Тонкая грань

Трясина

Случилось это, когда мы только начинали строить свою дачу в Калужской области, рядом с деревней Ерденево. На месте нынешнего дома лежала лишь груда брёвен, а участок представлял собой неровную пустошь с торчавшими тут и там пнями. Отец наш к тому времени уже умер; мы с братом вечно были заняты своими делами, и маме пришлось взять на себя весь нелёгкий груз дачного строительства. Она то и дело ездила в соседний Малоярославец, чтобы заказать стройматериалы, договориться насчёт обработки брёвен, доставки цемента и прочих надобностей. Не женское это было дело – сложное и хлопотное, но мама не жаловалась: уж очень хотелось ей, городской жительнице, пожить на склоне лет на природе, в своём собственном бревенчатом доме.

Неудобство этой строительной эпопеи заключалось ещё и в том, что транспортное сообщение между Ерденево и Малоярославцем было нерегулярным: и электрички, и автобусы ходили довольно редко. Заехав в Малоярославец по очередному делу, маме приходилось подолгу задерживаться там в ожидании обратного поезда. В тот памятный день, быстро закончив свои дела и освободившись, мама решила не ждать электрички, а вернуться «на дачу» пешком. «Дачей» мы называли тогда крошечный хозблок на нашем участке, где останавливались, приезжая из Москвы. Идти было далеко – больше часа, но мама решила, что без труда преодолеет этот путь: она любила ходить пешком и обычно не уставала.

День стоял погожий. Июльское солнце ласково припекало после недавно прошедшего дождя, а лёгкий ветер смягчал духоту полуденного зноя. Тропинка петляла, то углубляясь в тенистый лес, то выходя на опушку, то спускаясь в овраг. Неподалёку, параллельно тропинке тянулась железная дорога, поэтому хоть мама и шла этим путём впервые, но он казался ей знакомым. Идти поначалу было несложно, но, когда мама спустилась в низину, земля под ногами начала пружинить, утрачивая твёрдость. Вскоре всё пространство вокруг оказалось заполнено лужами, и земля превратилась в вязкое месиво.

«Видимо, это болото, – подумала мама. – Или, может, просто скопилась дождевая вода?» Она попробовала взять выше, но неожиданно увязла в жидкой грязи по щиколотку. «Хорошо, что я в резиновых сапогах, – подумала она, – а то туфли пришлось бы уже выбросить». Она повернула назад, к тропинке, но не увидела её, а сапог, глубоко погрузившись в тёмную жижу, издал громкий чавкающий звук. Мама остановилась, не зная, что делать: со всех сторон её окружала топкая местность, и дороги не видно. Она стала осторожно продвигаться дальше, наступая на редкие кочки и пытаясь нащупать твёрдую почву под ногами. Её охватила тревога: теперь она понимала, что оказалась посреди топкого болота. Идти становилось всё сложнее, мама совсем выбилась из сил и в какой-то момент обнаружила, что жидкая грязь скоро начнёт заливаться в сапоги. Мама замерла, внезапно с ужасом осознав, что трясина постепенно засасывает её и что ей, очевидно, самой не выбраться отсюда.

«Какой кошмарный конец! – подумала она. – Никто даже не узнает, что произошло. Меня будут искать, с ног собьются, и никто никогда не найдёт…» Случившееся казалось одновременно и жутким, и абсурдным. Она видела себя как бы со стороны, отказываясь верить, что этот кошмар происходит с ней. В окружающем мире ничто не изменилось: по-прежнему светило солнце, в вышине парили птицы, а она стояла, как соляной столб, не в силах сдвинуться с места.

«Господи, милосердный Боже, спаси меня! – в отчаянии взмолилась мама. – Святый отче Николае, помоги мне, не дай пропасть этой жуткой смертью!» Сердце её билось, как колокол, не нарушая тишины июльского полдня. Она хотела крикнуть, но горло пересохло и онемело. Да и кого звать? Вокруг ни души. Место совершенно пустынное – лишь вдали периодически проносились со свистом электрички…

Мама в изнеможении прикрыла глаза, а когда открыла их снова, то увидела рядом с собой неизвестно откуда взявшегося мужчину – средних лет, приятной наружности, со спокойным добрым лицом в обрамлении русых волос и небольшой бородки.

