Первый человек на Земле

Глава 4. Зажигай!

Коля шёл и шёл, но затем обнажилось отсутствие смысла в продлении настоящего момента. Тогда он остановился и лег на спину. Монумент обретался на своём месте. Коля щурился, скашивал глаза, закрывал их и резко открывал. Он снова хотел. И даже вроде что-то получалось. Однако голова сразу же разболелась, протестуя против втискивания в неё невпихуемого и Коля сдался. И заснул.

Снов он не видел, а проснулся от лихорадочных толчков в плечо. Первое, что он увидел, едва продрав глаза, жиденькие, встопорщенные усики над толстыми, будто сбежавшими из Африки, губами. Губы облизнулись языком и с надеждой зашлепали: «Водка есть?». Коля отрицательно мотнул головой. «Ты торчок?» – подозрительно уточнили губы.

«Убили меня, – неуверенно объяснил Коля, – череп разбили, все мозги из него выпростались. Сожгли потом. И съели еще. – припомнил он. А потом…. – Коля затруднился объяснить, что было потом, поэтому развел руками и завершил: – Ничего нет».

«Плохо! – поджались губы. – На мыс надо. Там водка. Но быстро надо. Я Толстый. Подъем!». Сам Толстый был куцым во всем, кроме выдающихся губ. Он поднял деревянную оглоблю. Коля оглядел телегу. Выглядела она тяжелой. «Хватай», – поторопил Толстый. Коля взялся за вторую оглоблю. «Шагом марш», – внезапно поставленным голосом скомандовал Толстый.

Коля напрягся и потащил. Тяжеленая телега, скрипя и подпрыгивая на кочках, ползла за ними. «Как ты её один тащил?» – удивился Коля. «Водки нет. Лошадь варвары забрали. Жить надо». – конкретно объяснил Толстый. – «Поднажми!», снова скомандовал он.

Коля поднажал. Толстый некоторое время в припрыжку нес оглоблю, а затем передал её Коле и заявил: «Кумарит меня. Прямо тащи». – и запрыгнул в телегу.

Коля тянул. Колеса телеги мерно поскрипывали. Дышалось приятно и ровно. И шел себе Коля. И ни о чем не думал. И привиделось ему, что широко и привольно раскинувшаяся полупустынная степь была совсем другой.

Была она дном моря, где ветвились кораллы с прячущимися стайками желтых, красных, синих пугливых рыбок. И частью горы, вспученной внутренним напряжением горячего тела земли. И плоской равниной, с которой горы стер ветер. И покрытой ледниками, пришедшими с Севера. Они были такими массивными, что оставили после себя пролежни и вмятины, выглядевшие сейчас живописными холмами.

И плодородным краем, обжитом людьми, когда после ушедших ледников остались реки, вырастившие могучие леса.

Однако дожди закончились, высохли реки, погибли деревья, ушли люди, а почву унесло ветром. Остался только песок, да коряжистые кустарники. Сейчас эта местность называлась устюртом – и не степь, и не пустыня. Бесплодная. Безводная. Одно слово – устюрт.

И ощутил Коля себя этой степью. Словно он сам разлегся здесь и лежит уже так давно, что и забыл когда лег. И будет лежать здесь… всегда. И ощутил Коля не-течение времени. Будто всё остановилось здесь и просто присутствует. Пребывает. Бытиёт. Не было вчера. Нет сегодня. И не будет завтра. А есть только ВСЕГДА.

Коля остановился, уронив оглобли. Он врос в недвижимое время как муха в янтарь. Он не дышал. Не двигался. Он пребывал.

– Ты оглобли подними, голый человек и вези нас быстро вперед, – вырвал Колю из безвременья раздраженный окрик Толстого.

Коля подхватил оглобли, набрал скорость и путаясь в словах постарался пересказать Толстому, что он только что пережил. И про ледники. И про леса. И про ушедших людей. И про замершее время.

– Ты дебил? – определил Толстый.

– Меня Коля зовут, – представился Коля.

– Никто тебя никуда не зовет, – отмахнулся Толстый. Ты же умер.

– Это правда? – Поразился Коля.

– Может ты дурак? – уточнил Толстый.

– Да нет же! – неуверенно открестился Коля.

Тпрууууу! – скомандовал Толстый.

