Фристайл. Сборник повестей

– Ежели что? – Не поняла Марина.

– Напряги свой умишко-то. Ежели, значит, я помру неожиданно. Свой-то паспорт положи, пока я не забыла. Надо будет – возьмёшь на время, потом опять сюда же и положишь. Ну, ступай, разбирай своё имущество.

Уже после домашней вечерней молитвы, заплетая на ночь тяжёлую густую косу, Наташа вздохнула облегчённо.

– Слава Богу, Елена Ивановна согласилась девочку принять. Я так боялась, что она упрётся.

В квартире было по-летнему душно. Отец Михаил распахнул настежь окно и устало опустился на постель. Неожиданно улыбнулся.

– Знаешь, одного умирающего старца его духовные чада спросили: что ему, такому мудрому, осталось непонятным в этом мире? Он ответил, что не понял только одного: это плохой человек совершает хороший поступок или хороший человек поступает плохо? – Он вздохнул и покачал головой. – Я Марину у Елены Ивановны оставляю с большим сомнением. Уживутся ли? Слишком они разные.

– Да, – согласилась Наташа. – Как их отношения сложатся – только от них зависит. Насколько обеим хватит христианского смирения и терпения, конечно.

– Будем молиться за них.

– Обязательно будем.

День сегодня для Старухи выдался непростым. Она устала и, наверно поэтому никак не могла заснуть. Очень трудно было примириться с мыслью, что теперь в её доме будет жить совсем чужой, посторонний человек, эта весьма вульгарная девица. Она не могла отказать отцу Михаилу, просто не могла и всё! А теперь придётся терпеть и привыкать. Давно погас свет в кухне. Марина быстро угомонилась, только жалобно скрипнул под ней старый диванчик, а Старуха ещё долго лежала неподвижно с закрытыми глазами. Воспоминания о счастливых довоенных годах, нахлынувшие на неё днём, когда она была такой же юной, как эта незнакомая ей девчонка, посапывающая в кухне, вернулись снова.

Тогда ей, Леночке Бахтиной будущее представлялось таким светлым и радостным. Хореографическое училище она закончила с блеском. Её драматический талант, умение неистово работать, её творческую эксцентричность, темперамент и лёгкий характер педагоги заметили давно. На выпускном спектакле она сразила наповал всех скептиков и была принята в труппу Кировского театра. В корифейках она задержалась недолго, её быстро стали вводить во многие «групповки» текущих балетных спектаклей, и в пятёрки, и в тройки и даже в двойки. Её стала замечать балетная критика, в каких-то рецензиях несколько раз мелькнула её фамилия. И доброжелатели, и завистники, которых с избытком хватает в каждом театре, шептались за её спиной, что она вот-вот получит партию в каком-нибудь балете основного репертуара. А может быть, и не одну. И Петя Орлов, её единственная любовь, преданный друг и партнёр был рядом. Он тоже считался очень перспективным, талантливым танцовщиком, ему тоже прочили блестящее будущее. А творческий их дуэт сложился ещё в училище, в выпускном классе они были уже неразлучны и в жизни, и на сцене.

Но, к несчастью, подарки от благосклонной судьбы закончились очень быстро.

Грянула война. Падать с небес на холодную военную землю, терять такое яркое, перспективное будущее, бояться не только за себя, но и за отца-офицера, ушедшего на фронт двадцать третьего июня тысяча девятьсот сорок первого и пропавшего на полях сражений, за растерявшуюся без него маму, работавшую концертмейстером с вокалистами театра – это было так больно, так неожиданно, так несправедливо! Она повзрослела мгновенно. Тогда, в июне сорок первого Лене Бахтиной исполнилось двадцать лет.

Ленинградцы про любимый театр забыли. На объявленный в июньской афише балет «Лебединое озеро» было продано всего тридцать билетов, и спектакль отменили. В августе театр эвакуировался в Молотов, на Урал. На сборы было отпущено три дня. Из Ленинграда уезжали полторы тысячи работников сцены и две тысячи членов их семей. Посадочные талоны на себя и родных все получали в длинной-предлинной очереди в администрации театра. Потом, вслед за другими, они с Петей вошли в сырой полутёмный зрительный зал. Казалось, что все артисты театра, вся балетная и оперная труппы, все осветители, костюмеры и реквизиторы собрались здесь. Всегда такой праздничный, сверкающий золотом зал теперь был похож на траурный пантеон. Все стояли молча, словно на похоронах. Спотыкаясь о торопливо скатанные ковровые дорожки, они с Петей протиснулись к любимой сцене, запертой от них непроницаемым железным занавесом. Этот холодный бесчувственный металл словно разделял их жизнь на «до» и «после». Кто-то из девочек кордебалета громко всхлипнул. Лена резко оглянулась, пригвоздила её к месту холодным взглядом – интуитивно понимала, чувствовала, что главные слёзы будут потом. Сейчас надо было быть собранными и сильными.

