Тонкая грань

Кстати, вскоре я обнаружила, что наш корпус практически пуст: лишь в нескольких палатах просматривались признаки обитания. Обидно было услышать разговор по телефону пациентки со второго этажа. Та с радостью сообщала подруге, в каких замечательных условиях она оказалась: «Отдельный номер с балконом и видом на парк, в номере – душ, туалет, биде, телевизор!» Спрашивается: где справедливость?

Я предприняла ещё одну попытку переговоров с регистраторшей, но мне повторили: пустующие палаты ожидают своих пациентов – больных не герпесом, а другими болезнями. Форменное издевательство! Но я же обещала Господу смиряться…

Укрепляющийся по мере выздоровления аппетит заставил меня пойти на совместные трапезы с соседкой. Когда нам приносили еду, мы садились бок о бок за стол, и я старалась думать о чём-то своем, глядя в тарелку. Есть раздельно, после неё, было неудобно: остывшая больничная пища не лезла в горло, да и не хотелось обижать старую женщину.

Соседка моя оказалась разговорчивой особой, и вскоре я узнала от неё версию её заболевания. В прошлом году, в день святого Ильи-пророка она собиралась пойти в церковь, но потом передумала и пошла на рынок. В это время началась, как и положено в такой день, гроза, прошёл сильный ливень. Возвращаясь с полными сумками, она поскользнулась на лестнице подземного перехода и сломала ногу, после чего провела в больнице несколько месяцев. Но тот урок не пошёл ей впрок, и в этом году случилась опять похожая история: снова пошла она в праздник не в церковь, а в магазин.

– Илья-пророк – святой строгий, – объясняла она. – Наказал меня за вольнодумство. И вот тебе результат: герпес на роже!

Я, в свою очередь, пыталась понять причину собственного герпеса, но тщетно. Помнила лишь, что, возвращаясь с дачи в электричке, почувствовала мгновенную боль, как если бы игла вошла в плечо. Может, именно в тот момент этот невидимый «злой герпес» и впился в меня – расслабленную и сонную…

Соседка по палате охотно рассказывала о себе. Вскоре она поведала, что у неё есть «непутёвый сын», который частенько «поддаёт», толком не зарабатывает и ничего по большому счёту собой не представляет. Сама Лидия Ивановна работала уборщицей в Белом доме (любая причастность к Белому дому давала, как выяснилось, право на бесплатное медицинское обслуживание в ЦКБ), но от сына своего ждала гораздо большего, и его неудавшаяся жизнь глубоко её огорчала. «Непутёвый сын» тем не менее через день посещал свою мать в больнице, приносил ей фрукты, соки и столь необходимые туалетные принадлежности. Во время встреч со своим великовозрастным дитятей мать неустанно наставляла и поучала его, а после его ухода вздыхала и повторяла: «Не знаю, как только его жена терпит. Хорошая женщина, дай Бог ей здоровья!»

Пока я находилась в больнице, меня долго никто не навещал, да и звонили нечасто: все были заняты своими делами и были уверены, что уж кто-то непременно позаботится обо мне. Я понимала, что православный человек не должен чувствовать себя одиноким, так как с ним всегда Господь. Но всё же хотелось иметь кого-то близкого и на земле! И словно снизойдя к моей немощи, Господь послал ко мне в один из дней мою подругу Галю. Она привезла мне необходимые вещи – минеральную воду и свою тёплую кашемировую шаль, в которую я неизменно куталась потом во время прогулок: смена сезонов застигла меня в больнице, и, несмотря на солнечную погоду, всё чаще налетал порывами прохладный ветер. Галин приезд ко мне, заражённой герпесом, очень меня растрогал и обрадовал. От кашемировой шали веяло домом, уютом, благополучием. С этого дня болезнь стала отступать.

Я старалась разнообразить свои маршруты: один раз пойду в правую часть парка, другой раз – в левую. Но почти неизменно мой путь пролегал мимо небольшого жёлтого домика, стоящего чуть поодаль. Было в нём что-то необычное, умиротворяющее, никто никогда не суетился вокруг. Однажды я сорвала тайком рядом на лужайке несколько простеньких жёлтых цветочков и поставила их в стакан на тумбочке. Господи, сколько же изящества и красоты было в этих неказистых цветочках, сколько радости доставляло мне их созерцание!

