Первое правило королевы

Она смотрела – мясные туши, срамные донельзя. Ей казалось, что глухие темные краски невыносимо воняют, все время хотелось зажать нос платком. «Дура, – говорил Генка, – только гений может вытащить на свет самое скверное, что есть в человеческой особи. Тебе нос охота зажать, а надо, чтоб была охота с балкона прыгнуть от мерзотности собственной, потому что человеческая особь рождается на свет, только чтобы гадить и портить! Вот Горчичкин своим гением и избавляет мир от скверны!»

Катя страдала оттого, что не была согласна с тем, что она «скверна», и еще оттого, что картинка в углу никому не известного старенького художника – луг, а на лугу пасется усталый конь, и теплое солнце валится в траву, и береза не дрогнет, не шевельнется – нравилась ей гораздо больше, чем туши.

Генка все похаживал, приходил под утро – то ли навеселе, то ли под кайфом, потому что спиртным не пахло, – валился на кровать, глядел веселыми глазами в потолок, посвистывал и на Катины вопросы отвечал, что она дура. А три месяца назад совсем ушел. Собрал вещи в большой Катин чемодан и ушел. Она сначала не поверила, что он на самом деле собирается уйти, сидела на кухне, пила чай, смотрела в стену. На стене были развешаны расписные тарелки с названиями городов, которые отец привозил из своих поездок, а мама потихоньку сплавляла Кате. Говорила, что не любит на стенах «географию».

«Geneva, Switzerland» было написано на одной из тарелок, а на другой «London, England» и нарисовано что-то очень приятное – островерхий домик, озеро, фонтан, не в пример гению Горчичкину.

Генка деловито прихорошился перед зеркалом, причесался ее щеткой и бодро пожелал ей счастливо оставаться.

Она и тогда не поверила. Он не пришел ни на следующий день, ни через неделю, никогда. На ее звонки секретарша отвечала, что его нет на месте, – видно, была проинструктирована специально.

Лето разгоралось, жарко было в Питере, и Катя вдруг вспомнила, что этим летом они собирались на остров Крит и даже документы оформляли. Она стала искать свой паспорт, потому что оформлением занимался Генка, и нашла его, и виза в нем была – значит, собирался с ней лететь! Она засуетилась, воспрянула духом, стала звонить, караулить, и в конце концов секретарша очень холодно сообщила ей, что Геннадий уехал в отпуск. За границу.

Как?! Когда?!

А вот сегодня. Прямо сегодня и уехал, и прямо за границу.

Катя зачем-то поехала в аэропорт и увидела своего мужа с незнакомой девицей в обнимку. Девица была с фиолетовыми и красными волосами примерно до пояса, в розовом топике и зеленых шортах – на каждой ягодице нашито по сверкающей серебряной звезде. Она была с рюкзаком, а Генка катил Катин чемодан на колесиках и прижимался к ней, щекотал бочок, прикладывался к шейке, а она взвизгивала, терлась о него и шутливо шлепала его по рукам.

Кате стало плохо, и она привалилась к холодной мраморной колонне. Молодой милиционер с собакой двинулся было к ней, но потом передумал и замер в отдалении. Ей не было плохо, когда Генка собрал чемодан и прихорашивался перед зеркалом, а тут вдруг мысль о том, что он оформлял документы для отпуска, покупал билеты, заказывал отель – на Катины деньги! – и уже знал, что с ним полетит та, с ягодицами и разноцветными волосами, а не она, Катя, убила ее окончательно.

Через две недели Генка вернулся и решил поделить Катину квартиру.

«Нам с Илоной надо где-то жить. У нее коммуналка, соседи – ужас. Она художник, ей нужно работать, а вдвоем в ее комнатке очень тесно. Так что давай, давай, потеснись, милая».

Он говорил это жизнерадостным и бодрым тоном совершенно уверенного в себе человека, и Катя решила, что она его непременно убьет. Подготовится, выберет время, придумает, как это сделать, – и убьет.

Так будет значительно лучше, чем терпеть. Терпеть она уже почти не могла.

У нее теперь часто шумело в ушах, и сознание словно отлетало от тела и зависало над головой, – она видела себя, как садится в машину, поворачивает ключ в зажигании, едет, потом останавливается у магазина, потом поднимается по лестнице.

Генка развил бурную деятельность и весело говорил ей, что «мало ей не будет», они все «по-честному поделят», а у нее папочка богатый, он ей еще сто квартир купит!

