Первое правило королевы

Он показался ей очень… нормальным. Человечным. Простым. Гораздо более простым и человечным, чем ее бывший муж с его склонностью к истерии и вечным неудовольствием, – она все время чувствовала, что не угодила, что он ждет от нее чего-то большего, а она, черт возьми, опять подвела!

Кроме того, ее трудно было поразить… регалиями. Она никогда, ничего и никого не боялась, у нее получалось общаться на равных с вице-премьерами, владельцами нефтяных скважин, домов высокой моды, студентами, хоккеистами, журналистами. Она ничего не делала для этого специально – так само выходило. Потому инстинкт самосохранения и подвел ее, когда она в эфире ловко и изящно расправилась с Ястребовым – его она тоже не боялась нисколько, и ей показалось, что он озадачен этим, заинтригован, изумлен. Привык, наверное, в своих верхах к тому, что все вокруг падают замертво от одной только мысли о том, что Александр Петрович будет недоволен. Может, от изумления, а может, еще от чего-то он непозволительно расслабился, и она решила, что он… нормальный.

Ошиблась. Конечно, ошиблась.

И все же она отдала бы половину своей жизни – знать бы, сколько это! – за то, чтобы он был ни при чем.

А он забрал у нее газеты, на которых мухинские закорючки сплетались в фамилию Селиверстова.

Газеты забрал, но остался листок с фамилиями.

В кабинете у Инны всегда висела картиночка из какого-то журнала, много раз переснятая на ксероксе. На картиночке была цапля, а изо рта у нее свешивалась жаба, которая, находясь, прямо скажем, в сложном положении, тем не менее пыталась цаплю душить. Под картиночкой была надпись: «Never give up!»

«Никогда не сдавайся!» – призывала Инну полупроглоченная цаплей жаба.

– Да я и не собираюсь, – пробормотала Инна, словно оправдываясь перед жабой-оптимисткой.

Листочек так листочек. В конце концов, именно он самое ценное, потому что никакой другой информации, кроме журналистских фамилий, она в этих газетах так и не нашла.

В кабинет идти не хотелось, и она пристроилась на лестнице рядом с Джиной.

«Хоть бы рыбы дала, – с презрением и некоторой печалью сказала ей Джина. – Ну что такое, в самом деле! Приехала, ни слова не сказала, пустила в дом невесть кого! А радость общения с нами? Что тебе важнее, в конце-то концов, – мы или твои глупые дела и твои еще более глупые гости?»

– Ну, конечно, вы, – уверила Инна и погладила Джину по голове. Та увернулась – она терпеть не могла, когда ее трогали просто так, без ее согласия.

Если все дело в фамилиях – а ей ничего не оставалось, как исходить именно из этого, – значит, в них должна быть какая-то система. Что-то, что увидел Мухин и хотел, чтобы увидела она.

Что это может быть за система?

Она долго читала фамилии – на первый взгляд никакой системы не было. Тогда, вспомнив про инициалы, от которых происходило большинство псевдонимов, она решила их выписать, и побежала в кабинет, и долго копалась в ручках и швыряла их, пытаясь отыскать пишущую, нашла и стала торопливо записывать.

Инициалов оказалось много.

Петр Валеев. Юля Фефер. Дуняша Простоквашина. Михаил Пискарев – суть Маша Плещеева. Зинаида Громова. Зейнара Гулина. Захар Горячев.

Пожалуй, больше всего было букв «ЗГ», и Инна даже застонала от досады, когда сообразила, что не записала названия газет, в которых были статьи с этими инициалами. Просмотрев до конца свой листочек в дырках от шариковой ручки, она поняла, что скорее всего эти инициалы встречалисьво всех собранных Мухиным газетах.

И что это значит?

А черт его знает. Это может означать все, что угодно.

К примеру, ничего.

Она отдала бы три четверти своей жизни – тоже неплохо было бы знать, сколько это! – чтобы Ястребов Александр Петрович вообще никогда не появлялся бы на ее горизонте. Чего лучше – печалилась бы о муже, поплакивала потихоньку, устраивала бы свою карьеру, организовывала «праздник для народа»!

Инна задумчиво потерла в пальцах хрусткий листок.

С этим праздником для народа тоже все было зыбко, неопределенно и странно. Зачем Якушев вывел ее из игры? Сначала позвонил и вызвал в Белоярск, а потом спешно организовал ей совершенно дурацкое задание, глупое до невозможности? Да еще как организовал – в девять часов утра, на другой день после похорон Мухина, до отъезда московского начальства, как будто идея праздника не могла подождать денек-другой, пока не улягутся страсти!