А потом был вокзал. И теплушки, теплушки. Больше восьмидесяти теплушек. Кто уезжает, кто остаётся – понять было невозможно. Это был настоящий сплав общего горя, растерянности, неизвестности. Вот где было место слезам настоящего прощания, все понимали – может быть, навсегда…

Наконец, бесконечный состав тронулся, еле-еле зашевелились вагоны. Поезд очень медленно набирал скорость. Разве они с Петей знали, что ждёт их впереди? Они ещё толком не успели привыкнуть к этому страшному слову – «война». Не знали, сколько она продлится, что произойдёт в их жизни и в судьбе. Начиналась другая жизнь, к которой они совсем не были готовы.

Марина, по наставлениям матушки Натальи, изо всех сил старалась приспособиться к новым условиям существования. Она твёрдо решила не обижаться на резкие, язвительные замечания Старухи, молча выполнять её капризы, стараться пропускать мимо ушей колкости. Жизнь в детском доме строилась между двумя понятиями – «надо» и «нельзя», постоянные одёргивания, замечания и наставления были ей хорошо знакомы. Марина привыкла подчиняться. Главное – у неё теперь была крыша над головой, в кармане позвякивали ключи от квартиры, в которой было достаточно уютно и тепло… Матушка Наталья, с которой они частенько перезванивались, сказала, что отец Михаил не оставляет хлопоты о её комнате. Приходской юрист уже побывал у главного прокурора города и записался на приём к губернатору. Надежда получить скоро собственное жильё придавала силы и, когда Старуха уж слишком допекала её своими придирками, Марина успокаивала себя тем, что пребывание в этом доме – временное и надо просто немного потерпеть.

Она легко поступила в медицинский колледж, затем, не без колебаний, конечно, на работу санитаркой в травматологическое отделение муниципальной больницы. График получился очень плотный. Если бы ещё год назад в выпускном классе ей сказали, что она будет жить в таком сумасшедшем ритме, она бы не поверила. Теперь Марина не знала, когда начинаются сутки. Наверно, вечером, когда она прибегала на дежурство. Как ни странно, с брезгливостью по поводу выноса суден и перестилания простыней, заделанных тяжёлыми лежачими больными, она справилась довольно быстро. Победило откуда-то возникшее в ней сострадание к беспомощным людям, которые из-за тяжёлых травм или операций не могли обходиться без посторонней, без её, Марининой помощи. Больные были разные: старые и молодые, добрые и злые, покладистые и капризные. Но они были больными! Иногда очень тяжёлыми, как та пожилая женщина после ДТП, с четырьмя оперированными конечностями. Днём возле неё дежурили какие-то люди, наверно, родственники, но за ночь Марина несколько раз заглядывала в палату: не надо ли дать попить, или просто перевернуть на другой бок, потому что спина задеревенела… Какая уж тут брезгливость! Конечно, поначалу не всё проходило гладко: получала она серьёзный разнос от старшей медсестры и за плохо вымытый пол в палате, и за несданное вовремя грязное бельё. Но постепенно всё наладилось. Марина стала легко справляться со своей работой, и теперь сама иногда проявляла характер, принимая смену с недоделками у Веры Игнатьевны или бабы Тани.