Коля бросил оглобли и повернулся к нему. В руках у Толстого была приличных размеров дубина. Держал он её уверенно и профессионально.

– Кто ты? – требовательно стукнул по ладони дубиной Толстый.

– Я Коля. Вы меня…

– Не то. – отмахнулся дубиной Толстый. – Кто ты?

– Я…? – Коля оглядел себя, – сисадмин.

– Кто?! – Брезгливо скривился Толстый – Я конкретно тебя спрашиваю, голый ты человек – КТО ТЫ?

– Я… Я… – Коля отчаянно подбирал слова… – Я не знаю….

– Кто ты? – заревел Толстый и вознес дубину.

– Я никто. Никто. Никто я. – Ноги Коли подломились и он упал на колени.

– И водки у тебя нет.

– Нет, – всхлипнул Коля.

– Вот жишь. – плюнул Толстый. Он всмотрелся вдаль. – Мыс! – заорал Толстый как матрос, увидевший землю после годового запоя. – Мыс! Запрягай! Мыс! Давай же, давай! – дрожащим голосом умолял Толстый. Он бросил дубину и в нетерпении подпрыгивал в телеге. Коля поднялся, взялся за оглобли и потянул телегу.

– Но я не могу быть никем. – возразил Коля, скорее самому себе. – Я же вот он!

– Это ничего не значит. – отмахнулся Толстый. – И почему Коля? – брезгливо спросил он. – Гадливое имя. Какое-то… будто сидел, сидел в кустах, да так и ушел ни с чем, забыв чего и сидел-то.

– Да… – протянул Коля. – Меня в детстве мама потеряла в цирке. Так я бегал, всех спрашивал, а меня никто не замечал, как будто нет меня.

– Не звизди, – пригвоздил его Толстый. – Это тебе приснилось. Ты ногами перебирай скорее. – Он трепещущими ноздрями втянул воздух: – Здесь она!

– Да ничего мне не приснилось! – возмутился Коля. – Я еще залез в клетку к слону, а он на меня насрал…

Но Толстый его не слушал. «К бою», скомандовал он, ловко сиганул с телеги и, петляя зигзагами, побежал к стоящим у костра темным фигурам. Затем он упал на землю, вжался в неё и быстро пополз. Вскочил с грозным рёвом: «Руки вверх! Работает ОМОН!». Тени замерли. Толстый захохотал: «Вольно! ОМОН вышел вон!». Тени расслабились, загомонили.

Толстого втянули в круг, звякнула бутылка о стакан. Толстый махом влил в себя его содержимое, довольно крякнул и, сам став такой же тенью, заухал, захлопал по плечам и спинам и стал неотличим от гогочущих, двигающихся на фоне костра ног, рук, тел.

Коля некоторое время подождал, а затем не выдержал и горячо дорассказал в пустоту: – Да мне лет семь было. Я еще вышел потом весь в этом говне. Стою около шариков и тут мама такая. Обрадовалась сначала, а потом даже обнимать не захотела.

Так домой и шли – она впереди, а я сзади. В трамвай-то нас не пустили. А потом нам колонка встретилась, и она меня водой брызгала, а я какахи отряхивал. А она расплакалась и так мы домой и пришли. Одежда вообще потом долго воняла. И меня говном дразнили… До конца школы… – Коля вздохнул. – А слон умный был. – и огляделся.

Мыс вдавался в море, слегка возвышаясь над ним. Утоптанную до состояния камня землю, скрывали целлофановые пакеты, белая пластмасса раздавленных тарелок и стаканов, стекло разбитых бутылок, остатки сгоревших костров, порванные мешки, высыпающиеся чем-то склизким и вонючим.

Мыс и выглядел и был помойкой, про которую вспоминали время от времени и, чтобы она не погибла, подбрасывали ей на прокорм очередную гадость.

Близко к воде стояла пара небольших китайских грузовиков, уже очень сильно уставших от жизни, но всё ещё не разваливающихся окончательно. Коля загнал телегу в общий ряд, ногой раздвинул мусор, аккуратно опустил оглобли и пошёл к морю.