Вот вам и Зейнара Гулина!..

Джина на верхней ступеньке повела ушами, дернула хвостом и подтянула лапы.

– Ты что? – рассеянно спросила Инна и оглянулась.

Джина настороженными желтыми глазами смотрела на нее.

– Что?..

Какой-то приглушенный шум потряс и парализовал ее, как прикосновение к виску холодного пистолетного дула, пахнущего смертью и ружейным маслом.

Шумели на крыльце, очень близко.

Ну, вот и все. Пришли ее убивать – как быстро. Она не думала, что так быстро.

Джина потянулась и стала грациозно спускаться по лестнице. Инна проводила глазами изящную спину.

Кошки останутся сиротами. Осип останется сиротой. Свекровь останется сиротой – надо было в последний приезд в Москву оставить ей кошек, как же она не догадалась!..

На крыльце затопали, а потом раздался звонок.

Инна судорожно выдохнула.

Киллер не стал бы звонить. Точно не стал бы. Он не стал бы звонить и шуметь на крыльце.

Или… стал бы?

Снова позвонили, и Джина снизу посмотрела на хозяйку вопросительно – ты что? Не слышишь? К тебе опять гости пожаловали! Не дом, право слово, а проходной двор.

Нет, киллер не стал бы звонить.

Инна скатилась с лестницы, сжимая в кулаке заветный листок, и остановилась в некотором отдалении от дверей.

– Кто там?!

– Инна Васильевна!..

Голос как будто знакомый и в то же время…

– Кто это?!

– Инна Васильевна, это Глеб Звоницкий.

Господи, какой еще Глеб?..

В следующую секунду рассудок вернулся к ней так же внезапно, как и покинул. Она бросилась к дверям и распахнула их одну за другой.

На крыльце топталось много народу, по крайней мере ей так показалось с испугу.

– Глеб?!.

– Я. Вы меня не узнали?..

Конечно, она его узнала. Как она могла его не узнать! Но за спиной у него был еще кто-то.

Огромная тень надвинулась на нее, Глеб посторонился, пропуская кого-то, и в желтом круге фонаря, раскачивающегося на своих цепях, Инна с изумлением и ужасом узнала… губернаторскую дочь.

– Что происходит?

– Инна Васильевна, я вам сейчас все…

Катя вышла из-за спины Глеба и сказала очень вежливо:

– Дело в том, что мне никак нельзя домой. Я попросила Глеба Петровича куда-нибудь меня отвезти, и он привез к вам. Я прошу прощения за беспокойство.

– Ничего-ничего, – пробормотала ошарашенная Инна и спохватилась: – Проходите, пожалуйста!..

Первой зашла Катя и остановилась, с любопытством глядя по сторонам.

– Знаете, у вас совершенно так же, как у нас, – сообщила она и тряхнула непокрытой головой, – только вот тут у нас шкафчик, а там еще одна дверь.

– Да, – согласилась Инна и за Катиной спиной вопросительно кивнула Звоницкому. Тот пожал плечами и скорчил неопределенную гримасу.

Катя нагнулась, расстегнула ботинки и стащила их один за другим.

– У вас так тепло. – Она улыбнулась. – На улице… мороз.

– Да, холодно сегодня.

Инна смотрела на ее ноги. Колготки порвались, и красный наивный большой палец торчал из черного нейлона. Губернаторская дочь ничего не замечала.

Инна пошарила на обувной полке, смутно сожалея, что у нее нет уютных меховых тапочек с собачьими мордами. Кажется, когда-то она о них уже грустила.

– Катя, наденьте. Если у вас замерзли ноги, я могу проводить вас в ванную. Вы погреетесь.

– Не нужно, спасибо, – живо отозвалась Катя. – Я бы чаю выпила.

– Ну конечно. – Инне не нравился ее тон, не нравился ее вид, не нравилось, что она вообще оказалась у нее в доме – это словно еще приближало к ней беду, и без того очень близкую!

Она ушла на кухню, поставила чайник и оглянулась, заслышав шаги.

– Глеб, откуда ты ее взял?

– Я взял ее под своим забором, – он быстро оглянулся и снова посмотрел на Инну. – Она сказала, что ушла из дома и что она не может туда вернуться потому, что ее убьют.

– Что?! – вскрикнула Инна и тоже посмотрела в коридор.

Катя где-то далеко говорила нежно:

– Киска. Хорошая киска. Красивая, умная.

