Туркестанский крест
Максим уснул перед восходом, и ему приснилась Эсмеральда. Она, величаво шествовала вдоль причудливо изогнутых чугунных решёток парковой ограды, накинув на голову свою солнечного цвета шаль, грациозно приподнимая обеими руками подол длинного платья. У входа в городской сад «сербиянка» на мгновение остановилась, оглянулась, как-то особенно ласково улыбнулась ему и, взмахнув на прощание рукой, пошла в сторону покорёженной ударом молнии эстрады танцплощадки. Максим хотел побежать за ней, но не смог даже сдвинуться с места, как это обычно и случается во сне. Из-под покалеченной кровли эстрады дымными клубами стала выползать непроглядная мгла, заполняя окружающее пространство густым чернильным туманом. Наступила какая-то совсем беспросветная тьма. Воронка пустоты затянула Эсмеральду в свою зияющую глубину.
Внезапно налетевший порыв знойного ветра, рассеял клубящуюся черноту, и Максим оказался на песчано-жёлтом берегу прохладной горной реки, стремительно летящей вниз по ущелью немыслимой красоты. Громады хребтов, обрамляющие эту великолепную панораму, взметнулись к лазурным небесам. Среди серых скал – изумрудные вкрапления кустарников и деревьев. Меж ними змеились хрустальные ручьи, спадая каскадами вспененных бело-голубых водопадов в могучий и неудержимый поток, несущийся с глухим рокотом по дну ущелья.
Земная твердь под его ногами дрогнула, как при землетрясении. Он оглянулся, поднял голову вверх и с ужасом увидел грохочущую лавину камнепада, мчащуюся на него с зазубренных горных вершин. Валуны, размером с двухэтажный дом, с бешеной скоростью неслись по склону, увлекая за собой всё новые и новые камни и громадные обломки горных пород.
Максим рванулся в сторону реки, но она, почему-то, оказалась где-то далеко внизу, и он уже бежал не по её берегу, а по большой, ровной, как стол, мерно раскачивающейся скале. Выбор у него был не богат: либо остаться на этой шатающейся скале и через секунду быть раздавленным катящимися сверху камнями, либо, прыгнув в пропасть, разбиться вдребезги. Но при прыжке сохранялся призрачный шанс, что там внизу его бережно подхватит синяя река и стремительно вынесет из зоны сплошного камнепада. Максим ускорил бег и с силой оттолкнувшись от кромки скалы с душераздирающим криком бросился вниз, туда, где бурлящим потоком неслась шальная река…
Он не разбился лишь потому, что проснулся. Перекошенный ужасом рот жадно ловил воздух, взбесившееся сердце пыталось вырваться из грудной клетки, а в окно нежными, ласковыми лучами светило утреннее солнце…
«Говорят, что пока человек во сне проваливается в бездну, он всё ещё растёт» – подумалось Максиму, и он сладко потянулся.
«Через три дня – в армию!» – злорадно напомнил мозг.
Вчерашнее мистическое настроение рассеялось без следа. В армию, так в армию! Зато через два года таким же безоблачным весенним днём он вернётся домой в чёрном берете морпеха, возмужавший в заморских походах, с загорелым и обветренным штормами лицом.
Тем утром будущее представлялось ему именно таким, хотя он уже тогда подсознательно пытался подогнать его под услышанные пророчества. Он думал, что после срочной службы всё-таки поступит в свой злополучный институт Азии и Африки и, сидя на лекциях, будет рассматривать в окна аудитории звёзды кремлёвских башен. От девчонок-сокурсниц, конечно же, не будет отбоя, но серьёзные отношения у него сложатся лишь с одной девчонкой. С красавицей-синеглазкой с его малой родины. Он сразу догадался, кого напророчила ему в жёны Эсмеральда! Через пару лет она увидит его и сразу же полюбит. Главное, чтобы за эти два года она не вышла замуж, уж больно, зараза, красива… Самой «сербиянке» не уступит.
