Первое правило королевы

Интересно, «они» – это кто? Или в Москве имеется еще одна любовница?

– Сколько ему лет?

– Одиннадцать.

Она удивилась – почему-то ей казалось, что у него должен быть взрослый сын, вроде мухинского Мити.

– Он… учится?

– Ну конечно. Я пока не могу забрать его сюда, чтобы не срывать среди года с занятий.

Итак, он уверен, что станет жить тут постоянно. Ничего себе!.. А выборы? Так сказать, волеизъявление масс, главное завоевание демократии? Впрочем, всем таким завоеваниям Инна отлично знала цену.

Он достал кружки – большие, не те наперстки, в которых она подавала кофе вчера, – банку растворимого кофе и сахарницу. Она насмешливо наблюдала за ним.

– Откуда ты знаешь, что где стоит?

– У меня все стоит там же, – буркнул он. – Все дома одинаковые. Тебе с сахаром?

– Да.

Он насыпал в кружки кофейной крошки и сахару, залил кипятком и помешал старательно.

Инна покосилась на кружку. Ястребов садиться не стал, привалился спиной к стойке, хлебнул и отвел глаза.

В джинсах и темном свитере он производил совсем другое впечатление, и Инна вдруг подумала, что в костюмах ему, наверное, до смерти неловко. Скорее всего, приехав с работы, он первым делом сбрасывает пиджак и галстук и только потом стаскивает ботинки.

– Инна.

Она вздрогнула и посмотрела ему в лицо.

Каменная стена, а не лицо.

– Инна, я хотел тебя… предупредить.

– О чем?

– Ты знаешь, что случилось с губернаторской вдовой?

О-оп – кровь ударила в глаза и уши, зашумела и потекла вдвое быстрее.

– Она умерла. Сегодня сказали в новостях.

– Она убита.

– Что?!

Ястребов посмотрел на нее и повторять не стал.

– Пока неизвестно точно – сама она или кто-то ее… Мне сказали, что ничего не понятно вроде, но вчера вечером у дома ее сына долго стояла какая-то машина, которая потом уехала.

Инна отлична знала, что за машина стояла возле дома на улице Ленина. В ней еще Осип сидел.

– Инна, я ни черта не разбираюсь в местном криминале – кто тут против кого дружит, а кто с кем воюет. За что Мухина могли убить?

– Мухин застрелился.

– Да ладно! – с досадой сказал Ястребов, как будто рассердившись, что Инна может повторять такие глупости. – С чего ему стреляться-то?

– Я не знаю. Мало ли с чего!

– Он застрелился, жена застрелилась, все застрелились! И у всех в кармане было по пистолету, и всем жизнь была не мила, так, что ли?

– Я не знаю, – повторила она. Инстинкт самосохранения крутился волчком, гнал волны паники.

– А… Якушев? – осторожно поинтересовался Ястребов. – Он не в курсе, ты не знаешь?

– Сергей Ильич?..

– А что, есть Якушев не только Сергей Ильич, но еще Иван Иваныч?

Невинность в голубых енисейских глазах была такой неподдельной, что Ястребов ни на секунду не усомнился – она что-то знает.

Что? Как понять?

– Сергей Ильич со мной ничего не обсуждал. Я вообще не слишком уверена, что он… станет это с кем-то обсуждать. Он с Мухиными дружил всю жизнь. Для него это близкие люди.

– Вот именно. Если он хорошо их знал, почему он теперь твердит, что Мухин застрелился, а его жена умерла от сердца?

– Саша! – она впервые назвала его по имени – просто так, при жестком электрическом свете, на кухне, а не в горячей любовной истерике, – и он усмехнулся. – Объявить сейчас на всю страну, что у нас… убили губернатора, невозможно, ты же понимаешь! А если Любовь Ивановна… не сама умерла, то получается, что у нас тут некий маньяк решил истребить всю верхушку власти? Или губернаторскую семью?

– Пресса все равно рано или поздно все раскопает!..

– Нет, – твердо заявила Инна.

– Что – нет?

– Пресса ничего не раскопает.

– Инн, пресса моментально все раскопала… про «Норд-Ост», к примеру.

Она помолчала. Ну да, конечно. Пресса раскопала.