– Инна Васильевна, за ней действительно кто-то шел.

– Кто шел?

– Не знаю. Я видел только, что на улице кто-то стоял, когда я выезжал. Я на всякий пожарный по городу малость покатался, прежде чем сюда приехал.

Лучше бы ты вовсе не приезжал, быстро подумала Инна.

– Она сказала, что Любовь Ивановна вчера ушла, чтобы встретиться с вами, и не вернулась. Вы об этом знаете? Ну, о том, что она хотела с вами увидеться?

О да. Инна об этом прекрасно знала.

Звоницкий беспокойно следил за ней – ему было неловко, что он втягивает Инну в проблемы, и одновременно он испытывал облегчение, потому что теперь не нужно одному отвечать за губернаторскую дочь. Когда-то он усадил ее в обкомовскую «Волгу», захлопнул дверь, налил из термоса горячего чаю и выдал огромный ломоть пирога, который сунула ему с собой Любовь Ивановна, уверенная, что «ребенок с голоду пропадает», – и все ее проблемы решились сами собой. Вернее, он, Глеб, решил их.

Все стало по-другому. Девочка выросла, погрустнела – крепкие красные сибирские щеки превратились во впалые, бледные «петербургскою бледностью». Вместо «конского хвоста» из тяжелых вьющихся волос – колечки до ушей, делавшие ее похожей на француженку, насколько Глеб Звоницкий их себе представлял. Теплый черный свитер с высоким горлом – а шейка тоненькая, с синей жилкой под самой скулой. Жилка бьется часто-часто, как у скворца.

Она показалась на пороге кухни и улыбнулась Инне.

– У вас такие замечательные кошки! Очень ласковые.

– Просто вы им понравились. Они никому не позволяют себя гладить.

– Неужели? – светским тоном вопросила Катя. – Можно я сяду?

– Ну конечно!

Она села и сложила руки на черной юбке – ученица католической школы при монастыре Святой Магдалены.

Инне было очень ее жалко – так жалко, что она строго контролировала себя и каждое свое слово.

– Катя, может, вы поедите?

– Нет-нет, спасибо.

Инна с сомнением посмотрела на Глеба, а он на нее.

Ну да. Разумеется, ее надо накормить, а как же иначе?

Инна достала из холодильника длинный зеленый огурец в целлофановой пленке, привезенный из Москвы, увесистый, солнечный, толстый стручок сладкого перца, пучок унылого укропа – зимний укроп почему-то всегда чрезвычайно уныл – и миску с мясом.

– Глеб, сядь, пожалуйста.

– Инна Васильевна, давайте лучше я вам помогу.

– Ты мне очень поможешь, если сядешь и не будешь мешать.

Он тут же сел, задвинулся спиной в самый угол. Угол был тесный, а Глеб очень большой.

Катя открыла брошенный на столе журнал «Деньги» и стала рассматривать фотографию главного редактора.

Она рассматривала редактора, а Инна – ее.

– Очень симпатичный, – оценила Катя. – И вообще хороший журнал. Знаете, это всегда заметно, когда работают профессионалы. В «Коммерсанте» работают профессионалы.

Инна Селиверстова не ожидала ничего подобного от Кати Мухиной.

Выходит, ошиблась?

Выходит, неправильно оценила губернаторскую дочь?!

Осторожней, пропищал инстинкт самосохранения. Не горячись и перестань убиваться над ней, ты же ничего толком не знаешь!..

Инна шлепнула на раскалившееся сковородочное дно толстый кусок розового мяса – сразу вкусно и остро запахло едой. Катя потянула носом и улыбнулась. Нагнулась и стала гладить Джину, тершуюся о ее ноги. Инна посмотрела на Джину с изумлением – кошка никогда не позволяла себе тереться ни о чьи ноги. Она была слишком независима для этого.

– Катя, когда вы ушли из дому?

Та разогнулась и посмотрела на Инну – почти безмятежно.

Играет? Притворяется? Или в самом деле не в себе?

Инна была уверена, что в отличие от Глеба с его мужскими глазами, которые видят только то, что им показывают, она-то наверняка сумеет распознать игру.

– Я точно не знаю. Давно, наверное.

– Было светло?

Она подумала секунду:

– Д-да.

Джина подумала-подумала, поставила лапы на черную юбку и мягкой неслышной молнией вознеслась к Кате на колени. Катя рассеянно погладила ее по голове.

– Вы… расскажите, что ваша мама хотела увидеться с Инной Васильевной, – подал голос Глеб. – Помните, вы мне говорили?