Утром после дежурства она мчалась на лекции, на которых с непривычки засыпала от усталости; потом были практические занятия, на которых спать было невозможно. Затем – опять бегом: сначала в магазин, оттуда домой, где вертелась, как белка в колесе. Училась готовить еду, по неопытности портила недешёвые продукты, пылесосила и гладила бельё. Анатомия, которую пришлось осваивать на первом курсе, давалась ей с большим трудом – подводила память, слабая с детства. Марина не расставалась с учебниками ни на кухне, пока готовила незамысловатые блюда для Старухи, ни во время ночных дежурств в больнице. Вымыв после ужина палаты, перестелив постели лежачим больным и сменив им на ночь памперсы, она забивалась куда-нибудь в санитарскую комнату или даже в ванную и зубрила. Зубрила, зубрила. Одна височная кость чего стоила с множеством отверстий, ложбинок и ямок! Она даже мысли не могла допустить, что может провалиться на экзамене – не такая уж она тупая, как считает её хозяйка. Пришлось срочно купить ноутбук, и подключить Интернет, на что Старуха совершенно неожиданно дала благосклонное согласие. Денег на кредитной карте становилось всё меньше и меньше, но Марина начала получать совсем небольшую санитарскую зарплату, и при её весьма скромных потребностях средств на жизнь пока хватало.

Из-за своей загруженности Марина не замечала времени. Дни полетали за днями. Ночные дежурства укорачивали сутки. Постепенно новая жизнь входила в определённое русло и становилась более ритмичной. И даже ядовитые замечания Старухи удавалось иногда пропускать мимо ушей.

– Не ходи чемоданом! – Иногда Марина даже вздрагивала от неожиданности, услышав в кухне резкий скрипучий голос из комнаты. – Ссутулилась. Руки впереди болтаются, как у орангутанга! Ты хоть изредка на себя в зеркало посматривай!

– Какое там зеркало! – Стонала про себя Марина, снова утыкаясь в учебник. – Господи! Дай мне силы не свалиться под стол от усталости!

И тут же слышала очередное ворчливое замечание.

– Опять напялила эту старушечью кофту! Сделай милость, не щеголяй в ней передо мной. Терпеть не могу такие кофты!

– А мне нравится! – Не отрываясь от учебника, всё-таки огрызнулась Марина.

– Значит, дорогая, у тебя дурной вкус.

– Наша директор детдома Ольга Сергеевна, всегда в такой ходила. И мы её любили в любой одежде.

– Я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму… – Сил подолгу спорить у Старухи не было.

А Марина покорно снимала кофту, запихивала её куда-то в глубину ящика под диванчиком в кухне, и забывала о ней навсегда.

– Марина! – Раздавался опять хриплый голос из комнаты.

Она отрывалась от учебников, выглядывала из кухни.

– Чё?

– Господи! Опять это «чё»!

– Вы что-то хотели? – Отвечала Марина, словно не слыша замечания.

В общем-то, ничего Старуха не хотела. Но тут же что-нибудь придумывала: полить цветы, вытереть пыль на подоконнике, ну, и всякие другие, совсем необязательные дела.

– Ты, кажется, сегодня пылесосила в комнате?

– Да! Три часа назад.

– Плохо пропылесосила. На паласе бумажка как валялась, так и валяется. Значит, в том углу палас остался пыльным.

Марина только свистнула с досады.

– Не свисти в доме! – Тут же слышался окрик.

– А что – денег не будет? – Решила она съязвить.

– Деньги меня, дорогая, сейчас мало волнуют. Свистеть в доме просто неприлично. Есть простые понятия о том, что хорошо, а что плохо. Жаль, что тебя этому вовремя не научили.

В другое время Марина с удовольствием продолжила бы эту перепалку, но сейчас надо было заниматься и, подавив вздох, она покорно бралась за пылесос.

Рано утром она старалась собираться как можно тише, но непременно за что-то цеплялась или что-то роняла, получая за это заслуженные упрёки и назидания.

Если она сдерживалась, отмалчивалась, Старуха не унималась, придумывая снова и снова, к чему бы придраться. Иногда Марине казалось, что Старуха цепляется к ней назло, просто хочет вывести её из себя, заставить сорваться, нагрубить. Порой так и подмывало нахамить, огрызнуться, сделать что-то назло…

Но она тут же спохватывалась: а дальше-то что? Уйти, хлопнув дверью? Куда? Вернуться в комнату без дверей с соседями-алкоголиками? Да и занята, наверно уже эта комната. Куда ей тогда деваться? Да и вообще…Зачем с ней перепираться? Слабая, беспомощная, с таким скверным характером, Старуха никому не нужна. Обе они никому не нужны. И, если было так Богу угодно, свести их вместе, значит, надо смириться и терпеть, как всё время повторяют отец Михаил и матушка Наталья. А там – Бог даст, будет своё жильё.

Но однажды Марина всё-таки не выдержала, и, вздохнув, совсем по-взрослому произнесла.

