и осушила боль свою до дна,
до капельки последней, до конца.
Приеду я, пусть страх, как зверь, мохнат,
чтобы увидеть, убедиться смог,
что на закрытых ставенках окна
повис самоубийцею замок.
А где её могилка? Где ответ?
Увы, теперь и не узнаю я.
Кого спросить? Деревни больше нет.
Последним умер дедушка Илья.
* * *
Повстречаться снова нам
больше не обмаслится,
прошлое скрывается
в облачном дыму.
Ты была, наверное,
новичок-обманщица —
обманула первая
ты себя саму.
Что же ты наделала?
Поднимись по лестнице,
возвратись, пожалуйста,
в опустевший дом,
ведь такая, в сущности,
это околесица,
если то, что дорого,
мы не бережём.
Вновь тоска дорожная,
и мелькают станции,
степь – фанера серая,
речка у леска…
И наверно, в памяти
лишь она останется —
длинная, плацкартная,
смертная тоска…
А ещё – тяжёлая,
липкая бессонница,
та, что не уносится
вместе с ветром вдаль,
и в том скором поезде
почему-то вспомнится
глаз твоих полуночных
голубой февраль.
Но слепыми вьюгами
годы запорошены
и свою верёвочку
продолжают вить…
Отчего мы в старости
не прощаем прошлое?
Оттого, что прошлое