– Мама зачем-то хотела вас видеть, – послушно повторила Катя, поглаживая Джину. – И вчера тоже. Она меня попросила, чтобы я вам сказала…

– Катя, – перебила ее Инна. Глеб не должен знать о том, что вчера она встречалась с вдовой. – Вы не знаете, зачем я была ей нужна?

– Не знаю, – задумчиво протянула губернаторская дочь. – Кажется, из-за папы. Она все говорила про преступление и наказание. Это роман. Вы читали?

Инна опять посмотрела на Глеба. Преступление и наказание?! Какое еще преступление?..

– Я читала, – продолжала Катя. – Мне не очень понравилось, я вообще не люблю Достоевского. Не понимаю. Он слишком великий.

– Катя, подождите. Что за преступление? Что за наказание?

– Так вкусно пахнет. Я, оказывается, очень хочу есть.

Нет, Инна не могла определить, играет она или нет. Пока не могла.

Глеб все жался в своем углу.

Инна давно его знала – с тех пор как он однажды помог ей проверить искренность и честность намерений одного «большого бизнесмена», пожелавшего профинансировать крупный телевизионный проект. Инна тогда наотрез отказалась подписывать какие бы то ни было соглашения без надлежащей проверки.

«Да пойми ты, – кричал тогдашний телевизионный председатель. – Он ведь не у нас просит. Он нам сам дает! Это такие деньжищи, а мы их упустим! Что ты из мухи делаешь слона?! Это ведь не политика, это примитивная экономика!»

«Милый мой, – нежно и неоскорбительно отвечала Инна председателю. – Экономика – это все, что до миллиона рублей. Все, что после миллиона, – политика. Так что, пока не проверим, денег я у него не возьму».

Проверял благонадежность Глеб Звоницкий, бывший мухинский охранник, и проверил до самого дна. После чего телевизионный председатель на полдня закрылся в кабинете с Инной и результатами проверки и, когда вышел в приемную, был бледен. Приказал секретарше с «большим бизнесменом» не соединять его больше никогда, отправил помощника в МТС за новым мобильным телефоном и домой поехал не на своем «Мерседесе», а на дребезжащей служебной «Волге» – из соображений конспирации. Глеб тогда рекомендовал Инне проверенных ребят «на случай чего» и сам несколько раз сопровождал ее на сложные переговоры с другими «большими бизнесменами».

Он был чуточку в нее влюблен – все окружающие мужчины, независимо от ранга, возраста, семейного и служебного положения, были чуточку в нее влюблены, ровно настолько, насколько требуется, чтобы не потерять интерес к совместной работе.

Джина на коленях у губернаторской дочери щурила глаза, привалившись пушистой щечкой к черному свитеру. Инна посмотрела на нее сердито – ревновала.

– Вы очень вкусно готовите, – сообщила Катя и благонравно пристроила вилку на пустую тарелку, и нож пристроила – он не удержался, поехал и громыхнулся на пол. Глеб рванулся и поднял.

– Сейчас кто-то придет, – сказала Катя. – Мужчина, наверное, раз нож упал.

Один мужчина только что ушел. Вряд ли он вернется, по крайней мере, сегодня.

– Катя, о каком преступлении шла речь?

– Преступлении?

– Вы только что сказали, что ваша мама говорила о преступлении и наказании.

– Это роман Достоевского.

– Я знаю, – мягко объяснила Инна, – ваша мама говорила о романе?

– Нет. – Катя как будто удивилась. – Когда я прилетела на папины похороны, она мне сказала, что не бывает преступлений без наказаний. Она думала, что они уже расплатились, а оказалось, что нет.

– С кем расплатились? – Это Глеб Звоницкий влез. Катя посмотрела на него и пожала плечами.

– Но речь шла о деньгах? – насторожившись, как рысь на охоте, спросила Инна.

– По-моему, нет, – подумав немного, ответила Катя. – Знаете, в том смысле, что расплата за грехи.

– А что это за… грехи?

– У них нет никаких грехов! – вдруг резко заявила губернаторская дочь и выпрямилась. Джина у нее на коленях вздрогнула и подняла голову. – Какие у них грехи! Они даже умерли… почти в один день!

Они не умерли, подумала Инна. Их убили.