– Контролировать семьсот человек с мобильными телефонами нельзя, – жестко сказала она. – Кто-нибудь обязательно куда-нибудь позвонит и что-нибудь там расскажет. Да еще когда дело происходит в Москве! Контролировать двоих в Белоярске – проще не придумаешь.

– Двое – это кто? Мы с тобой?

– При чем тут мы с тобой! Двое – это Митя и Катя, единственные, кто может быть заинтересован в расследовании по всем правилам. Больше не заинтересован никто. Даже ты.

– Почему – даже я?

– Потому что, если кто-то ляпнет, что губернатор убит, вся пресса в ту же секунду заголосит, что это ты лично застрелил Мухина и Любовь Ивановну, чтобы освободить себе место! Это же очевидно.

Она смотрела ему прямо в лицо, уверенная, что увидит там нечто такое, что подтвердит или опровергнет ее предположение. Она играла вслепую, наверное, в первый раз в жизни, и ей очень не хотелось проиграть.

Проигрыш – смерть. Маленькая черная дырочка в виске. Черная дыра из учебника астрономии.

– Я ни в кого не стрелял, – тяжело сказал Ястребов, и на скулах четко проступили желваки, и лицо стало злым и странно помолодело. – Я узнал обо всем от Севастьянова.

Севастьянов был премьер-министром.

Выходит дело, премьер-министр проинформировал Александра Петровича о том, что кресло освободилось – можно занимать, пока не остыло. Как дальновидно и правильно все сделано, просто прелесть.

– Значит, тебе огласки не надо. Якушеву тоже не надо, ему тут Генеральная прокуратура, представитель президента и прочий компот только мешать станет. Хрусту тоже не надо – по тем же причинам, что и Якушеву. Им сейчас надо к власти прийти, это самое главное. И тебе, между прочим, тоже.

– Мне, между прочим, тоже, – согласился он.

Инна поднялась, чтобы налить себе еще воды из кастрюльки, он протянул руку, перехватил ее и притянул к себе. От удивления она даже не слишком сопротивлялась. Он обнял Инну двумя руками и прижал к себе ее голову. От его свитера пахло одеколоном, сигаретами и чужим мужчиной. Инна замерла. Кажется, даже перестала дышать.

Зачем он обнимает меня? Усыпляет бдительность? Хочет выведать что-то?

Ей было неудобно, и она переступила ногами в свекровиных носках. Ястребов шевельнулся, и она обняла его.

Они постояли молча.

Господи, как просто, пронеслось у нее в голове. Как все, оказывается, просто!..

– Будь осторожна, – сказал он откуда-то сверху.

– Я тут совсем ни при чем.

– Будь осторожна, – повторил он.

С кем?! С тобой?! Пока ты – самое страшное и непонятное, что есть в моей жизни. Все это страшное и непонятное началось с тебя – с того, что ты как будто по ошибке забрел в мою дачу, остался со мной до утра, а потом я обо всем узнала.

Он еще постоял, держа ее обеими руками, – словно она и вправду была ему нужна и важна, словно не только и не просто секс их связывал, но и еще что-то, – потом отпустил и, не говоря ни слова, вышел из кухни.

Инна потерла щеки. Короткая возня, шум, открылась и закрылась дверь.

Ушел.

– Ну и черт с тобой! – громко сказала она и прислушалась. – Черт с тобой!

Выплеснула из его кружки остывший кофе, сунула ее в раковину и пошла, везде зажигая свет, и так добралась до двери, заперла ее на все замки и вошла в кабинет.

Как только в кабинете вспыхнул свет, Инну пробрала дрожь.

Ни одной газеты на полу не осталось. Типографское поле от края до края исчезло. Она постояла, посмотрела, потом кинулась к дверям, распахнула их одну за другой и выскочила на крыльцо.

Никого. Нигде. Желтый свет лампы над крыльцом. Синий свет круглых шаров на дорожке. За сквозной решеткой еще один фонарь.

Никого. Охраняемая зона.

Мороз колол глаза.

Значит, он приходил за газетами.

Вот оно что.

– Эй! – Голос был сердитый, похожий на собачий лай. – Ты что? Пьяная, что ли?!

Катя опять заскулила и затрясла головой – нет, не пьяная, – и тогда тень надвинулась на нее, упала сверху. Она зажмурилась.