Максим записал все предсказания в блокнот, чтобы не стёрлись из памяти. А вдруг, что-нибудь сбудется ещё? Например, после окончания института его на пару лет могут призвать на воинскую службу и отправить в какую-нибудь африканскую или арабскую страну военным переводчиком. А там в это же время вполне может случиться война. Отец-то, ещё и года не прошло, как вернулся из Сирии… И на войне побывал, и орден «Красного знамени» заслужил, и звание – полковник – досрочно получил. Да в придачу ко всему, на полученные сертификаты купил «Волгу». А скалы, жара – этого добра в мире предостаточно…
«С женой – точно сбудется» – решил тогда Максим – «Вот только жаль, что полюбят меня всего лишь три красавицы…»
Ему нестерпимо хотелось обсудить эту странную встречу с кем-то взрослым и опытным. Понятное дело, не с родителями – поднимут на смех. Он решил пойти к главному редактору районной газеты «Урюпинская правда», в которой отработал репортёром целых две недели.
Пётр Павлович Кольцов относился к нему по-отечески и из редакции отпускать не хотел. Обещал дать рекомендацию для поступления на факультет журналистики Воронежского университета, где деканом был его фронтовой друг, прошагавший с ним от Сталинграда до Берлина.
После обеда Кольченко вышел из дома, пересёк злополучную рыночную площадь и бодро зашагал в сторону старенького двухэтажного здания редакции. Он торопился, так как знал, что рабочий день в пятницу порой бывает непредсказуемо коротким. Поздоровавшись с бывшими коллегами и рассказав им, что через три дня уходит служить на Тихоокеанский флот, Максим приоткрыл массивную дверь и заглянул в кабинет главного редактора. Пётр Павлович сидел сбоку от письменного стола, покрытого тёмно-зелёным сукном, и пил янтарного цвета чай из стакана в серебряном подстаканнике, на котором был выгравирован Юрий Гагарин и его ракета «Восток».
– О! Кольченко, какими судьбами? Заходи, попьём чайку! – замахал свободной рукой главный редактор, приглашая в кабинет. —Жаль, лимончик закончился. Ты в гости, или по делу какому?
– В гости, Пётр Павлович. И по делу. В армию ухожу на днях, а тут жизнь неожиданно подкинула загадку, а решить самому не получается, – скороговоркой выпалил Максим, с уважением пожимая протянутую руку.
– Остался бы газете – не пошёл бы посреди весны на службу, готовился бы потихонечку к вступительным экзаменам, – поворчал для приличия главред, – а какие в Воронеже девчонки красивые… Ладно, значит так, в горкоме мне надо быть к пяти, а следовательно, времени у нас предостаточно. Сейчас я тебе чайку соображу.
– Не суждено мне было стать журналистом! Вы же сами сказали тогда, что понимаете меня. Не смогу я в жизни видеть одно, а в газете писать другое. Не умею я врать… Вам же и самому это не нравится, – мгновенно взъерошился Кольченко и так же быстро остыл, – вот за чай, спасибо!
– Ладно-ладно, воин будущий, не разлагай мне творческий коллектив. Выкладывай свою загадку, покумекаем вместе. Как говорится – одна голова хорошо, а полторы лучше, – перешёл на дружеский тон главред.
Максим поведал о вчерашней встрече с «сербиянкой», не упуская мельчайших деталей и подробностей, дополняя повествование жестами и мимикой.
– Красиво излагаешь. Хоть сразу в завтрашний номер, в раздел «Городские происшествия» – Кольцов, по редакторской привычке, оценил рассказ с профессиональной точки зрения.
– Лучше в «Очевидное-невероятное», слишком уж мистики много, – отшутился несостоявшийся репортёр.
– Ты в эту Эсмеральду, как я погляжу, влюбился, – редактор, по-мальчишески озорно, подмигнул Максиму.