Оказалось, что квартиру поделить никак нельзя. Отец, покупая ее, сделал как-то так, что ни разменять, ни продать, ни подарить ее невозможно – по крайней мере, пока он жив и здоров.

Генка бесился, грозил нанять каких-то специалистов и даже приходил к ней, Кате, с мокрогубым и румяным лысым юношей, который ей представился адвокатом. Юноша обошел все комнаты, утираясь платком, выпил у нее на кухне три чашки чаю, съел два пирога и полкоробки конфет, затем осведомился, как это ее угораздило с «такой сволотой связаться», откланялся и ушел, напоследок кротко попросив Генку больше в их контору не обращаться.

Генку такое отступничество нисколько не охладило, он с утроенной энергией продолжил борьбу, пока не уверился окончательно, что поделить Катину квартируна самом деле нельзя. Да и отец, узнав о Катиных «переменах», по своей привычке моментально вмешался, кому-то пригрозил, кого-то попросил, нажал на какие-то кнопки – а может, рычаги, – и Генка из Катиной жизни исчез. Но не бесследно.

«Погоди, дура. Папочка твой вечно жить не будет, а помрет, тогда мы еще посмотрим, чья возьмет. В конце концов, я тоже право имею. Я с тобой пять лет мучился, а теперь меня без штанов на улицу?! Нет уж, дорогая, ничего у вас не выйдет».

Кате было все равно. Она знала совершенно точно, что убьет его – выберет время, подготовится получше и убьет. Никто ее не остановит, даже отец.

Приехала мама, утешала, целовала, звала с собой, но Катя чувствовала, что и ей Катины проблемы в тягость – в Белоярске был Митька, которого мама изо всех сил жалела и любила, несмотря на все его скотство, и отец, расставаться с которым надолго она терпеть не могла. Катя хотела было рассказать ей, что собирается убить Генку, а потом передумала. Зачем рассказывать, еще волноваться станет, а ее, Катю, все равно не остановишь, – и почему-то все время вспоминался аэропорт, две звезды на зеленых ягодицах и остров Крит, купленный на Катины деньги.

Отец умер.

Мама умерла.

Митька пил, не приходя в сознание.

Почти ничего человеческого не осталось в желтом, чужом, скверно выбритом лице с обтянутыми куриной кожей скулами.

Ему было одиннадцать лет, а Кате девять, и в деревне он подстерегал ее и прыгал с крыши сарая, вопя и размахивая руками. Она пугалась, взвизгивала. Кидалась бежать, а он хохотал – сверкали зубы и веснушки на загорелом скуластом лице. Вдвоем они поливали огурцы, таскали ведра, и он всегда давал ей ведерко поменьше. Ели черный хлеб, сидя на приступке, шушукались и секретничали. Он никогда не выдавал ее тайн, а она брала на себя половину его проделок – потому что была младшая, да еще девочка, ей больше прощалось. Еще они бегали смотреть лошадей, и колхозный конюх дядя Егор всегда разрешал им покататься, и они мчались, обнимая ногами гладкие живые бока, и не было в жизни ничего лучше, чем эти скачки!..

Однажды зимой за домом они нашли пропадающую большую худющую собаку. Она лежала, свернувшись костистым кольцом, сунув сухой нос в жилистые лапы, почти занесенная снегом. Весь день они по очереди бегали ее кормить – она ела с равнодушным безразличием, словно знала, что ей все равно пропадать, что уж теперь!.. К ночи сильно похолодало, на черном небе высыпали крупные звезды, и Митька сказал, что на таком морозе к утру она непременно умрет. Катя знала, что родители ни за что не разрешат ее оставить, и, хоть ей было очень жалко собаку, она никогда не решилась бы ее привести, а Митька привел. Сделав решительное лицо, почти силком он втащил ее по лестнице, и уговаривал мать, и подлизывался к отцу, и наобещал кучу совершенно невыполнимых обещаний, и сам устроил ей подстилку из старой отцовской куртки, и клялся, что дальше коридора она никогда не пойдет и он сам всю оставшуюся жизнь станет с ней гулять, – и они сдались, родители. Митька так ее любил, что Катя даже ревновала. Альма, неожиданно оказавшаяся овчаркой, прожила у них двенадцать лет, платила «любовью за любовь», охраняла, сторожила, служила как могла. Самым главным человеком в Альминой жизни всегда был Катин брат, даже отца она любила меньше.

