сотрудники порта. Я с ними когда-то вместе работал. Мама приготовила даже свою щуку. Фирменную, фаршированную.