– Ведь Вы, Елена Ивановна, нарочно ко мне цепляетесь. Ну, чтобы я разозлись, нахамила Вам… Вы просто специально меня достать хотите. Зачем? Я ведь стараюсь.

И Старухе неожиданно стало стыдно.

Уже потом, когда Марина убежала на занятия, она долго размышляла над её словами. Мысли двигались очень медленно, постоянно уходя куда-то в сторону, но, в конце концов, Старуха призналась себе, что она несправедлива. Конечно, эта девочка должного воспитания не получила. Она неуклюжая, угловатая, с кошмарным подростковым сленгом, но надо признать, очень неглупая. И, действительно, старается, выполняет все капризы своей домохозяйки, работает санитаркой не только в больнице, но и дома. Одно купание в ванной чего стоит! Каждая последующая процедура давалась им обеим всё сложнее. Марина раздевала её в постели, усаживала обнажённую в кресло и подвозила к двери ванной. Здесь Старуха обхватывала цепкими тонкими руками её шею, и эта девчонка, подхватив её на руки, опускала хлипкое, высохшее от старости тельце в тёплую живительную воду. Потом быстро мыла, купала её, вытирала и укладывала в постель тем же способом. Когда девочка спит – вообще не понятно. Сон у Старухи был поверхностным, она часто просыпалась ночью, и, если Марина не дежурила в больнице, она непременно видела за освещённой стеклянной дверью кухни склонённую над книгой, взлохмаченную голову своей «Золушки».

Иногда Старуха, желая подразнить, позлить девчонку, поминала эту сказочную героиню. Однажды Марина не выдержала, огрызнулась.

– Между прочим, Золушка вышла замуж за принца!

Старуха ядовито рассмеялась.

– Не обольщайся, дорогая! Тебе это не грозит. У тебя походка маляра, царский дворец просто рухнет от шарканья твоих шлёпанцев. Когда ты ешь, то звякаешь ложкой о тарелку так, что звона колоколов нашего храма не слышно, а о твоей речи и говорить нечего – одно твоё «чё» многого стоит.

– Я уже так давно не говорю

– Слава Богу! Да и вообще современные принцы предпочитают девушек образованных, глубоких, а у тебя мысли коротенькие-коротенькие, как у Буратино.

Марина очередной раз подавила вздох. Откуда престарелой Старухе, уже много лет запертой в своей квартире, знать, каких девушек предпочитают современные принцы, и какой длины у неё мысли? Какой смысл спорить?

– Ну, и что замолчала?

Старухе было скучно, и, когда она чувствовала себя получше, она развлекалась такими вот словесными баталиями. Марина поднимала глаза к небу и исчезала за дверью кухни, откуда слышала сиплый голос.

– Ну, и чего глаза к небу закатила? Я что – не права? И что это за привычка – глаза закатывать? Если с тобой кто-то разговаривает, надо собеседнику в глаза смотреть. В гла-за! Чего молчишь?

– Мне надо заниматься, Елена Ивановна…

И однажды добавила с горечью.

– Я не виновата, Елена Ивановна, что осталась сиротой. Я не виновата в том, что оказалась в детском доме, что рядом со мной не было родных людей, никого, кто научил бы меня хорошим манерам и помог бы мне стать интеллигентным человеком. Я не виновата в том, что получилась такой, какая сейчас есть.

И Старуха растерялась, не зная, что ответить. Действительно, в чём виновата эта девочка? Её бы просто пожалеть, кто и когда жалел этого птенца, выброшенного в жизнь из коллективного детдомовского гнезда? Но за долгие годы одиночества Старуха совсем разучилась кого-то жалеть, заботиться о ком-то. Какие-то давно забытые, добрые чувства вдруг вяло шевельнулись в её душе. Она вдруг рассердилась на себя. Старая мудрая женщина, неужели она совсем потеряла способность сострадать? Выходит, она не выдержала испытаний, которые послал ей Господь. Она – ленинградская балерина и библиотекарь не смогла остаться до конца своих дней интеллигентным, тонко чувствующим человеком, христианкой, наконец. И она дала себе слово больше не дёргать девчонку по пустякам.