– Давай, давай, вставай и вали отсюда! Нечего под чужими заборами валяться! На место! Кому говорю, на место, Альма!

Альма, подумала Катя. Как хорошо. Значит, она жива? Может, мама тоже жива? И папа?

Или ее все-таки убили, и она попала в такой странный рай, где холодно, брешет собака и ангелы разговаривают неприятными громкими голосами?

– Да поднимайся ты, хорош валяться-то!! Давай шевелись, мне ехать надо!

Рывок – кажется, шуба затрещала, и рука, кажется, оторвалась, – и Катя очутилась на ногах.

– Да стой ты, не вались! И туда, туда иди! За забор. Мне выезжать надо!

– Я не могу за забор, – пробормотала Катя. – Меня… убьют.

– Пойди проспись, – посоветовал голос хладнокровно. – Убирайся, или собаку спущу.

– Альма, – спросила Катя, вспомнив. – Она жива, да?

– Пить надо меньше, – буркнул голос, – и закусывать. Поняла?

– Поняла, – согласилась Катя. – А Альма жива?

– Щас ты у меня помрешь, – пригрозил голос, но как-то так, что Катя нисколько не испугалась, потому что поняла, что убивать ее он не станет. Вот тот, который был сзади, действительно шел затем, чтобы ее убить. Она знала это точно.

– Мне туда нельзя, – стараясь быть очень убедительной, выговорила она, – меня там убьют. Хорошо, что калитка была открыта, я и не надеялась.

– Кто тебя там убьет? – насмешливо протянул голос. – Кому ты нужна, мочалка драная? Давай вали отсюда!

– Мне нельзя, – повторила Катя. – Меня убьют.

– Значит, туда тебе и дорога, – мрачно заключил голос. – Отойди с дороги!

Он куда-то делся, взревел мотор, и потоки света странно подвинулись и сместились. Машина, поняла Катя. Он сел в машину и собирается уезжать.

Я не могу тут остаться. Как только спасительные фары и сердитый голос скроются за поворотом снежной дороги, тот, кто шел за ней столько времени, непременно ее убьет.

Свет словно сконцентрировался и пригвоздил ее к лиственничному забору, она оказалась в середине желтого круга. Машина выпрыгнула из темноты и остановилась. Распахнулась дверь.

– Вы кто? – неожиданно близко спросил изменившийся голос. Был насмешливый и громкий, стал осторожный.

Катя сунула в карман заледеневшую руку.

– Довезите меня… куда-нибудь, – жалобно попросила она, – до булочной. А там я сама. Только не бросайте меня, пожалуйста, не бросайте здесь!.. Он меня убьет.

– Катерина Анатольевна?..

Оттого, что он произнес ее имя – вместе с отчеством! – она чуть не упала в обморок.

– Я… я вас не знаю, – пробормотала она. Собака все лаяла, и свет бил ей в глаза. – Вы… кто?

– Как вы здесь очутились?!

Он подошел, хрупая снегом, и остановился на некотором расстоянии. Катя никак не могла его рассмотреть – свет был у него за спиной, и она видела только силуэт, огромный и темный на фоне подсвеченного фарами белого снега.

– Я пришла, – сказала Катя и вдруг поняла, что очень замерзла, так что губы почти не слушались. – Я случайно сюда забрела. Я даже не знаю, как… Правда.

– Вы… одна пришли?!

– Вы кто? – проскулила Катя. – А?

– Звоницкий Глеб. Вы не помните меня?

Катя в круге света потрясла головой – она теперь почти ничего не помнила, с тех пор как сознание стало отлетать от тела.

– Я служил начальником охраны у Анатолия Васильевича.

Довольно долго. Неужели не помните?

Не помнила она никакого Глеба Звоницкого, начальника отцовской охраны!

– С вами… все в порядке?

– Да-а, – уверила Катя. – Папа умер, вы знаете?

Он помолчал. Собака лаяла, и машина урчала.

– Знаю.

– И мама умерла.

Он еще помолчал.

– Давайте-ка я вас домой отвезу, – решительно сказал он. – Садитесь, Катерина Анатольевна.

– Я не хочу домой, – перепугалась Катя. – Вы меня довезите просто… куда-нибудь, а там я сама.

– Вам надо домой, – повторил он настойчиво. – Давно вы ходите?

– Давно.