Теперь Катя никак не могла понять и поверить, что вечно пьяный, трясущийся отвратительный мужичок в мятой одежде – ее брат Митька, тот самый, что с гиканьем несся на лошади, хрупал твердые зеленые огурцы на бабушкином огороде, тащил по лестнице больную собаку и всю ночь сидел возле нее, щупал нос и гладил худую, замученную морду.

Катя хотела забрать маму в Питер, знала, что без отца в Белоярске она жить не сможет, и мама согласилась – даже несмотря на Митьку.

«Может, мы его уговорим, Катенька, – все повторяла она, – он с нами поедет. Найдем там ему работу какую-нибудь. А? Вдруг уговорим?»

Катя соглашалась, хотя совершенно точно знала, что Митька никогда и никуда с ними не поедет. Зачем-то маме непременно нужно было повидаться с Инной Селиверстовой – Катя ее немного опасалась. Она была красива, остра на язык и, кажется, очень умна. Мама все повторяла, что «папа просил», а о чем просил, не говорила, да Катя особенно и не спрашивала.

Отца не вернешь – и не имеет значения, о чем он просил или не просил. Никогда и ничего не вернется – ни летний луг, ни отдыхающее поле с ромашками, ни разленившийся от жары Енисей, ни запах только что расколотого березового полешка.

Мама велела, и Катя шепнула Инне, чтобы та приезжала в Митькину квартиру. Мама собрала какие-то бумаги и потащилась туда – одна, в метель, даже шофера не вызвала потому, что была теперь не женой, а вдовой губернатора, – и больше Катя ее не видела.

Ей только казалось, что видела – ее сознание проделывало немыслимые выкрутасы. Ей чудилось, что она поднимается по лестнице в Митькину квартиру, входит в прихожую, видит полоску жидкого света из кухни, но почему-то не идет на этот свет, а идет дальше в комнату, уверенная, что увидит там Генку и ту, с зелеными ягодицами и фиолетовыми волосами, и знает, что сейчас она его убьет, и ей полегчает. В руке у нее пистолет, похожий на детский игрушечный. Она поднимает руку, не целясь – зачем, она и так знает, что убьет! Пистолет отрывисто вздыхает, его сильно дергает вверх, и Катя видит, именно видит, как летит пуля, разрывая воздух, подрагивая от нетерпения. Но в комнате нет Генки. Там почему-то мама, которая падает замертво, как только пуля долетает и впивается в нее.

Мама умерла от сердечного приступа. Так сказал дядя Сережа Якушев. Не было никакой пули.

Не было, не было, Кате только почудилось, что была!

Под вечер прилетел Генка. Она даже сначала не поверила, что он прилетел. Он поселился в гостинице, был деловит и озабочен и не называл ее дурой – вызвался помочь с мамой, сказал, что им надо серьезно поговорить. Катя не могла говорить, она ничего не могла, да и сознание плавало отдельно от тела, хоть и довольно близко, но все же не настолько, чтобы Катя могла понимать и внятно отвечать на вопросы.

Бабушка всегда говорила отцу, что она «слабенькая», что пошла в «материну породу, а не в нашу, мухинскую».

Хорошо, что ей удалось уйти. На морозе в темноте сознание незаметно вползло обратно в мозг, и теперь она чувствовала себя немного лучше.

Вот кусты, жесткие и ледяные, даже сквозь перчатку. Вот доски под ногами, засыпанные нетоптаным снегом. Вот впереди чернота – что там, непонятно, но это даже хорошо, что непонятно, потому что Катя не могла больше видеть то, что понятно и привычно. Ей казалось, что, если она выберется на освещенную и людную улицу, с магазинами и автобусными остановками, ей тут же придет конец.

За серым забором глухо залаяла собака, пробежала, гремя цепью.

– Альма? – с надеждой спросила Катя и приостановилась. Собака опять залаяла, хрипло, сердито.

– Не сердись, – губами в забор сказала Катя, – у меня мама умерла. А собака уже давно умерла. От старости.

Потом она опять пошла. Только теперь ей все время чудилось, что за ней кто-то идет, топает сапогами. Она несколько раз оглянулась, но никого не увидела. Собака, оставшаяся далеко позади, опять залаяла, и Катя поняла, что там все же кто-то есть – раз собака на него лает.