– Может, и влюбился, да только толку-то от такой любви. Видно, не судьба. Она исчезла, а мне в понедельник на Тихоокеанский флот.
Пётр Павлович поставил перед Кольченко стакан с горячим чаем. На мельхиоровом подстаканнике через круглые иллюминаторы спутника радостно скалились звёздам жизнерадостные животные Белка и Стрелка.
– В «Очевидное – невероятное» тоже неплохо. Но, всё-таки, «Хочу всё знать» нам с тобой сейчас больше подходит, – уже вполне серьёзно подыграл ему главный редактор, – ты чаёк-то пей! Индийский, со слоном. Остынет – невкусный будет, а я пока помозгую над твоим загадочным репортажем.
Чай у Петра Павловича, и в самом деле, был хорош! Да и шоколадные конфеты с дерзким названием «Ну-ка, отними!» оказались свежими. Опустевший стакан главреда перекочевал со стола на подоконник.
– Начнём с того, что ни в какие потусторонние силы я, как коммунист, не верю, – начал Кольцов свой монолог, —и никогда не верил, даже в Сталинграде, во время самых тяжёлых боёв. А вот в Судьбу, представь себе, до сих пор верю. У немцев, знаешь ли, даже поговорка есть, что желающего судьба ведёт, а не желающего – тащит. По жизни, разумеется, тащит. Согласен?
Максим шмыгнул носом и утвердительно кивнул в ответ.
– Тебя цыганка держала за руку? Пальцы же у неё сначала были тёплые?
Кольченко снова кивнул.
– Ну а потом, может быть, замёрзла она, с женщинами такое иногда случается. Короче, живая она была, как мы с тобой. Точка! Не существует никаких мороков, как не бывает домовых, водяных, леших и прочих кикимор. Ну, ты же, слава Богу, комсомолец! Скорее всего, она не из нашего, не из Урюпинского табора. Может, в гости к подружке приезжала и видела, как ты из дома офицерского состава выходил? Для каких-таких цыган является секретом, что в городе стоит мотострелковая дивизия? Ну а сын офицера на самом деле частенько становится офицером. Сын дипломата – дипломатом, сын шахтёра – шахтёром, сын колхозника – колхозником. Династия, понимаешь… Вроде пока всё складно получается? – он взглянул на Максима, и тот снова кивнул.
– Вот с войной… да ещё с тремя… Даже не знаю, что и сказать… У нас сейчас разрядка международной напряжённости, сплошное разоружение и мирное сосуществование, так сказать, полнейший миру – мир. Тут, я думаю, ошиблась твоя цыганочка, сгоряча про войну брякнула. Не хватило ей политической грамотности… Мы зачем фрицев до Берлина гнали? Зачем ядерное оружие создавали? Для того, чтобы вы ужасов войны не знали! Нет, войны не будет.
С любовью всё понятно, тема – самая расцыганская. Что ещё? Число зверя? Три шестёрки. Знак апокалипсиса по церковным понятиям. Да, действительно, если сто разделить на шесть получится 16,666 и 6 в периоде, а это не совсем три шестёрки. Да и делим мы не просто числа, а годы и получается, если сто лет разделить на шесть… шестнадцать лет и семь с половиной месяцев. Вот и нет твоих шестёрок, а есть, в аккурат, конец декабря девяносто первого года, то есть шестьдесят девятая годовщина СССР и наступающий Новый год с шампанским и мандаринами! Вот тебе и всадники апокалипсиса… Снимаем этот вопрос.
Горы, жара, река, льды, северное сияние – страна у нас огромная и необъятная, и всё это ты в своей жизни ещё не раз увидишь. Могла бы ещё добавить пустыню, тайгу, тундру, лес и степь… Ну что, разобрались мы с твоей головоломкой, товарищ Кольченко? – лукаво улыбнулся Пётр Павлович.