Приплюснутый оранжевый шар уже добрался до горизонта и слегка тронул его. Это касание произвело множество небольших волн. Они мерно катились к берегу, выплескивали себя на песок и, шурша, сползали обратно. Погружающийся шар разливался по волнам переливающейся рыжими бликами пленкой. Коля присел на корточки и, помедлив, коснулся пленки пальцем. Раздался звук фортепиано. Пальцами правой руки Коля взял пару аккордов и полилась мелодия регги.. Левая рука добавила басовую партию и мягкое, плавное звучание налилось сочным битом.

Коля встал на волны и ступнями выстучал четкий ритм – подключилась ударная секция, но звучания пока не хватало. Тогда Коля взмахнул руками и воздух завибрировал звуками труб самых разных размеров и регистров.

Сан шайн, сан шайн регги!

Леди гудбай, там та ра рам…

Сан шайн, сан шайн регги!

Пам парам пам пам пара пам…

Коля танцевал прямо на рыжей пленке и каждый его шаг рождал новые волны музыкальных вариаций. Они вплетались в основной ритм и обогащали его дополнительными вкусами.

Поверхность моря вибрировала как огромный динамик. Волны регги разлетались по воздуху и эхом рекошетили от Монолита. Всем своим огромным телом он задрожал в ответ и музыкальные вибрации понеслись в тонкие и сложные миры. Там они породили неожиданные реакции и такой же нежданный ответ.

Реакция последовала незамедлительно, однако, на верхах не учли еще одно измерение – время, поэтому «незамедлительно» превратилось в «Щас сделаю». Так Земля получила еще несколько часов на привычную жизнь, а Монолит возможность подрожать с возбуждающей частотой. С него сорвалась скала и рухнула вниз. Глухой удар растворился в степи и только земля еще некоторое время гудела встревожено. Затем успокоилась и она. Только регги продолжало качать.

– Эй… Эй, ты… Ну как тебя… Мерзкие такие буквы…

Коля оглянулся. Толстый активно размахивал руками, подзывая его. Коля подошел. Волны приятно холодили подошвы и сходить на песок не хотелось. Но Толстый схватил его за руку и поволок за собой.

«Слушай команду, – начал он накачку. – Задача – не отступить. – Он остановился и заглянул Коле в глаза. – Ты бык! Ты… – он изобразил рукой нечто сложное, подгоняя слова. – Ты в себе утверди. В кулак всё!».

Он не успел закончить вдохновляющую речь. Колю выхватили из рук Толстого, передали вперед и вытолкнули в центр круга. Здоровенный мужик в толстой кожаной безрукавке, положил Коле руку на плечо и Колю слегка скособочило.

– Вы кто? Трудовой народ или как? – спросил мужик

– Я сисадмин и как бы пальцами мог, но сейчас уже не знаю. – принялся было объяснять происшедшую метаморфозу Коля, но тут же исправился под укоризненным взглядом. – Я никто. Не приучен ни к чему.

– Какие-то буквы, обозначающие тебя, имеются для говорения? – уточнил, хмыкнув, мужик.

– Только мерзкие. – признался Коля.

– А голый ты потому что…

– Я в коже. – возразил Коля и пощупал себя.

Мужик хмынул и взрезал неровное шуршание окружающей шоблы: «Уважааааемые друзьяяяяя! Рядом со мной. Богатырь. Кооооторый не уступииииит! Его опоонент. Встречаееем. Иван Николаевиичч. Которому все поооохуууййй».

Окружающие зааплодировали и поддержали его криками согласия, общей радости и предвкушения предстоящей эпической битвы.

В центр круга выпрыгнул соперник. «Обезьяна?!» – возмутился Коля. Непропорционально большая голова. Массивный, нависающий над глазами лоб. Широкие плечи. Излишне длинные руки, свисающие, казалось, до земли. Коротковатые ноги. Камуфлированные штаны и куртка. Тяжелые ботинки. Он глянул на Колю как крокодил, уверенный в ужине. Колю обдало могильным холодом, и он попятился. Иван Николаевич прыгнул, буквально поглотив пространство и смахнул Колю, как битую фигуру с доски. Земля ласково выбила дух из Коли, и он воспарил. Прямо над распростёртым на земле телом. Голым и худым. Огромная обезьяна молотила по этому телу, но попадала по земле. Руки взлетали вверх, будто в молитве, а затем падали вн из, словно пытаясь выбить из земли дурь. Коля обеспокоился сохранностью своего сосуда и приблизился к неутомимо машущей руками обезьяне.