Она постояла и подумала, не вернуться ли ей, не посмотреть ли, на кого лает собака, но не решилась. Вместе с сознанием в мозг вернулся страх, ожил, зашевелился и потихоньку пополз по телу. Еще несколько минут назад ей было все равно, а тут вдруг оказалось, что нет.

Она оглядывалась, всматривалась в густые тени за спиной, потом заспешила и только усилием воли заставляла себя не бежать. Ей очень захотелось добраться до какой-нибудь освещенной улицы, с автобусными остановками и булочными, но впереди не было ничего похожего. Только фонарь на углу – желтый, раскачивающийся на скрипучей проволоке. Луч то падал на темные елки, то откатывался от них, и снег лежал теперь густо и плотно, только узенькая тропинка осталась. Настолько узенькая, что полами шубы Катя все время осыпала целые пласты снега, которые обрушивались в ее питерские ботинки, предназначенные для сырых европейских тротуаров, а не для белоярской зимы.

Господи, куда она забрела?! И как она сюда забрела?! И как станет выбираться?!

Теперь она точно знала, что сзади кто-то есть, она слышала отчетливое бормотание, словно шедший сзади сердился, что ему пришлось забраться из-за нее так далеко. Она была уверена, что он идет, чтобы убить ее, чтобы не осталось больше никого – ни отца, ни мамы, ни Митьки, ни ее, Кати.

Почему-то в этот момент она поняла, что умирать не хочет, не хочет и боится и отдала бы все на свете, чтобы только оказаться на улице, рядом с булочной или автобусной остановкой.

Шаги приближались, словно тот решился на что-то и решился именно сейчас, когда даже фонарь на скрипучей проволоке остался далеко позади.

Катя побежала, хотя понимала, что бежать нельзя – паника, вышедшая из-под контроля, убьет ее и без помощи того, кто подбирался к ней сзади. Полы шубы мели по сугробам, мешали бежать, да и вообще она никогда не была спортивной.

Дура, говорил ей Генка, дура деревенская. Хоть бы теннисом занялась или в спортзал ходила. Ты что, телевизор не смотришь? Не знаешь, что сейчас модно вести здоровый образ жизни? Откуда ты свалилась на мою голову?!

Она и вправду чуть не упала, нелепо замахала руками, удержалась и побежала опять. Платок свалился с головы, она не стала его поднимать. Кровь, которой вдруг стало слишком много, колотила и распирала горло и лоб, не давала дышать и соображать.

Она не знала, сколько времени прошло, сколько она бежала по узкой тропинке, молча, поминутно спотыкаясь и черпая ботинками снег, когда впереди снова залаяла собака, злобно, громко, и Катя поняла, что, раз за забором есть собака, значит, там есть и люди, не может собака жить без людей, она тогда с голоду умрет, как умирала Альма, когда ее спас Катин брат.

Собака лаяла громко и злобно, захлебывалась, гремела цепью совсем близко. Но как попасть туда, к ней, за высоченный, до неба, черный частокол, когда торопливые шаги, скрип снега, различимый даже сквозь собачий лай, за спиной все ближе и ближе?! Поминутно оглядываясь в темноту, Катя нелепо подпрыгнула, упала, ладони поехали по доскам, и перчатка потерялась в снегу. Она не допрыгнет – смешно даже думать об этом! А если и допрыгнет, ни за что не сможет подтянуться, чтобы перетащить себя на ту сторону забора, где так страшно и обнадеживающе рычит и захлебывается большой пес.

Потом она увидела калитку, узкую, сибирскую, под жестяным козырьком. Снег возле нее был подчищен и, кажется, даже выметен метлой, и Катя уверилась, что за забором живут, а раз живут, то спасут ее!

Конечно, калитка была заперта. Катя толкнулась раз, другой, пес залаял с остервенением. Загремела щеколда, но калитка не открывалась. Катя стала стучать, поминутно оглядываясь назад, а потом снова навалилась на холодные лиственничные доски, всем телом навалилась, потому что знала, что это – ее последний шанс, и доски вдруг словно провалились под ее весом. Катя ахнула, полетела вперед головой, рухнула плашмя на живот, и нестерпимый свет ударил ей в мозг такой яркий, что она моментально ослепла. Почему-то он был прямо на уровне ее глаз, так что нельзя было ни увернуться, ни закрыться. Собака захлебывалась рядом.