– Идите за мной, – сказал он маме и, ни о чём не спрашивая, пошёл впереди, легко переступая с кочки на кочку.

Мама шла за ним, наступая след в след – сначала с трудом, потом увереннее, и с каждым шагом земля под её ногами становилась всё более твёрдой.

И вот наконец они оказались на опушке, на сухом тёплом пригорке. Мама с облегчением перевела дух и собралась поблагодарить своего спасителя – но тот будто исчез. Мама с удивлением огляделась по сторонам: куда же он мог деться – ведь только что был рядом?! Но никого не было вокруг – лишь редкий лес приветливо шелестел листвой. «Не иначе как сам святитель Николай помог мне», – пронеслось у неё в голове.

Мама обессиленно опустилась на землю и, прислонившись спиной к берёзе, расплакалась от лавины прорвавшихся чувств – пережитого страха, напряжения, радости, благодарности за своё чудесное спасение, любви ко всему, что жило и светилось вокруг мягким ласковым светом.

В закоулках души

Сентябрь подходил к концу, дни стали прохладнее, вечера – короче, и Сергей решил, что пора уже завершить оставшиеся на даче дела. Он созвонился со знакомым деревенским мужиком Витей, главным и единственным местным слесарем и плотником, и заручился его помощью в небольшом ремонте крыши. Это было, собственно, главным делом, остававшимся ему в деревне. Насколько летом Сергей с радостью проводил за городом все свои выходные, настолько теперь, после трёх недель безвылазной столичной жизни, он с трудом отрывался от дома. Неурядицы на работе, вызванные сменой начальника и начавшимися интригами в коллективе, вкупе с ослабевающим солнцем так утомляли его, что свои выходные дни он проводил в основном на диване – за чтением книг и просмотром фильмов.

Выполнить намеченную на даче работу он решил за один день – так, чтобы к вечеру уже вернуться. Добираться было достаточно далеко: дача находилась в ста тридцати километрах от Москвы. Сергей выехал пораньше и в одиннадцать часов был уже на месте. Бодрым шагом направился от станции к деревне. День выдался тёплый и солнечный. Лес дыхнул на него запахом влажной земли, грибов и опавших листьев. Воздух был столь чист и прозрачен, что у Сергея с непривычки слегка поплыла голова.

Когда он подошёл к дому Вити, его ждал неприятный сюрприз: жена Вити сообщила ему, что тот только что уехал по делам и вернётся, видимо, только после обеда. Сергей попросил передать, что ждёт его, и направился к своей даче. Настроение у него упало. «Никогда нельзя ни о чём договариваться с этими деревенскими, – с досадой подумал он. – Неизвестно, когда он теперь вернётся, да и придёт ли вообще». Он уже жалел, что связался с Витей, а не оформил ремонт через какую-нибудь контору, что, однако, было бы несравненно дороже и не безусловно лучше. Но теперь ему оставалось только ждать: шифер и необходимый инструмент находились у Вити.

Сергей вошёл в свой дом – холодный и неуютный, какими всегда становятся дома, покинутые жильцами. Всё внутри казалось чужим, и трудно было представить, что это тот самый дом, который радовал его своим теплом летом. Сергей разжёг печь, воздух стал постепенно нагреваться, и в дом, казалось, потихоньку возвращалась жизнь.

Чтобы скоротать время, Сергей погулял в лесу. Вернувшись, перекусил на скорую руку и лёг на диван с томом Стейнбека, обнаруженным на тумбочке. Он не заметил, как уснул, а когда проснулся, за окном уже стемнело, часы показывали полночь. «Ничего себе! – удивлённо подумал Сергей, приподнимаясь на диване. – Ну и храпанул я! Видно, избыток кислорода свалил меня с ног». Тут же возникла мысль о Вите: «Где же он? Может, приходил, а я не слышал?» В любом случае, предпринимать что-либо было уже поздно. Он был огорчён и раздосадован: день потерян, и все дела неизбежно сдвигались на завтра. Он позвонил жене, объяснил ситуацию и, взяв сигареты, вышел в сад.