Когда к ней в очередной раз пришёл отец Михаил, она, кажется, впервые искренно и от души каялась в своей несправедливости к Марине. Ему было нелегко с этой старой, немощной женщиной, не имевшей собственных детей. Конечно, он понял её настроение, но всё-таки мягко повторил ей в тысячный раз, что между раскаянием и покаянием – огромная разница. Можно бесконечное количество раз раскаиваться в своих неблаговидных поступках. И совершать их снова и снова. Покаяние – это решение навсегда отречься от своего греха. Приложить все внутренние силы к тому, чтобы никогда больше его не повторять. Она много уже сделала для этой девочки, впустив её в свой дом, совершив настоящий христианский поступок. Зачем же теперь постоянно заставлять её расплачиваться за собственную добродетель? Долг христианина – ни для кого не быть проблемой.

Марину он видел редко, она была очень занята и почти не появлялась в храме, но если вдруг приходила на литургию, то на исповеди непременно каялась в том, что очередной раз сорвалась и нагрубила своей хозяйке. И те же слова о разнице в раскаянии и покаянии он твердил теперь этой девочке, незнающей, что такое война, потеря творческой профессии и беспросветное одиночество. Он, пастырь, свёл вместе эти две души, жаждущие любви и тепла, и теперь чувствовал себя ответственным за их совместное существование.

Хлопоты о жилье для Марины, кажется, подходили к благополучному концу. Город, в какие веки, строил новый многоэтажный дом, в котором решено было выделить для нуждающихся несколько социальных квартир. Даст Бог, одна из них достанется девочке – бумага с распоряжением по этому поводу была передана на подпись губернатору. Это будет не комната, а целая однокомнатная квартира! Отец Михаил до поры до времени не торопился сообщать об этом Марине, но часто обсуждал с Наташей это радостное событие.

Хотя на календаре мелькали уже последние дни декабря, город глубоко погрузился в мокрую, мрачную осень, которая никак не могла перейти в зиму. Марина возвращалась домой из магазина. Сгущались ранние сумерки, моросил противный снего-дождь. Тяжёлая сумка с продуктами оттягивала руку. Едва она вошла в свой плохо освещённый двор, как ясно услышала позади себя шаги, звонко хлюпающие по лужам.

Марина невольно оглянулась. Низко опустив голову, надвинув на лоб капюшон чёрной куртки, следом за ней шёл какой-то мужчина. Он был довольно субтильный и смахивал на долговязого подростка. Она не была трусливой, но когда в тёмном дворе кто-то наступает тебе на пятки, это не вызывает никаких положительных эмоций. Марина невольно ускорила шаг, человек, шедший за ней, тоже пошёл быстрее. Она задержалась на пороге подъезда, торопливо ища в кармане ключ от домофона, и вдруг получила сзади довольно сильную затрещину. Марина вскрикнула от неожиданности, но не упала, а резко повернулась к нападавшему. Чего-чего, а драться она умела. Удар зимним сапогом пришёлся точно между его ног. Он взвыл, скорчившись, и Марине ничего не стоило, ловко вывернув руку парня назад, развернуть его носом к стене. Да так сильно, что на мокрый асфальт у его ног быстро закапали алые капли крови.

– Молодой человек, дышите глубже. Вы взволнованы! – Марина крепко прижимала его к стене дома острым коленом, но голос её звучал насмешливо.

– Ладно… Пусти…

Она выпустила его руку, но сохраняла полную боевую готовность. Детдомовская закалка – всегда быть готовой к обороне, очередной раз выручила её.

Нападавший повернулся, и тут она увидела его лицо.

– Колька! Найдёнов! Это ты? Ты что, совсем спятил?

Капюшон с головы парня сполз на спину и он, окончательно растерявшись, почти шёпотом произнёс.

– Маринка…

Он зажал окровавленный нос грязными пальцами, попятился и хотел было ретироваться, но Марина, бросив на землю сумку, крепко вцепилась в его рукав.

– Ну, уж нет. Я тебя не отпущу, пока ты мне не объяснишь, что всё это значит.

Она окончательно успокоилась и, потирая ушибленный затылок, открыла дверь подъезда нашедшимся, наконец, в кармане ключом от домофона. Затащив слабо сопротивляющегося Кольку под лестницу, она достала из своего кармана скомканный носовой платок и всунула в его руку. Потом скомандовала.

– Вытрись! И рассказывай!

Колька молчал.

–Я кому сказала – рассказывай! – Строго повторила Марина.

Колька молчал, глядя куда-то в бок.

– Колька, – мягко сказала она. – За что ты хотел меня избить? Мы ведь с тобой родные люди… Ну, чего ты молчишь? – Она сильно тряхнула его за рукав. – В чём я перед тобой провинилась? Что я плохого тебе сделала?