– Разобрались, наверное… – без особого энтузиазма в голосе отозвался Максим, – вот только с любовью не всё ясно. На ком я должен жениться, мне, в общем-то, понятно. А то, что всего лишь три красивые женщины за всю жизнь меня любить будут, даже обидно. Как-то уж совсем мало.
Максим впервые видел так искренне смеющегося главного редактора…
– Как же ты ещё молод! – тот вытер уголки глаз от выступивших слёз и уже вполне серьёзно продолжил. – Цыганка авансировала тебе удачу, так сказать, подарок судьбы, высшую награду… Три красавицы будут любить тебя больше жизни… Ты понимаешь? Больше жизни!!! Ты, Кольченко, вокруг-то повнимательней посмотри. Некоторые мужики всю жизнь проживут, а их ни одна женщина так и не полюбит. Не красавица, а просто баба. И не больше жизни, а хотя бы больше тарелки борща. Большинство мужиков считают за счастье, если в их жизни присутствовала любящая красавица. Хотя бы одна. Хотя бы одну ночь… Но любила. По-настоящему. А если ещё и больше жизни?! Ну, я даже не знаю, что сказать. Я тут для тебя как раз опасность вижу. Вот как полюбят они тебя одновременно? Ну, эти три красавицы… Да все больше жизни… Разорвёшься? Куда бежать-то будешь? От себя-то, брат, не убежишь… Говорят, что выбор приносит мучения. В твоём случае – адские муки, а вместо награды – высшая мера наказания! – Пётр Павлович грустно улыбнулся. – Знатоки, правда, утверждают, что красивые женщины любить, по-настоящему, не умеют, для них любовь – большая редкость, о такой любви пишут романы, снимают фильмы. «Анжелика – маркиза ангелов», например. Смотрел? Вот она своего де-Пейрака любила, пожалуй, больше жизни, а большинство красавиц попросту купаются в чужой любви… – он как-то безнадёжно махнул рукой, вновь усаживаясь на своё место.
Возникла пауза.
– А если уж говорить совсем серьёзно, то мне в сорок втором, перед отправкой на фронт, тоже цыганка гадала. Как сейчас помню. Правда, не молодая и не красивая. Денег тоже не взяла. Сказала, что вернусь живой, на своих ногах и с двумя руками, что женюсь после войны на девушке из своего города, и будет у нас двое деток: мальчик и девочка. Всё сбылось…
Я в Сталинград совсем ещё юнцом попал. Дорогу перебежать, всего-то шагов семь, а она из пулемёта насквозь простреливается… Это очень страшно. Ни Бога, ни чёрта не поминал, не верил, а вот цыганку ту, врать не стану, вспоминал. Ну, милая, обещала – давай, выполняй. И вперёд, под пули. Сначала вроде, как в шутку, потом уже вполне серьёзно. И ничего. Так всю войну, до Берлина. Смерти бояться перестал, думал, что похоронил страх свой в Сталинграде. Лихим сержантом стал, боевые ордена на груди, а в Берлине меня страх-то и догнал. Тридцать лет минуло, а последний бой в мельчайших подробностях помню.
Конец апреля, теплынь, солнышко весеннее светит… и такая мясорубка… за каждый дом, за каждый двор, за каждый метр. Мы с дружком бежали за бронёй танка, а в него, в танк наш, на маленькой такой площади перед высоченной красной кирхой немцы два фаустпатрона всадили. Хана и танку, и экипажу, всё в огне, в дыму. Дружок мне под ноги упал… а головы у него нет, совсем нет, из горла кровь фонтаном хлещет… из крупнокалиберного… прямо в голову… – голос главного редактора как-то странно дрогнул.
Он поднялся со стула и подошёл к подоконнику, на котором стоял горшок с геранью. Взял в руку подстаканник с пустым стаканом, зачем-то переставил его на журнальный столик, стоящий у самого дальнего окна, и, раздвинув тюлевые занавески, минуты полторы внимательно рассматривал плывущие по небу облака… Не подходя к столу, он продолжил свой рассказ.