Ночь тёмно-синим покрывалом распростёрлась над землёй – кругом ни души, ни огня. Но окружающее его пространство не было безжизненным: даже в сгустившейся темноте Сергей различал лёгкое покачивание веток, дуновение ветра, сладкий аромат плодов шиповника. Он вздохнул полной грудью, запрокинул голову – и замер. Прямо над ним яркими гроздьями висело бессчётное множество огромных звёзд. «Открылась бездна, звёзд полна. / Звездам числа нет, бездне дна», – всплыли в сознании забытые строки. У Сергея перехватило дыхание: никогда прежде он не видел такой красоты! Летом звёзды в деревне гораздо мельче и тусклее, а в городе их нет вообще. Да и есть ли небо в городе? Скорее отравленная атмосфера.

Сергей нащупал стоящую рядом скамейку, сначала сел на неё, потом лёг на спину, заложив руки под голову, не в силах оторвать взгляда от мерцающих тайн вечности. Его окутала благодать. Он плыл среди иных миров, не ведающих глупости и жестокости, зависти и суеты, где светились неземным светом красота, и покой, и Божественный разум. На сердце стало легко и радостно: всё досадное исчезло и забылось, потеряло силу и смысл; его переполняли ликование и восторг. И благодарность! Он не чувствовал себя достойным щедро изливаемой на него Божьей милости. И вдруг понял, что только так и стоит жить – полностью отдаваясь любви и благодарности. И тогда он, особым усилием сердечной мышцы, постарался запечатлеть в себе эти чудесные мгновения, неожиданно открывшие ему истину о том, что Высшая Доброта всесильна и вечна.

Герпес зостер

Слава Тебе, посылающему нам неудачи и скорби, дабы мы были чуткими к страданиям других.

Самое непонятное во всей этой истории то, что началась она в день памяти великомученика и целителя Пантелеимона. Возвращаясь тогда с дачи, я даже прочитала молитву святому для избавления от болезней, но, видимо, для укрепления моей веры и размягчения сердца послал мне Господь испытание под названием «герпес зостер», что в переводе с латыни означает «злой герпес».

Проснувшись утром, я почувствовала боль в правом плече, на которую не обратила поначалу внимания, приняв её за признак простуды: ни температуры, ни других признаков серьёзного недомогания не наблюдалось. Однако уже спустя несколько часов боль стала столь острой, что пришлось срочно прибегнуть к домашней аптечке и воспользоваться имеющимися на такой случай средствами. Боль тем не менее не только не прошла, но и, наоборот, усиливалась, а на следующий день вся правая рука оказалась покрыта мелкими красными волдырями. Я лежала на диване, постанывая и перекладывая ноющую руку с места на место, – сама по себе она уже двигалась с трудом. Как мне того ни хотелось, пришлось вызвать врача. Прибыв, он, вернее – она, наскоро осмотрела меня и установила факт аллергии непонятного происхождения. Мне был сделан укол и прописаны таблетки, приняв которые я впала в полузабытьё; сознание моё притупилось, я уже не могла чётко воспринимать действительность. На какое-то время самочувствие улучшалось, однако вскоре боль снова усиливалась, становясь невыносимой; мне приходилось опять принимать таблетки – и снова проваливаться в ватный туман и растворяться в нём. Возникшая ситуация заставила задуматься: как добиться того, чтобы лекарства не могли лишить самосознания, прервать ясную нить, связующую с Богом. Чёткого ответа на этот вопрос я не находила, как и не имела сил отказаться от лекарств, облегчавших на время боль и отбиравших взамен частицу моего «Я».

На следующий день мне стало хуже, пришлось вызвать неотложку. Вызов был принят неохотно, но в конце концов скорая всё же приехала и увезла меня в ЦКБ – Центральную клиническую больницу Москвы. Оказавшись в одноместной палате большого светлого корпуса, я воспрянула духом: видимо, подсознательно пришло успокоение от того, что я более не нахожусь со своим недугом один на один. В больнице несколько дней меня продолжали лечить от аллергии – до тех пор, пока не пришёл молодой энергичный врач, который, взглянув на мою усыпанную нарывами руку, сказал: «Милочка, так у вас же герпес! Герпес зостер. Вас надо срочно переводить в инфекционный корпус».

Сердце моё сжалось при этих словах.