– Вашу маму держали в клетке. Мужчины ходили к ней. У вас много братцев и сестренок. В Тагиле.

Гигант услышал его. Он остановился, обратил морду к Коле, скривился, словно у него стрельнул зуб и громогласно изрёк: «Мы. Ебали. Ваших. Женщин!» и махнул рукой, словно отгонял комара. Поток воздуха подхватил Колю, закружил и занес прямо в мохнатое ухо чудовища. Как Коля не упирался, как не сопротивлялся, его тащило и тащило и, в итоге, занесло. В тёмную комнату с одним окном. Да и не окно это, а узкая щель. Мир доносится через неё мельтешением и несуразным ревом. Это человечество бурлит и клокочет, как дерьмо в забитом унитазе. Оно воняет. Так сильно воняет, что одинокая мысль в комнате, бьётся и бьётся о стену, без всякой надежды. Звуки отчаянных ударов отражаются друг от друга, умножаются сами на себя, входят в резонанс. Череп дрожит на грани раскола. Ужасающая головная боль вонзается в Колю.

– О, боже! – шепчет он и возводит глаза к небу. Но нет неба. Взгляд упирается в низкий свод, заросший тонким кустарником, похожим на волосы.

– Неба! Неба! – молит Коля и ползёт к свету. Но непроходим этот путь. Невозможен. Нет неба. Нет света. Нет надежды. Коля сдается и закрывает глаза.

– Вставай! Ну, едрыть тебя! Давай. Ну! – надрывается Толстый. Коля, со стоном, открывает глаза. Обезьяна прыгает рядом. Бьет землю. Глубоко спрятанные глаза тускло блестят под нависающим лбом. Бом. Бом. Бом.

– Вы вымерли. Потому что. Не видели. Звёзд. И неба. А одной земли мало. – отправляет истину в косматое ухо Коля.

Обезьян замирает. Коля поднимается.

Вот они. Звёзды. Посмотри – трясёт он обезьяна. Ладони чувствуют, как напрягаются канаты мышц. Кажется, что еще чуть-чуть, и обезьян разогнётся. Что вот-вот, и узрит обезьян свет. Но нет. Нет. Нет. Тогда Коля размахивается и бьет обезьяну снизу в подбородок. Сильно бьет. Наотмашь. В надежде. Трещат кости в кулаке. Пронзает его боль ядрёная. Падает Коля на землю и воет от той боли. Обезьяна принимается ржать. Так ржет обезьяна, что в какой-то момент разгибается и в амбразуру её черепа вплывают звёзды. Замирает обезьяна поражённо. Пялится на них. Мысль остановившаяся, делится сама на себя. И становится их две. А после четыре. А затем шестнадцать. А дальше уже и ни сосчитать. Большая голова у обезьяны. Много мыслей вместится в неё. Уперлась обезьяна кулаками в землю, набрала могучую грудь воздуха и завыла: «Тагиииилллллл…». Толпа поддержала ее воющими криками «Уренгоооой! И, почему-то, «Самааааараааа…». Чья-то рука схватила Колю за плечо. Дернула. Развернула. Что-то мелькнуло. И наступила чернота.

Глава 5. Вечность смотрит на тебя

Проснулся Коля от стонов: «Эй! Эээй… Оооййй…». Он сел и охнул от боли. Болело всё и везде, но стонал не он. Перед ним, придерживаясь руками за воздух, балансировал Толстый. Один его глаз смотрел на Колю, а другой, заползший за веко, прозревать явно не желал. Толстый икнул. Заплутавший глаз выкатился и на Колю навелись два мерклых зрачка. Склизкий, блёклый водоворот подхватил его, протащил и выплюнул прямо в казарму с одевающимися бойцами. На их спинах значилось «ОМОН».

Среди них обнаружился Толстого. Подтянутый. Легкий в движениях. Вооруженный и очень опасный. Он расхаживал, по-отечески подгоняя бойцов. Они с уважением поторапливались и, вскоре, выкатились на плац. Построились. Получили вводную, а затем, знакомую Коле и, видимо, традиционную накачку и загрузились по машинам.