Катя встала на четвереньки и ледяной мокрой рукой заслонила глаза, которые насквозь, до самого мозга, протыкал сильный свет. Заслонила и тут поняла, что попалась. Прямо перед ней, спиной к свету, стоял кто-то огромный – черная тень.

Катя тоненько заскулила, отползла и ткнулась лбом в холодный забор.

Вот и все. Сейчас они все встретятся – мама, папа и Катя, – и она спросит наконец-то, как же это получилось.

– Зачем ты пришел?

– Я забыл у тебя свои сигареты.

– Так ты за сигаретами пришел?

– Ну конечно.

– Напрасно. Я их давно все выкурила.

– Ты же не куришь.

– Я специально постаралась.

– А зажигалка?..

– Выбросила.

– Зачем?

– В ней кончился газ, свет и вода.

Кажется, он ничего не понял, потому что приподнялся на локте и посмотрел на Инну с серьезным вниманием.

Черт его знает, она сама не могла понять, почему ее так тянет все время ему дерзить – даже в постели. Он до смерти ее перепугал, застал врасплох, как будто подловил, вынудил, хотя это неправда. Ни к чему он ее не принуждал – смешно сказать!

– Ну что?..

– Что?

Она вздохнула нетерпеливо:

– Я хочу знать, кой черт занес вас на эти галеры.

– Куда… черт меня занес?

Он и вправду ничего не понимал. Инна покосилась на смуглую волосатую руку, которая лежала поперек ее бледной груди. Утром, когда она рассматривала себя в зеркале, собственная грудь показалась ей загорелой, теперь выяснилось, что она бледна почти до зелени – по сравнению с ястребовской ручищей.

– Зачем ты пришел?

Он вдруг рассердился. Как, в конце концов, он мог ответить на этот вопрос?!

Я пришел потому, что не мог больше сопротивляться?..

Я пришел потому, что ты засела у меня в печенках и есть только один способ избавиться от тебя – это повторить все снова?..

Я пришел потому, что впереди у нас ничего нет, кроме все той же реки Иордан из моих горячечных мыслей, которая разделит нас?..

Я пришел потому, что ты первая женщина, которая обращается со мной не то чтобы даже на равных, а свысока, черт возьми, и ничего не боится, и не дает мне вздохнуть!

Я пришел потому, что так, как получается у нас с тобой – горячо, болезненно, остро, – у меня еще ни с кем не получалось! В этом я тоже должен признаться, когда ты смотришь на меня требовательными голубыми страшными глазищами, похожими на ранний енисейский лед?!

– Ты объявила мне войну, – выговорил он мрачно. Очень хотелось курить, но он боялся, что, как только встанет, она исчезнет куда-нибудь и больше не вернется – а сейчас они лежат, почти обнявшись, почти прижавшись друг к другу, почти так, как положено лежать любовникам.

– Ты ошибаешься, – быстро ответила она, – я не объявляла никакой войны.

Ему совершенно точно показалось, что она над ним смеется, он даже расслышал усмешку в голосе, похожем на… как бы это сказать… на темно-синий бархат, вот как! Он повернул голову и посмотрел ей в лицо.

Ничего. Никаких насмешек. Очень серьезное лицо, бледное, под глазами синяки.

– Ты объявила мне войну, – повторил он, рассматривая ее, – а мне захотелось еще раз с тобой увидеться… просто так.

– Как – так?

– Никак, – буркнул он.

– В постели?

– И в постели тоже.

– Ты думаешь, я сплю с тобой из-за твоего общественного положения?

Чего-чего, а таких глупостей он не думал.

– Инн, – сказал он, морщась, – ты же все прекрасно понимаешь. Война так война, я не возражаю.

Он еще как возражал, но не говорить же ей об этом! В конце концов, он предложил ей все, что мог предложить, а такие предложения не делают дважды.

– И все-таки, – ненатуральным, холодным, не своим голосом произнесла она, – в следующий раз, прежде чем нагрянуть, позвони мне, пожалуйста, по телефону. Чтобы я была готова.

Он разозлился:

– В следующий раз обязательно позвоню и обязательно по телефону. Чтобы ты была готова.

– Как ты попал в дом?

– Вошел в дверь.

– Ты что, сломал замок?

– Ну конечно. Ломом.

Она тихонько хихикнула – не хотела, но не смогла удержаться.

– Твоя дверь была открыта, – сухо пояснил Ястребов. – Света не было. Я зашел и увидел тебя на лестнице.