– Кто-нибудь знает, что вы ушли?

– Никого не осталось, – улыбнулась Катя. – Только Митька, но он пьет все время. Вы знаете моего брата?

Не отвечая, он взял ее под руку, ту самую, что раньше чуть не оторвал, и повел к машине. Она послушно шла.

– Садитесь.

В машине было просторно, как в сарае, и очень тепло. Светились какие-то приборы, радио пело, что «все, наверно, могло быть иначе, если б не эти ужасные пробки».

Катя прислонилась затылком к подушке и закрыла глаза. Ей очень хотелось, чтобы все было иначе.

Открылась дверь, машина качнулась, человек сел рядом и откинул с головы капюшон. Катя на него посмотрела.

Нет, все-таки она не могла его вспомнить – может, врет, что был папиным охранником? Он оказался большим – череп почти упирался в крышу, – то ли лысым, то ли бритым. Длинный нос, квадратные щеки, возраст определить невозможно. Может, тридцать, а может, пятьдесят.

– Вы кто? – спросила у него Катя.

– Катерина Анатольевна, придите в себя, – произнес он твердо. – У вас дома кто-нибудь знает, что вы ушли?

– У меня дома все умерли, – печально проговорила Катя. – А муж от меня ушел. К такой, знаете, с малиновыми волосами и двумя звездами на попе. Попа зеленая, а звезды серебряные. Он сказал, что ей негде работать и я должна отдать им квартиру. Она художник, ей надо рисовать. А вы правда у папы работали?

– Странно, что вы меня не помните.

– Не помню, – призналась Катя.

Машина проехала немного и остановилась. Он открыл дверь.

– Куда вы? – перепугалась Катя.

– Ворота закрыть. Не волнуйтесь.

И она послушно перестала волноваться и закрыла глаза. Она всегда была послушной девочкой.

Он вернулся, сел, и машина тронулась.

– Почему вы решили, что за вами кто-то идет?

– Я слышала, – удивилась Катя. – Я слышала и знаю, что он шел, чтобы меня убить.

– Кому нужно вас убивать?

– Я не знаю. Мама сказала, что должна поговорить с Инной Селиверстовой, и ушла. А утром мне сказали, что она умерла. Вдруг ее убили?

– С кем?! С кем поговорить?!

– С Инной Селиверстовой. А вы ее знаете? Вы у нее тоже были начальником охраны?

Он покосился на нее.

– Послушайте, – вдруг сказал он, – неужели не помните? Вы были в восьмом классе, и вас отправили на практику в колхоз. У вас сразу же украли кроссовки и деньги, и я приехал вас забирать. Меня ваш отец послал.

Она смотрела на него как зачарованная – словно он неожиданно вернул то, что вернуться не могло никогда: летний луг, платье в горошек, отцовское плечо и запах березового полена.

– А как я вас учил на канат лезть? У вас должен был быть зачет по начальной военной подготовке. Мы учились разбирать «калаш» и лезть на канат.

– Что такое «калаш»?

– Автомат Калашникова. А однажды на Восьмое марта мы с мужиками вашей маме достали нарциссы, а оказалось, что у нее эта… как ее… аллергия на пыльцу. Она весь день плакала, чихала и благодарила нас за внимание.

Катя все смотрела.

– Вы Глеб Петрович, да?

Он с силой выдохнул:

– Да.

– Но вы потом куда-то делись.

– Меня перевели.

– Зачем?

– У нас так положено. Меня повысили в звании и перевели.

– Может быть, если бы не перевели, с папой бы ничего не случилось.

Глеб Звоницкий тоже был уверен, что, если бы он был рядом с губернатором, все вышло бы по-другому. Странно, что она об этом сказала, эта потерянная девочка, которую он помнил с бантами и нелепым «конским хвостом» на макушке – тогда все подрастающие красотки носили «конские хвосты».

Машина еле ползла между сугробами. Он не представлял, что ему теперь с ней делать, и тянул время.

Что она может знать о смерти своих родителей? Почему не в себе?.. От горя? Или она… давно не в себе?

– Вы только не везите меня домой, – попросила она, угадав, о чем он думает. – Там мой муж. Он приехал делить со мной квартиру, я знаю. Им негде рисовать, а папы теперь нет. Знаете, я даже хотела его убить, мужа то есть. А потом мне стало так страшно, потому что мне кажется, я видела, как убили маму.