– Да ничего ты мне не сделала. – Наконец, произнёс парень. – Откуда я знал, что это ты? Это они на тебя взъелись. Велели тебя проучить. Поздравить с Рождеством, значит. – И добавил совсем тихо. – Обещали мне хорошо заплатить.

– Да кто они-то? Кому я помешала?

– Именно что помешала. Риелторам этим. Ты у них какую-то квартиру из-под носа увела, у какой-то бабки поселилась, которую они на договор три года обрабатывали.

Марина не сразу вспомнила летнюю встречу с какими-то неприятными людьми в доме Старухи. Она о них давным-давно забыла, но у тех, видимо, память была крепкая.

Она с сожалением посмотрела на Кольку.

– А ты какое отношение к ним имеешь?

Он смутился, не зная, что ответить.

– Да так… они мне помогают. Я – им.

– И чем же они тебе помогают?

– У меня комната жуткая. И ту еле-еле получил. – Он назвал адрес. – Они обещали её на однокомнатную квартиру поменять.

За последнее время Марина почти разучилась свистеть, но тут свистнула неожиданно звонко.

– И ты поверил?!

– Ну, не просто так, конечно. Если я им помогать буду…

– Помогать морду кому-нибудь бить? Как мне?

– Это в первый раз. Я им на даче помогаю. Зимой вместо сторожа там живу. И с машиной – помыть там или ещё чего…

– Ну, и дурак ты, Колька! Никогда прежде тебя дураком не считала. А вот теперь – точно вижу, что дурак. На нормальную работу не устроился?

– Нет. Не хочу жить по графику: точно приди, точно уйди… Устал ещё в детдоме жить по команде.

– А учиться? Пошёл бы на курсы какие-нибудь. Профессию бы получил.

– А кто мне эти курсы оплачивать будет? Я еле наскребаю денег, чтобы свою берлогу оплачивать. Вот эти риелторы и помогают.

– Я, между прочим, и работаю, и учусь. Вот ещё за Еленой Ивановной ухаживаю. За старушкой, у которой живу. Думаешь, мне легко? Оставят тебя с носом эти риелторы А ты что… и вправду, хотел меня покалечить?

– Да ты чё?! – Возмутился Колька. – Я чё – ненормальный? Я тебя стукнул и уже дунуть хотел, как ты меня прихватила.

Марина вдруг спохватилась.

– Подожди-ка… Скажи мне ещё раз твой адрес…

Колька повторил.

Марина опять свистнула.

– Знаю я эту комнату. Её сначала мне давали, только я отказалась. Соседи там алконавты жуткие. Ты с ними не пьёшь, случайно?

– Это на какие шиши? Жить с ними тошно, конечно. Но они мне не друзья.

– Сходи в наш храм.

– А чё я там забыл?

– Поговори с отцом Михаилом. Это настоятель. Главный священник, значит. Да ты его знаешь. Он к нам в детдом часто приходил.

– А, помню. Мне Ольга Сергеевна, ну, директриса наша, говорила, что он меня крестил маленького, когда меня в детдом определили.

–.Ты с ним поговори. Он очень умный батюшка и добрый. Это он меня к Елене Ивановне пристроил и тебе поможет, я уверена. Я бы с тобой пошла, только у меня времени совсем нет.

– Ладно. Схожу как-нибудь.

– Не «как-нибудь», а завтра же и сходи.

– Ладно.

– Обещаешь?

– Ну, сказал же – схожу.

Они ещё поговорили несколько минут, обменялись телефонами, и Колька клятвенно пообещал звонить и не пропадать. Уже прощаясь, задержал Марину за рукав.

– Слушай… А ты это… Где научилась этим приёмчикам?

Она засмеялась.

– Каким это?

– Каким, каким… Тем самым. Меня чуть инвалидом не сделала, и нос об стену разбила… До сих пор капает.

Он пожулькал в руках окровавленный платок, не зная, отдавать его или нет.

– Оставь себе, – отмахнулась Марина. – Мне твоя кровь не нужна. А приёмчикам этим нас Владислав Семёнов научил, тренер по самбо. Он женскую сборную России тренирует. В нашем городе у них сбор был. Ну, помнишь, он одно время к нам в детский дом часто приходил. Мужик такой классный! Неужели забыл?