Неужели она не заперла дверь?! Как это ее угораздило? Вот так – Осип недоглядел, и она дверь не заперла!

Говорить больше было не о чем, и неловкость, которая никуда не исчезла, а просто пряталась где-то под кроватью, выползла оттуда и стала неудержимо и стремительно распространяться по комнате с ворсистым ковром и огромным комом зеленого казенного покрывала посреди кисельной розы.

Надо вставать. Надо вставать и делать вид, что все нормально – изящно набрасывать халат, эротично подвязываться атласным поясом, принимать душ вдвоем, варить кофе, целоваться в сумерках у плиты.

Ах нет, сначала душ, а потом эротичный халат с поясом.

Ничего такого Инна не умела. И неловкость страшно ей мешала, и еще то, что у нее никогда не было любовника, и то, что у него фамилия Ястребов, и следовательно, они принадлежат к разным «политическим группировкам», и еще то, что она так легкомысленно настроила его против себя в эфире, и то, что Осип сказал – за всеми нынешними темными делами стоит этот, который неизвестно как оказался в ее постели.

Впрочем, известно. Он вошел в дверь, потому что дверь была открыта.

– Я могу сварить кофе, – фальшиво сказала Инна, мечтая, чтобы он отвернулся. – Хочешь?

Конечно, надо было отказаться, но он согласился – герой-любовник, Луис-Альберто, чашка кофе после секса, задумчивый поцелуй и неожиданное известие о том, что она на самом деле его сестра!..

Так как он все смотрел на нее угольно-черными, как самая черная из всех черных дыр, описанных в учебнике астрономии, глазами, она кое-как перегнулась, подтянула к себе атласное казенное покрывало, обмоталась им и сползла с кровати.

По дороге в ванную она налетела на тумбочку – все потому, что он смотрел на нее! – свалила на пол новую книжку Донцовой и его очки. Донцову Инна вернула на место, а очки протянула ему. Он взял – ладонь была широкой и горячей.

Неизвестно почему его очки вызывали у нее странные и сильные эмоции.

– Ты… плохо видишь?

– Да так.

– Как?

– Ну, не то чтобы плохо, но без очков мне… трудно.

– Они тебе идут, – зачем-то сказала Инна.

– Спасибо, – весело поблагодарил он и нацепил их и посмотрел на нее – совершенно голый мужчина в стильных очках.

Она шмыгнула в ванную и заперла за собой дверь, как будто он стал бы ломиться.

Господи, что такое?! Что с ней такое?! На днях ушел муж, застрелился начальник, потом погибла его вдова, потом вместо работы ей предложили роль массовика-затейника, а теперь под покровом ночи к ней то и дело наведывается ее новоиспеченный любовник, которого она ославила в эфире, у которого странная и угрожающая репутация, если только репутация может быть угрожающей, и который, по всем признакам, вскоре займет освободившийся трон. Любовник, который принадлежит к «стану врага». Который, как сообщил сегодня осведомленнейший Осип Савельич, «договорился с кем-то наверху» и организовал смерть губернатора и его супруги, чтобы побыстрее освободить вышеупомянутый трон.

Вот так.

Она никогда и ничего не боялась – такое у нее было правило с тех самых пор, как ей исполнилось восемь, – поэтому она не стала отсиживаться в ванной, решительно вытерлась, решительно натянула свитер, решительно зачесала назад мокрые белые волосы, сделала решительное и незаинтересованное лицо и вышла в спальню.

Ястребова – голого и в очках – не было на широкой купеческой кровати. Все следы «бурной страсти», в виде раскиданных подушек и одежды на полу, были ликвидированы. Тоник сидел в центре кисельной розы и дергал ушами – прислушивался к чему-то.

– Где он? – шепотом спросила Инна у Тоника. Тот повел хвостом – ему не нравилось, когда Инна приводила в дом чужих, а уж таких, которые позволяют себе валяться на их с Инной кровати, – тем более.

Инна спустилась вниз и обнаружила Ястребова на кухне – опершись обеими руками о плиту, он смотрел, как закипает вода в кастрюльке, и оглянулся, когда она вошла. Вид у него был забавный.

Неловкость приволоклась следом за Инной и привольно расположилась между ней и ее любовником.

Фу, какое отвратительное слово.

– А… где твой сын? – Это не она спросила, а все та же неловкость, которая требовала говорить о чем-то «отвлеченном».

– Пока в Москве. Он прилетит на выходные. Или я к ним слетаю.