– Я не хочу в инфекционный корпус, – призналась я. – Давайте полечимся здесь.

К этому времени я уже привыкла к своей палате, к медсёстрам и лечащему врачу и не имела к жизни особых претензий. Что и говорить, человек способен адаптироваться к любым условиям.

– Здесь нельзя, – молодой врач был неумолим. – Собирайтесь, сейчас вас переведут.

Собрав пакет с вещами, понурив голову, я поплелась за медсестрой на другой конец территории. И вот мы достигли неказистого двухэтажного здания с балкончиками, напомнившего мне корпус пионерского лагеря времён социализма. Эта случайно возникшая ассоциация тёплым приливом тронула сердце, и вся картина предстала вдруг в ином свете. Я решила воспринять своё дальнейшее лечение в ЦКБ как пребывание в простеньком санатории. «Во всём есть свои плюсы, – подумалось мне. – Отвлекусь от работы, пройду необходимые процедуры, поправлю здоровье…»

С этими мыслями я вступила на пункт регистрации инфекционного корпуса, где пожилая дама в очках и белом халате вписала моё имя в журнал и ласково, но как-то странно улыбнувшись, произнесла:

– Милости просим! Палата номер восемь.

Я прошла по коридору, заставленному ветхими креслами и подставками с цветами, подошла к восьмой палате, открыла дверь – и застыла на пороге.

В небольшой комнате в кресле между двумя кроватями сидела пожилая женщина с иссиня-красным лицом, сплошь покрытым волдырями, будто её только что ошпарили отваром свёклы.

Весь её вид свидетельствовал о невыносимых муках. Она обмахивалась веером и причитала: «Ой-ёй-ёй, ой-ёй-ёй…»

Я в ужасе выскочила наружу и помчалась обратно в регистратуру.

– Нельзя ли мне в отдельную палату? – спросила я умоляющим голосом и для убедительности добавила что-то про свою должность.

Очкастая тётка злорадно взглянула на меня – чувствовалось, что она ожидала такого развития событий.

– Нет, – ответила она. – Нельзя. У нас больные группируются по видам инфекций. У вас с Лидией Ивановной одна болезнь – герпес зостер, поэтому вас определили в один номер.

– Я доплачу, – попробовала я прибегнуть к известному способу.

– Нет, – повторила твёрдо медичка. Стало ясно, что она ни на что не променяет удовольствие упиваться видом моих мучений.

Я вернулась к палате и дрожащей рукой открыла дверь.

– Здрасьте! – поприветствовала я ошпаренную тётку, стараясь не смотреть на неё.

– Здрасьте! – прохрипела она в ответ.

Мой взгляд вопреки желанию коснулся её воспалённого лица, полуприкрытых век, запёкшихся губ. Сердце моё упало. Наверное, встреча с Вием повергла бы меня в меньший ужас.

Пройдя к своей кровати, я рухнула лицом в подушку, обтянутую серой, жёстко накрахмаленной наволочкой с маленькими дырочками, сквозь которые просвечивала алая ткань, словно капельки крови. Стало ясно, что санатория тут не получится.

Прошло несколько часов, а я лежала всё там же, только уже на спине, глядя в потолок. Ужасная старуха к этому времени перебралась с кресла на кровать и теперь, видимо, спала, издавая сиплые звуки.

«За что?» – вот вопрос, который не давал мне покоя. Я знала, что следовало спрашивать не «за что?», а «для чего?», но и этот вопрос оставался без ответа. Зачем, для чего в столь погожий солнечный августовский день я лежу в душной комнате, на казённой кровати, рядом с тяжело больной храпящей женщиной? Может, Господь таким образом воспитывает во мне смирение? Я готова была прилюдно поклясться, что буду впредь смиряться всегда и во всём, только бы вырваться отсюда поскорее. Но с Господом Богом такой разговор не годится.

Пройтись, что ли, по коридору? Тусклое длинное помещение, слабо освещённое жужжащими лампами дневного света. Ни души вокруг – видно, не пик сезона для инфекционных заболеваний. Под худосочной пальмой присела в кресло, провалившись в его дряхлую глубину. Сколько времени, интересно, мне предстоит тут провести? Появившаяся внезапно медсестра заставила меня вернуться в палату: оказывается, здесь больным запрещено выходить в коридор! Вот так новость! То есть никакого тебе социума, как это было в прежнем корпусе, никаких общих трапез в столовой, во время которых пациентки рассказывают друг другу душещипательные истории! Что же, две-три недели провести лицом к лицу с этой окровавленной бабкой?! Да разве можно такое вынести?