Ехали весело. С шутками-прибаутками. Уверенные в себе. Влюбленные в своё дело. И в своего командира. Толстый, явно, этим гордился и их, ответно, любил – поправлял и подтягивал ремни, подбадривал молодых, веселил бывалых, в общем, был душой, звездой и батей.

Подъехали к зданию банка. Его Коля узнал сразу – он же здесь работал! Бойцы высыпали из машин и, цепочками, побежали, окружая, блокируя, устрашая, загоняя, сбивая, оглушая, останавливая и захватывая. Толстый довольно наблюдал за слаженной работой своих ребятишек. Получив рапорт, что объект взят, он вошел в банк, прошёл в кабинет директора, уселся в главное кресло и приказал ввести.

Привели женщину. Полную, коротконогую, похожу на бочонок с ножками. С плоским лицом. Глубоко утопленными щелками глаз, но с шикарными, вьющимися темными волосами. Страха она не выказала. Спокойно села в кресло для посетителей, закурила и предложила объясниться.

Толстый спокойно и доброжелательно объяснил, что он, как бы передовой отряд. Сейчас сюда подъедет УБОП и налоговая. Будут долго, нудно и тщательно искать. И найдут. Женщина поинтересовалась, что они найдут. «То, что вы хотели бы отсюда унести до их приезда» – пространно прояснил свою позицию Толстый.

Женщина отказалась понимать, о чём идет речь. Тогда он предложил перейти от этапа отрицания сразу к концу, минуя злость, торги и депрессию. Ведь она всё равно согласится, какой смысл тратить время? «А что в конце?» – поинтересовалась она. «Принятие и любовь – пояснил Толстый. Женщина игривым жестом, отбросила волосы, открыв толстую шею в жирных складках и цинично ухмыльнулась. Толстый понимающе кивнул в ответ на эту улыбку и предположил, что любовь, видимо, нуждается в пояснениях. Женщина не высказала отрицания.

– Жизнь, она ведь о чём? – задумчиво начал Толстый. – Разочарования, страдания и потери. Без этого никак. А для контраста – немного хорошего. Хорошее нас интересовать не может. У каждого оно своё. Сам каждый радуется по своему разумению. А вот как потеря выйдет, людьми становимся схожими. Сначала не верится, конечно. Кажется, что это какая-то ошибка дикая. Не может со мной такого произойти! Затем злость накатывает. Это такой естественный ход вещей. На инстинктах. Мы же животные, по сути. Потом злость проходит. Понятно уже, что назад не отмотаешь. Всё уже случилось. Человек хватается за соломинку. Надежда еще не умерла. Еще кажется, что можно как-то что-то разрулить. Торгуется он, хитрит, взятки предлагает. Малой кровью хочет обойтись. Но ничего не выходит. Большой получается облом. И тогда шторм начинается. Бьют его волны страданий. Хлещут. Топят. Силы сосут.

– Вам это знакомо? – интересуется женщина, снова откидывая прядь.

– Работа такая – тяжело усмехается Толстый.

– И что же делать? – вроде бы небрежно любопытствует она.

– Жить без любви невозможно – соглашается Толстый. – Хочется сдохнуть. Но есть и выход – надо приложить к себе усилие. Нельзя себе потакать. Это жизненный урок. Его надо пройти. Надо думать. Но не абы как, а с вопросами. Верными вопросами. Потеря моя – в чём здесь смысл? Зачем мне это? Чему я могу научиться? Об этом надо думать, а не о том, кто виноват.

– Вашими бы устами – усмехается она.

– Чем глубже человек размышляет о случившемся, тем быстрее он в любовь погружается. В любовь к тому, кто стал причиной всего. Кто провел его через этот урок. К своей судьбе он проникается любовью.

– Судьба… – задумчиво тянет она.

– Судьба – это всегда конкретный человек, перевернувший твою жизнь. Его ты ненавидишь. С ним торгуешься. Он причина твоих страданий. Но на этом нельзя зависать. Нужно двигаться дальше. А дальше – только любовь. А коль так, к чему тянуть? Зачем страдания, если рядом любовь?

Толстый замолкает. Вытаскивает сигару. Раскуривает. Скрывается в облаке густого дыма.