– Господи, сейчас все начнут искать эти грехи и мусолить нашу жизнь! – Катя раздула ноздри. Глеб Звоницкий смотрел на нее с изумлением. До этой секунды она была «бедной овечкой», он не подозревал о том, что у нее могут быть какие-то сильные эмоции. – Конечно, папа всю жизнь занимал большие должности, таким краем руководил, а потом застрелился! Сейчас все скажут, что он взятки брал миллионные или конкурентов убивал! Или что мама его убила, как жена того генерала… господи, как же его фамилия!.. Я ничего этого не хочу слушать. Вы поняли?! Не хочу!

– Кать, – тихо произнесла Инна. Ей было очень жалко ее, почти до слез, и она знала, что ничем не сможет ей помочь – никто не сможет. – Кать, вам придется… это как-то принять, не знаю. Конечно, сейчас будет много грязи, и ваши родители…

– Мои родители были самыми лучшими на свете, – отчеканила Катя. – Вам ясно?

Джина спрыгнула с ее колен, отошла и оглянулась с неудовольствием.

– Ваш отец оставил мне бумаги, – сказала Инна ровным голосом. – Я их не получила. Мне обязательно нужно выяснить, что это за бумаги и почему он оставил их именно мне. Вы должны помочь мне, Катя.

– Бумаги, – пробормотала губернаторская дочь, – ну да, бумаги. Мама говорила про бумаги. Мама вчера хотела их вам отдать. Помните, на… поминках, когда я к вам подошла?

Инне было уже все равно, слышит Глеб или нет. Она никогда ничего не боялась и сейчас не станет бояться.

– Они были у вас на даче?

– Не знаю.

– Любовь Ивановна на встречу со мной поехала прямо с дачи?

– Нет. Мы вернулись в город. Там остались убираться, а мы вернулись на городскую квартиру. Мы Митьку хотели дождаться, а потом поняли, что не дождемся.

– Он был… сильно пьян?

Катя скривилась:

– Как обычно. И мама не поехала. Пешком пошла. Водитель куда-то подевался, сразу после кладбища. Мама сказала, что так теперь будет всегда, потому что никому мы не нужны.

Это точно, подумала Инна. Никому вы теперь не нужны.

– А бумаг этих я не видела.

– Инна Васильевна, – осторожно спросил Глеб Звоницкий, – о чем вы говорите? Какие бумаги?

– Я сама не знаю, – призналась Инна. – И больше ваша мама точно не говорила ни про преступление, ни про наказание, да?

Катя покачала головой и с досадой заправила за ухо выбившуюся прядь.

– Она сказала, что мы и так достаточно наказаны. Я думаю, это она про Митьку. И еще спросила, помню ли я Машу Мурзину. Я сказала, что помню.

– Кто такая Маша Мурзина?

– Она утопилась, – объяснила Катя. – Давно, лет двадцать назад. Папа сердился, что отец Василий велел ее за оградой похоронить, знаете, как самоубийц хоронят.

У Инны что-то похолодело в голове, под самыми волосами.

Господи, какие странные, немыслимые петли. Двадцать лет назад Мухин сердился, что самоубийцу Машу похоронили за оградой. Вчера похоронили его самого – в ограде, все как полагается и даже «с почестями», – но тоже «как самоубийцу».

Инна налила в чайник воды из канистры. Это была особая вода, Осип ездил за ней далеко. Из Енисея вырезали кусок, белый ледяной кубик, заворачивали в брезент и привозили в город. Инне казалось, что это самая лучшая вода на свете, куда там «Эвиану» с «Виттелем»!

– Катя, а почему Любовь Ивановна вспомнила про… Машу? Вы не знаете?

Катя покачала головой – нет, не знает.

– Ну, хоть о чем вы говорили в тот момент?

Катя еще немного подумала.

– О том, что бог троицу любит, и о том, что наказаны все трое. А вот теперь и отец.

– Кто – трое? Какие трое?

Катя покачала головой.

– А от меня муж ушел, – сказала она внезапно. – Давно, еще летом. Мама меня утешала, говорила, что он побегает и вернется. Но он не вернется, я знаю. У него теперь Илона, художница. Ей надо рисовать, а Генке нужна моя квартира. Для Илоны.

Инна всегда соображала очень быстро.

– Квартира принадлежит вашему отцу?

– Ну, конечно. А теперь мне.

– Вам, – повторила Инна.

Пришел Тоник, сел рядом с Джиной и зевнул во всю пасть. Глеб Звоницкий посмотрел на Инну.

– А это мальчик или девочка? – спросила Катя про Тоника.

– Это он. Тоник.

– А куда вы деваете котят?

– У них не бывает котят. Мне пришлось сделать им операции. – Инна словно оправдывалась. – Я везде вожу их с собой, с котятами я бы не справилась.