В семь часов вечера сестра принесла ужин, поставила подносы на небольшой квадратный столик, покрытый клеёнкой, и удалилась.

Старуха, кряхтя, свесила с кровати толстые ноги и, нашарив мысками тапки, проковыляла к столу.

– Не будете? – спросила она меня с ехидцей, видя, что я не двигаюсь с места.

– Не хочется, – честно ответила я. И лишь когда она закончила есть, я подошла к столу и выпила стакан остывшего чая.

К вечеру я разобрала и обустроила своё «хозяйство». На тумбочке поставила иконку-складень, на спинку кровати повесила пару кофт, отгородившись таким образом от соседки, в ванную комнату отнесла туалетные принадлежности. Достала молитвослов и стал читать молитвы «На сон грядущим». Теперь я смогу по крайней мере полностью читать утреннее и вечернее правила, а то дома у меня никогда не хватало на это времени… Я опасалась, что из-за храпа соседки не смогу заснуть, но сон охватил меня сразу, едва я сомкнула глаза, и был он крепким, как у солдата после длинного, изматывающего перехода.

Утро началось с приятной новости: выяснилось, что инфекционным больным запрещено выходить только в коридор – а вот на улицу, то есть на больничную территорию, – пожалуйста! Логика такого порядка явно отсутствовала, но я тут же воспользовалась ситуацией.

Палата наша, находившаяся на первом этаже, имела весьма оригинальную конструкцию, она имела два выхода: один – в коридор, а другой, через ванную комнату (!) – наружу, в больничный парк. Таким образом, каждое сообщение с внешним миром было в определённом смысле увязано с принятием ванных процедур твоим соседом. К тому же выяснилось, что дверь, ведущая из нашей палаты через душевую в парк, не закрывалась – замок был сломан, но я не рискнула никому об этом сообщать, опасаясь, как бы дверь не забили вовсе.

Главное, что доступ к относительной свободе был обеспечен! Я воспрянула духом. Тем более что в ЦКБ есть одно бесспорное достоинство – обширная парковая территория с тенистыми аллеями. Всё свободное время я теперь проводила на прогулках, временами читала, писала и возвращалась в палату лишь для сна, еды и процедур. Каждый день меня мазали, кололи, массажировали, электростимулировали, подвергали магнитному воздействию и прочим загадочным процедурам. Я допытывалась у лечащего врача, румяной здоровой женщины с пышным бюстом, что это, собственно, такое, «герпес зостер»? Что это за болезнь такая и как она могла ко мне прицепиться? На мои вопросы она давала уклончивые ответы: мол, «герпес зостер» – болезнь очень странная, и даже сегодня, в двадцать первом веке, до конца не исследована. Поэтому врачи рады каждому новому пациенту, ведь он представляет ценный научный интерес. По её словам выходило, что свой герпес живёт в организме каждого человека, но вот взбунтоваться, вылезти наружу он решается далеко не всегда. Для этого нужны особые условия, чаще всего – падение иммунитета… Но почему это произошло со мной? До этого я три года работала в Китае и ничем не болела, а тут, дома, на даче – вдруг падение иммунитета!.. Так или иначе, боли в руке постепенно проходили, а с ними – и противные волдыри. Глядя на свою соседку, я не переставала благодарить Бога за то, что он послал мне «злой герпес» на руку, а не на физиономию. Меня мазали зелёнкой, и мой внешний вид был в общем-то вполне безобиден – как у школьницы после ветрянки. Бедная же моя напарница подвергалась ежедневному обмазыванию фукорцином, обновлявшим малиновую расцветку её лица, столь потрясшую меня в первый день.

Лидия Ивановна сильно страдала от своей болезни – и физически, и психологически. Она не решалась выходить на прогулки, а лишь ненадолго выносила за порог свой стул и грелась на солнышке, пугая своим видом гуляющих пациентов.