Женщина уточняет, на что рассчитывает он. Толстый проясняет, что он честный и не замаранный коррупцией командир. Однако есть люди, способные вынести любые муки совести.

– И сколько они смогут поднять? – интересуется женщина.

– Это сильные люди и любая ноша им по плечу – успокаивает её Толстый.

Он рисует на бумажке ряд цифр. Женщина пробует зачеркнуть несколько последних нулей, но он напоминает, что этап торгов они пропускают и, сразу, переходят к любви.

Вечером Толстый сидел в машине на многоярусной парковке, курил и ждал сильного человека. Тот приехал на обычной, ничем не примечательной машинке, открыл багажник и, с трудом, вытащил туго набитый мешок. Багажник в джипе Толстого открылся плавно и дистанционно, удовлетворенно принял в себя мешок и закрылся. Человек загрузился в салон.

Деньги делили пополам. Полмешка тебе, полмешка мне. За этим приятным делом Толстый и спросил человека, на что ему деньги. Тот, вопросу не удивился и отрапортовал, что у него много желаний, и все дорогие. Толстый попросил уточнить и конкретизировать. И человек зачитал, по всей видимости давно лелеемый список. В нём было всё. И гражданство. И недвига. И депозит. И лазурные моря. И безбедная старость.

Его желания Толстого не поразили и отвращения не вызывали. Если человек живет хорошо, красиво и богато, – заметил он, – это надо только приветствовать. Такой человек становится достойным членом общества – платит налоги и заботится о глобальном потеплении. Но вот что он хотел бы прояснить – любит ли человек деньги?

– Конечно любит. – ответствовал человек. – Как их не любить? Да как, вообще, без них жить?

– Эээ, нет, – возразил Толстый. – Это не любовь. Без денег жизни нет. Это факт. И этот факт указывает на зависимость, несвободу, рабство, если хочешь.

Человек молчал и казался вполне довольным разговором, но он напрягся. Он не понимал, к чему клонит Толстый и, именно поэтому, разговор ему не нравился.

– Зависимый страдает без своей зависимости, – продолжил Толстый, – но страдания – это не любовь. Это боль. Разве любовь – это боль? – попросил он разъяснений у человека.

Человек постучал пальцами, решая, как быть дальше. С одной стороны, хороший разговор – редкость, а эта встреча перерастала именно в такой – превосходный диалог. Однако, ситуация не располагала к подобной тематике и это настораживало. Человек колебался. Пальцы выбивали то дробь, то медленный вальс.

– Хорошо, – согласился человек. – Любовь не может быть страданием. Любовь – это радость и счастье. Когда я беру деньги в руки, – он взял пухлую пачку, – я чувствую именно это – я счастлив. Я счастлив, что они у меня есть. Я рад тем возможностям, которые они мне дают. Я восхищен миром, который они мне открывают. Я люблю деньги, за то, что они дарят мне счастье – закончил он.

– Я люблю женщину за то, что она делает для меня – ублажает, помогает, вдохновляет, детей рожает – задумчиво произнес Толстый. Но разве это любовь? Это потребление.

– Слушай, – нервничая ответил человек, – давай закругляться и я погнал. Хорошо потрещали, но у меня еще дела и…

– Нет ты постой – не согласился Толстый. – Постой. Дело у нас с тобой сегодня одно – завершить наше дело. Или у тебя есть заботы, тяжелее этого мешка?

– Нет, но…

– Руки вверх! – гаркнул Толстый и сразу же засмеялся. – Шучу.

Человек всё понял правильно, уходить перестал и продолжил разговор.

– Это не потребление. Ты утрируешь. Ты же не валяешься на диване с пивом. Ты стараешься сделать то, что её порадует. То, чего она ждёт и хочет.

– Вот! – довольно воскликнул Толстый! – Вот за что я тебя ценю. Ты – умный. Именно! Когда любишь, делаешь то, чего хочет она. Заботишься о ней. Это и есть любовь. Любовь – это забота, разве нет? А когда ты заботишься о ней – тебе хорошо от того, что ей хорошо, верно?

Человек молча кивнул.

– Деньги открывают тебе мир. Дарят возможности. Делают тебя счастливым. Деньги заботятся о тебе. Они любят тебя. А ты потребляешь их любовь. Ты их не любишь. Ты не заботишься о них. Ты эгоист.