Время шло, и постепенно я привыкла к изуродованной внешности Лидии Ивановны (процесс выздоровления шёл у неё медленно, сложнее, чем у меня). Я уже могла разговаривать с ней, не отводя глаз от её физиономии, и общение наше стало весьма интенсивным. Лидия Ивановна накопила много воспоминаний за свою долгую жизнь (а было ей далеко за восемьдесят) и теперь с удовольствием делилась ими со мной. Поначалу воспринятые мной как старческие выдумки, её истории постепенно всё более и более увлекали меня, и я наконец поняла, что передо мной живой бесценный свидетель исторических событий.

Лидия Ивановна была родом из Калужской области, где у меня находилась дача, и это особым образом роднило нас. Во время Великой Отечественной войны деревню, где жила их семья, заняли немцы. К тому времени там оставались лишь старики, женщины и дети – все мужчины сражались на фронте. Девочке Лиде запомнилось, что немцы в деревне не бесчинствовали, только отбирали у жителей продукты. Но среди односельчан постоянно царил страх, который пронизывал до костей. Трудно понять и смириться с тем, что твои родные – отцы, мужья, братья находятся невесть где, а рядом по твоей земле ходят и хозяйничают фашисты. Среди немцев было много молодых солдат, а офицеры выделялись красивой формой и выправкой. Однажды Лида играла с младшими братом и сестрой возле сарая, как вдруг подошёл немецкий офицер и стал что-то спрашивать у них. Они молча стояли перед ним, выстроившись шеренгой – белобрысые, голубоглазые, мало чем, наверное, отличавшиеся внешне от его детей, и не понимали, чего он от них хочет. Разозлённый немец снял перчатку и отхлестал их по лицам. Было не-больно, но, опять же, страшно.

А однажды по деревне, как молния, распространилась весть, что неподалеку партизаны убили немецкого офицера. В ту же ночь мать собрала детей и увела их в лес. Все плакали: было жалко оставлять корову Веснушку. К утру все дома в деревне были сожжены немцами; почти все, кто там находился, погибли. Лида видела из оврага, как догорала крыша их дома и дым возносился в небо. Вместе с матерью, братом и сестрой они смогли добраться до тётки – сестры матери, где и жили до окончания войны…

Сцены из детства и военного времени Лидия Ивановна воспроизводила живо и эмоционально, словно это было совсем недавно, и трудно было поверить, что этой женщине за восемьдесят, что она так много пережила в своей жизни.

Со временем я присмотрелась и к другим обитателям нашего корпуса, с которыми сталкивалась либо по пути на процедуры, либо во время прогулок. Среди них выделялся высокий худощавый мужчина сумрачного вида, который, казалось, был постоянно погружён в собственные мысли и никого не замечал вокруг. Взгляд его был отрешённым, тонкие губы сжаты в слегка презрительной улыбке, и весь он производил впечатление какой-то окаменелости, зажатости, а его коротко подстриженная голова неподвижно, словно туго привинченная, сидела на жёсткой шее.

Этот мужчина находился через две палаты от нашей, и я ни разу не видела, чтобы кто-то приезжал к нему или чтобы он разговаривал по телефону. Завидев его в аллее парка, я старалась поскорее свернуть в другую сторону: почему-то мне не хотелось встречаться с ним – какая-то смутная тревога, на грани страха, охватывала меня каждый раз, когда я видела его.

Как я уже говорила, конструкция палат в нашем корпусе была весьма своеобразной. Та стена, которая граничила с коридором, имела дверь и большие окна, завешенные со стороны коридора вертикальными жалюзи с редкими просветами, что создавало в палатах некую видимость уединённости, но не полной изолированности. Когда по вечерам медсестра, закончив обход, удалялась, мы обычно закрывали дверь в коридор на ключ. Однажды я проснулась среди ночи от глубокого беспокойства. Яркий месяц светил прямо в лицо, рассекая зловещую ночную мглу. Поначалу я приписала свою панику этому явлению, но тут среди мёртвой тишины вдруг послышались размеренные шаги: кто-то тяжёлой поступью ходил совсем рядом по коридору – туда-сюда. Я напряглась: кто это? Весь медперсонал, за исключением дежурной сестры, ночью уходил из корпуса. Но дежурной сестры и днём-то никогда не было на месте, не то что ночью. Да и не ходят так сёстры… Ясно, что это тот самый тип. Меня объял ужас, усугублённый тем, что я не могла вспомнить, заперли ли мы накануне дверь, ведущую в коридор. Раньше я не придавала этому значения – кому нужны инфекционные больные без денег и имущества? Но тут ситуация принимала иной оборот. Моё богатое воображение рисовало страшные картины: угрюмый пациент оказывался маньяком – убийцей, скрывающимся в больнице от полиции. Мне виделись громкие заголовки в газетах: «Жестокое убийство в больнице», «Что страшнее – маньяк или герпес?», «Кровавая расправа в палате»… А размеренные шаги за стеклянной стенкой не стихали – бум-бум-бум. И вдруг неожиданно наступила тишина – человек остановился у нашей палаты и, как мне показалось, пытался заглянуть внутрь сквозь прорези в жалюзи.