– Залез я под танк и не знаю, что делать. Машина горит, а если боекомплект рванёт – мало не покажется! Прячусь за клубами дыма и понимаю, что и минуты не пройдет, как убьют. Бежать назад, к дому? Метров тридцать… Тоже верная смерть! А бой-то, наверное, последний, до Рейхстага километр остался.
Вот тогда-то я и решился на разговор с Богом, без всяких там молитв, так, по-солдатски. Мол, помоги, Господи! Молодой я, жить хочется, аж страсть. Помоги, что тебе стоит? Дай знак! Я по твоему знаку и рвану. Глаза прикрыл, жду, значит, знака… Вокруг пули летают… Автоматные – как воробушки посвистывают, пулемётные – фырчат, а те, которые в танк попадают, рикошетируют с каким-то загробным завыванием… И вдруг перед глазами появляется та самая цыганка, с Поворинского вокзала, и говорит с укором, мол, война кончается, а ты тут разлёгся. И командует – «Бегом марш!» Я по её команде, не раздумывая, вскочил и рванул к дому. Показалось мне тогда, что пока бежал, вечность прошла… Ввалился в подъезд… Живой, не ранен даже… А к концу следующего дня война-то и закончилась. Так, пацаны из гитлерюгенда изредка постреливали кое-где. Если честно, я до сих пор не понял, кто мне команду на перебежку подал: то ли Бог, через цыганку, то ли та самая цыганка, напрямую, без всякого Бога.
Домой вернулся, женился на девчонке, о которой всю войну мечтал. Выучился, детей родили, мальчика и девочку. И жена меня всю жизнь любит. Не скажу, конечно, что первая красавица, но вполне симпатичная, ты ж её знаешь. Другие женщины в моей жизни, если уж на чистоту, тоже были, но красавиц, на которых мужики оборачиваются, не было ни одной. Тебе же, за каких-то шестнадцать лет, аж трёх таких пообещали! А потом-то, может, и ещё три раза по три… А ты – маловато будет! Стыдитесь, Кольченко.
А если уж совсем серьёзно, то думаю я, что любовь красивой женщины – конечно же, награда. Узнать бы у кого, за что вручает судьба такие награды… – и он опять незаметно перешёл на шутливый тон.
Минут через десять, получив наказ служить достойно, Максим вышел из редакции на шумную улицу. В молодой траве качали золотыми головками будущие одуванчики. Над ними, ошалело вращая крыльями, надрывно жужжал чёрно-жёлтый шмель, опьянённый хмельной весной, выживший наперекор морозам и вьюгам. Кольченко брёл в сторону дома, всё отчётливее осознавая, какая сложная штука жизнь. Пошёл к умному человеку со своими вопросами, тот, вроде бы, всё разъяснил, а в результате вопросов стало ещё больше.
Скрип тормозов вернул его в настоящее. Уазик остановился в конце урочища Фирюза, у ворот, за которыми начиналась самая настоящая погранзона. До границы с Ираном отсюда было не больше трёх километров по Арчабильскому ущелью, в котором и располагалась застава «Фирюза». Слева и справа от ворот тянулся солидный забор, увенчанный спиралью колючей проволоки. Он перекрывал даже текущую по долине речку Фирюзинку, упираясь в отвесные скалы ущелья. Максим вышел из машины и с наслаждением вдохнул порцию чистого и относительно прохладного горного воздуха. Из калитки, расположенной рядом с воротами, появился пограничник с автоматом на плече. Он взглянул на документы лейтенанта, и открыл ворота.
– Можете проезжать. До заставы – чуть больше километра. С дороги не сворачивайте. Старший лейтенант Шевченко ждёт Вас.