– Жаль, – сказала Катя. – Я бы взяла котенка.

– Ваш муж был на похоронах?

– Нет, он только сегодня прилетел. Наверное, узнал, что мама умерла.

Инна достала с полки три кружки – из одной недавно пил Ястребов Александр Петрович – и поставила на стол. Потом подумала и переставила: ту, из которой он пил, взяла себе.

– Во сколько московский рейс прибывает? – спросила она у Глеба.

– Московский – вечером. А… ваш муж разве из Москвы летел?

– Не-ет, – удивилась Катя, – из Питера.

– Питерский прилетает часов в одиннадцать с копейками. Сообщили о смерти часа в три дня. Он не мог знать, что… умерла ваша мама. Он в это время летел, – сказал Глеб.

Катя пожала плечами:

– Может быть, и не знал.

– Значит, на похороны отца он не прилетел, а на следующий день прилетел, – подытожила Инна. – И он хочет получить вашу квартиру. А как его зовут?

– Генка.

– А фамилия?

– Зосимов. Я тоже Зосимова, а не Мухина.

Она помешала ложкой чай, подула на него и сказала решительно:

– Я домой все равно не пойду. Мне бы только с Митькой повидаться, а потом я уеду. Может, и его уговорю. Или… нет?

– Что?

– Уехать. Нашли бы ему в Питере работу. Мама все мечтала.

Инна очень Кате сочувствовала, и это сочувствие размягчало, разъедало ее решимость. Приходилось снова восстанавливать ее, вылепливать, как из мягкого пластилина, а это неправильно, ибо решимость должна быть твердой, железной, непреклонной, чтобы на нее можно было опираться, ею размахивать, как боевой секирой, чтобы только воздух посвистывал вокруг.

– Ах нет! – вдруг сказала Катя тоном что-то внезапно вспомнившего человека. – Я никак не могу уехать. И Митя не может уехать. Нам нужно маму похоронить. Мама умерла.

Лицо у нее вдруг стало сосредоточенным, даже ожесточенным, а потом набухло, как грозовая туча. Губы повело в сторону, и в глазах отразилась вся тоска, которая только есть на свете.

Катя взяла себя за щеки, наклонилась вперед и отчаянно зарыдала как-то очень по-детски. В детстве кажется, что слезы – это некий волшебный эликсир, вот поплачешь, и все пройдет, просто так пройдет, от слез.

Глеб Звоницкий сердито посмотрел на Инну. Ему жаль было Катю и очень хотелось ей помочь, и его сердило, что помочь ей он ничем не может.

Инна покачала головой.

Никто не может помочь.

Катя долго рыдала, а потом начала всхлипывать и подвывать, судорожно и коротко дыша.

Инна вылила в стаканчик полпузырька валокордина, почти силой заставила ее выпить и отвела на диван в кабинет.

Больше она ничего не могла сделать для губернаторской дочери – только уложить, накрыть, устроить, погасить свет.

Пришла Джина, села в дверях.

– Вот такие дела, – негромко сказала ей Инна. – Какие-то ужасные дела.

Джина согласилась. Дела и с ее точки зрения были ужасны. Весь вечер в доме чужие люди, никакого покоя, уединения и неторопливого общения. Кроме того, Джина не любила сильных эмоций, потому что, подобно рыцарю Джедаю, чувствовала колебание «великой силы». Эмоции должны быть в равновесии, или они выйдут из-под контроля, и «великая сила» захлестнет того, кто вызвал ее колебание. Странно, что люди этого не чувствуют.

Джина осторожно и грациозно забралась на диван, где мертвым сном спала под двумя одеялами измученная губернаторская дочь, осмотрелась, где бы лечь, и устроилась у нее в ногах.

Инна вышла и тихонько прикрыла за собой дверь.

Глеб Звоницкий на кухне пил кофе. Коричневая и золотистая банка стояла перед ним на столе, а из банки торчала большая ложка, как в казарме.

– Что-то ничего не понял я, – мрачно сказал он, едва Инна вошла. – Или она не в себе? Умом тронулась?

– У нее беда. Я бы тоже от такой беды тронулась.

Глеб посмотрел на нее с сомнением, словно не верил, что Инна может «тронуться».

– Инна Васильевна, вы простите меня, что я ее к вам… Некуда больше было. Ну, не повезу же я ее к… Марату или Коляну! Ну, и она про вас сказала сразу, что мать, мол, хотела вас видеть.