Я вжалась в стену и замерла от ужаса. Что делать, если неизвестный войдёт сейчас в палату? Остаётся только одно: бежать на улицу через другую дверь с воплями о помощи! Если только моя онемевшая глотка сможет издавать какие-то звуки… Я лежала ни жива ни мертва, повторяя про себя: «Господи, помилуй!

Господи, помилуй!» Но вот шаги послышались опять – на этот раз они удалялись по коридору…

На следующий день, идя вечером по коридору на процедуры, я вдруг увидела, что дверь шестой палаты открыта и палата пуста. Я спросила у медсестры, что сталось с пациентом, и получила ответ, что он был выписан сегодня днем. Я вздохнула с огромным облегчением: после выписки в многомиллионной Москве у меня не будет шансов встретиться с ним вновь! Шаги по ночам больше не звучали, и через некоторое время я забыла об этой истории. А однажды, вспомнив о ней, удивилась своим переживаниям. «Маньяк» показался мне вдруг олицетворением внутреннего Страха, который терзал меня с начала моей болезни – и исчез, растаял, как только что-то изменилось во мне.

Я старалась теперь как можно больше времени проводить в парке, на свежем воздухе, но приближавшаяся осень давала о себе знать едва уловимой сыростью, свежестью ветра, первой желтизной листьев, которые всё чаще ложились к ногам. Как-то побродив по парку, я решила вернуться в корпус, хотя до обеда был ещё целый час. Войдя, как обычно, в палату через ванную комнату, я увидела Лидию Ивановну, неподвижно сидящую за столом, привалившись к спинке стула. Глаза её были закрыты, лицо – спокойно. Казалось, она спит.

– Лидия Иванна, – позвала я её.

Никакой реакции.

– Лидия Иванна, – повторила я немеющими губами и дотронулась до её плеча.

Женщина оставалась неподвижной.

Выскочив в коридор, я побежала за медсестрой. Начался переполох, шум, беготня. Палата наша заполнилась медперсоналом.

Я вышла на улицу, ноги сами несли меня, и я не понимала, куда иду. Она умерла? Да, очевидно… Лидия Иванна, но как же так?! Это нечестно. Вы ведь ещё не рассказали мне, как ваш отец вернулся с фронта и как прошла эта встреча… И что будет теперь с вашим сыном? Сердце моё сжималось от невыразимой тоски. Только что человек был жив – и вот его нет. Казалось, Смерть зримо прошла совсем рядом, и чувствовалось ещё её зловещее дыхание.

Не знаю, сколько я так бродила по парку, терзаемая грустными мыслями, но пора было возвращаться. У входа в корпус знакомая медсестра нервно курила.

– Что, умерла моя соседка? – спросила я дрогнувшим голосом.

Она резко стряхнула пепел в урну и обернулась ко мне.

– Нет, всё в порядке. С ней после процедуры обморок случился. Хорошо, что вы нас вовремя позвали, а то был бы каюк.

Сердце моё запрыгало от радости. Жива! Жива моя старушка! Как хорошо, что я вовремя вернулась – а то мог бы быть «каюк». Получалось, что я вообще торчу здесь не зря, всё мое пребывание в больнице получало таким образом дополнительное оправдание.

Когда я вернулась в палату, Лидия Ивановна сидела на кровати и как ни в чём не бывало ела персик.

– Ну вы даёте! – сказала я. – Напугали меня до смерти. Разве так можно?

– Да вот, отключилась, – улыбнулась она. – Перемагнитили меня, видно, давление упало.