Дальнейший путь пролегал по сказочно красивой местности. Дорога серпантином взбиралась вверх, а навстречу каскадами водопадов спускалась с гор весело бурлящая речка. Воздух был напоён мельчайшей водяной пылью, скалы поросли кустарником. На небольших и относительно ровных участках земли росли красавицы чинары и стройные пирамидальные тополя. Завершив подъём по «тёщиному языку», уазик въехал в Арчабильское ущелье. Оно оказалось ещё более красивым, чем Фирюзинское. Фирюза – дачный посёлок, горноклиматический курорт, а здесь – дикая природа в своей первозданной красоте. Само урочище не отличалось большими размерами: километра два в длину и не более пятисот метров в ширину. За ним каменным массивом, возвышались громады гор, вероятно, уже иранского Копетдага. Уютная долина радовала глаз изумрудным цветом, казавшимся таким необычным после желтизны каракумских песков. Обочины дороги заросли высокой и сочной травой. Речка спадала в долину водопадом и, извиваясь змеёй, неслась в сторону Фирюзы. В центре долины высились деревья, их кроны сплетались в сплошной зелёный шатёр. Вдоль дороги росли старые яблони с вполне созревшими яблоками на скрюченных ветвях. После раскалённых, унылых барханов Кизыл-Арвата это место казалось раем, причём со всеми его непременными атрибутами – с райским садом и с запретными плодами. Можно было не сомневаться, что и змей-искуситель здесь тоже водился. Проехав сквозь эти кущи, машина остановилась у белого здания погранзаставы.
«Именно так, наверное, и выглядит «небесная канцелярия» – завистливо вздохнув, подумал про себя лейтенант.
В беседке, под сенью раскидистой акации, сидел Денис. Пограничник был по-мужски красив: высокого роста, атлетически сложенный, с правильными чертами лица и чёрными, слегка вьющимися волосами. Глубоко посаженные карие глаза с проницательным взглядом, прямой греческий нос, волевой подбородок свидетельствовали о твёрдости характера, а приплюснутые боксёрские уши подчёркивали брутальность натуры. Он родился и вырос в Ленинграде, в профессорской семье и в дополнение ко всем своим внешним достоинствам был еще начитан и умён, свободно изъяснялся на французском языке, неплохо знал английский. За четыре года службы на иранской границе самостоятельно постиг фарси. В данный момент он исполнял обязанности начальника заставы, то есть был на этом участке государственной границы самым главным человеком. За время учёбы Денис не женился, видимо не найдя достойную кандидатуру, но на отсутствие женского внимания пожаловаться не мог, ни в училище, ни здесь, в Туркестане, правда, до серьёзных отношений дело не доходило ни разу. С Максимом они сдружились в кизыл-арватском госпитале. У них было много схожего и в воспитании, и в чертах характера, и в мировосприятии. Денис был на пару лет старше, но это не отражалось на их взаимоотношениях. За тот госпитальный месяц они сблизились и, расставшись, какое-то время переписывались, но потом потеряли следы друг друга.
Той осенью калейдоскоп туркестанских событий крутился с бешеной скоростью. Практически одновременно один из них угодил в спецназ ГРУ, а другой был переведён на афганскую границу, под Тахта-Базар. Казалось, суровая жизнь развела друзей навсегда, но Судьбе было угодно вновь пересечь их пути, столкнув лбами в библиотеке дома офицеров. По дороге на заставу Максим рассказал Злате всё, что знал о Денисе, и теперь она с интересом разглядывала его друга.
– Я уж думал, что не приедешь. Всем – добрый вечер и добро пожаловать! – с восхищением глядя на девушку, произнёс пограничник. – Знакомь со свитой!
Максим представил всех друг другу, и инициативой вновь завладел Денис.
– Макс, учитывая твою тягу к романтике, я дал команду разбить шатёр на сказочной полянке у водопада. Это специально подготовленное место, мы там обычно размещаем начальников, приезжающих с проверками. Вам, двоим, места точно хватит! Григория Семёновича разместим в ленинской комнате, рядом с Марксом и Энгельсом, а водителя определим в казарму к пограничникам, – он вопросительно глянул на Максима, – возражений нет?