– А что это за доктор ко мне приходил? – спросила она какое-то время спустя, поразмыслив, будто вспоминая что-то. – Молодой, видный такой?

– Что за доктор? – переспросила я. – Я такого не видела.

– Ну как же? – удивилась она. – Такой красавец, брюнет. Да за таким по снегу босиком побежишь!

Я слушала, раскрыв рот. Вот это темперамент! Да, рановато я списала Лидию Ивановну – она ещё даст жару!

На следующий день я спросила медсестру про красавца-врача. В ответ она недоумённо пожала плечами.

– А отец-то ваш как? Вернулся тогда живым с фронта? – вспомнила я, что хотела узнать.

– Как же! Вернулся! – широко заулыбалась Лидия Ивановна и на миг превратилась в маленькую белобрысую девчонку, исполненную невыразимой радости. – В июне сорок пятого прибыл. Такого счастья, как при той встрече, больше в жизни и не было. Вся деревня три дня гуляла!

При очередном осмотре у врача мне объявили, что я почти выздоровела и могу решать сама, долечиваться ли мне ещё неделю в больнице или ехать домой. Как ни свыклась я за это время со своим инфекционным корпусом, его персоналом и Лидией Ивановной и как мне ни хотелось долечиться окончательно, но возможность покинуть ЦКБ и оказаться поскорее дома пересилила.

Возникала только одна сложность: как добраться до дома? На большие расстояния давно не ходила, и во всём теле чувствовалась предательская слабость. Знакомых с машинами у меня немало, но беспокоить никого не хотелось. В глубине души я боялась услышать отказ, что было бы совсем безрадостно. Но тут одна из таких знакомых, Оля, позвонила сама. Через день она уезжала в отпуск и звонила затем, чтобы пожелать мне скорейшего выздоровления.

– Да я, собственно, почти уже выздоровела, – доложила я. И, собравшись с духом, спросила: – А ты не сможешь завтра забрать меня отсюда? Меня выписывают.

– Да, давай заберу, – ответила она после секундной паузы, от которой у меня замерло сердце. – Во сколько будешь готова?

На следующее утро я в последний раз беседовала с лечащим врачом. В качестве главного средства мне предписывалось не волноваться и как можно больше радоваться жизни, так как именно это, мол, более всего укрепляет иммунитет.

– Боли в руке будут давать о себе знать ещё года три, – «порадовали» меня при выписке. (Я не поверила, но именно так потом и было). – Главный плюс этой болезни, – заключила врач, – состоит в том, что она практически никогда не возвращается.

И на том спасибо.

Не без грусти простилась я с Лидией Ивановной, пожелав ей поскорее выздороветь и не огорчать впредь Илью-пророка.

На выходе из корпуса меня уже поджидала Оля рядом со своим шикарным авто.

Мы вырулили и направились к воротам.

– А вот и морг, – кивнула Оля в сторону столь понравившегося мне жёлтого домика. Она была криминологом и хорошо знала территорию ЦКБ.

Мне показалось, что жёлтый домик вмиг сжался и поблёк, словно испугавшись внезапного разоблачения. Но тут же припомнилось, какое утешение даровали мне сорванные у его стен цветочки, и сердца коснулась радость: жизнь бесконечна, все живы у Господа!

Мы ехали по Москве, и я с любопытством озиралась по сторонам. Мне казалось, будто я возвращаюсь домой после долгой разлуки – так много было пережито за эти три недели!

Но вот на противоположной стороне проспекта показался мой дом.

– Если хочешь, притормози здесь, – предложила я Оле. – Я перейду по подземному переходу.

– Да, давай, – согласилась она. – А то разворачиваться долго. Это тебе, – она протянула мне пакет с яблоками, – с дачи. Яблок в этом году – море.

Я шла по переходу и чувствовала, что меня качает из стороны в сторону. Никогда не замечала раньше, что переход такой длинный, а лестница – такая крутая. Да и пакет с яблоками тянет руку.

Но вот я и дома. Как хорошо, когда у тебя есть дом и когда ты дома! Я заварила крепкого чая и порезала в него яблочко, которое оказалось душистым, с приятной кислинкой. Солнце ласково светило в окно.

Надо вытереть пыль. Завести настенные часы. Я снова дома… Слава Богу за всё!