После раскалённого Ашхабада – палатка у водопада! Звучало заманчиво, но лейтенант на всякий случай уточнил, входит ли в комплект полотняного шатра противопаучий набор – кошма и длинная верёвка из овечьей шерсти. Уж очень не любил он скорпионов, фаланг и каракуртов! И, наверное, потому что никаких других надёжных способов защиты от ядовитой нечисти не существовало, он верил в чудодейственность этих немудрёных атрибутов из жизни кочевников.
– Обижаешь, начальник… – театрально сморщил нос Денис, – план таков: сейчас подойдёт Ровшан – бача из Хорога, отличный парнишка, учит меня премудростям дари. Вы с ним выдвигаетесь на обговоренную точку в район водопада. Он всё расскажет и покажет. Можете искупаться и расслабиться. Хозяйские хлопоты возьмёт на себя Ровшан, а я после отправки нарядов на охрану госграницы, где-то через часик, приеду к вам с холодной водочкой на горячие шашлыки, которые к тому времени, несомненно, будут готовы. Промоем печень от остатков желтушного билирубина, и ты, наконец-то, расскажешь мне и про свою войну, и про свою непутёвую жизнь. Лады?
–Хоп! – кратко отозвался Максим.
– А вот и Ровшан! Давай-ка, брат, забирай гостей и вези их на водопад, а потом, на этой же машине, пулей ко мне, для уточнения задачи. Понял? – Денис хлопнул пограничника по плечу. – Заскочи по дороге к старшине, возьми у него нулёвые комплекты белья и банные полотенца. Вперёд!
Бача метнулся в каптёрку и через минуту вынес оттуда стопку чистого постельного белья, три куска банного мыла, тюбик лецитинового шампуня и три роскошных махровых полотенца, с которыми не стыдно было бы выйти и на сочинский пляж. Уазик тронулся и, недолго попетляв между деревьев по едва заметной грунтовой дороге, выскочил на небольшую ровную площадку – уютное местечко среди вековых чинар на берегу речки с ласковым названием Фирюзинка. По центру располагалось выложенное камешками место для костра, вокруг него, не симметрично, разместились семь достаточно крупных валунов, на которых, наверно, было удобно сидеть у огня, одномоментно созерцая и пляску языков пламени костра, и струящийся поток реки. Ближе к берегу, под чинарой с идеально раздвоенным стволом, достойной пера Омара Хайяма, была оборудована курилка со скамейками, стоящими под прямым углом друг к другу. В выкопанную между ними ямку практически без зазоров вписалась цинковая коробка из-под патронов, служившая урной для окурков. С противоположной стороны, между кострищем и водопадом, в каменистом грунте было выкопано углубление под большую квадратную палатку, дно и стенки которого были обложены плоскими скальными обломками, подогнанными друг к другу плотно и красиво, как мозаичные осколки. Над всем этим великолепием возвышался деревянный столб с крестовиной для фиксации углов полотнища палатки.
– Здесь располагайтесь пока, пожалуйста! Пойдёмте, я покажу водопад и место, где удобнее всего купаться, – с улыбкой на лице произнёс Ровшан, приглашая жестом следовать за собой.
По тропинке сквозь заросли арчового кустарника, они вышли к водопаду и замерли в немом восторге. Фирюзинка в этом месте спадала с края широкой скалы. Срываясь с пятиметровой высоты на большие округлые камни, она, игриво брызгаясь, стекала в овальное озерцо. Стремительный поток, ненадолго замерев в этой каменной ванне, с журчанием уносился вниз по долине.
– Глубина тут около двух метров, можно плавать, – Ровшан указал рукой на водоём и повёл всю компанию вверх к скальному уступу, с которого вода начинала своё падение.