– Видели?!

– Да. Как будто я там была. Как будто я и была убийцей. Понимаете?

Она ненормальная. Она не просто не в себе, она ненормальная.

Вот сколько дел наворотил бывший шеф Глеба Звоницкого!..

Перед съездом на широкую, укатанную трактором дорогу он притормозил и посмотрел в зеркало заднего вида. Красный свет далеко растекался по сугробам и кустам, а дальше была темнота, и там, в этой темноте, кто-то стоял.

Глеб не был истеричной барышней, с воображением у него вообще было туго, зато он двадцать пять лет служил в разного рода спецподразделениях, и умение видеть в темноте и слышать в грохоте боя не раз спасало ему жизнь.

Там кто-то стоял и смотрел вслед его машине.

Выходит, она нормальная?! Выходит, ничего она не придумала?

Она все смотрела на него – во взрослом лице еще оставалось что-то от девчонки, которую он помнил, с ее «конским хвостом» и подростковыми замашками Снежной королевы.

– Пожалуйста, не везите меня домой. Мне тогда придется выпрыгнуть из машины.

– Не надо прыгать, – возразил он с досадой. – Я не повезу вас домой.

– А куда?..

– У меня есть друг, – соврал Глеб Звоницкий. – Он напоит вас чаем, а вы нам все расскажете.

– Что все?

– Про вашего мужа, про вашу маму, про то, что она должна была увидеться с Инной Селиверстовой. Про ваши подозрения. Договорились?

Она кивнула, он так и не понял, согласно или нет.

Ему было очень ее жаль, но он боялся, что уже слишком поздно. Изменить ничего нельзя.

Зачем-то Инна обошла все комнаты, словно газеты могли сами собой сложиться и завалиться в какой-нибудь угол. Нигде не было никаких газет.

Она ходила и думала, думала и ходила. Джина, валявшаяся в кресле, поднимала голову, когда Инна проходила мимо. В конце концов ее хождение Джине надоело, и она ушла – спрыгнула с кресла и пропала, как дух, словно ее не было.

Значит, думала Инна, стараясь наступать только на одну половицу лиственничного пола, он вошел, понял, что я на втором этаже, собрал все газеты и спрятал. Значит, он знал, что газеты у нее. Значит, он за ними и приходил. Значит, в них было все дело.

Странно, что она раньше не догадалась.

Значительно хуже, что она так и не догадалась, что именно было в этих газетах, хотя несколько раз просмотрела их сверху донизу, а потом снизу доверху и с обеих сторон!..

Что? Что?..

Она выписала фамилии журналистов и еще вспоминала, кто что пишет – Юля Фефер и Петр Валеев и кто-то еще.

Листок! У нее был листок бумаги с дырками – Зинаида Громова была записана как «Грмва»! Где он?..

Инна побежала в кабинет. Джина с недовольной мордой сидела на лестнице и задергала хвостом, когда Инна пронеслась мимо.

Она была в блузке и колготках, когда приехал Юра и ужасно смутился, увидев ее. В руках у нее был листок с фамилиями. Куда она могла его сунуть?..

На столе под зеленой казенной лампой не было никакого листка. Лежала стопка чистой бумаги, книжка – Донцова, конечно! – и ручки, половина из которых не писали, и Инна все собиралась их выбросить. В кресле тоже не было никаких бумажек. И на подоконнике никаких, кроме толстых экономических справочников, она время от времени их почитывала. На стеллажах плотно стояли папки, а в папках было полно разных бумаг – тот самый столяр, что соорудил ей «гардеробную», заодно сколотил и специальные стеллажи для ее папок, удобные для работы, – но папки она точно не открывала.

Где может быть этот листок?!

Инна постояла посреди комнаты, потом закрыла глаза, чтобы лучше вспоминалось.

Так. Она сидела на полу и выписывала фамилии журналистов. Юра позвонил в дверь В колготках и блузке нет карманов, значит, в карман она сунуть его не могла. В кабинете листка тоже нет. Если Ястребов его не забрал, значит, он где-то в доме. Надо искать.

Значит, она сидела на полу, а Юра позвонил. Она побежала открывать и… и что? Листок был в левой руке – потому что ручка была в правой.

Значит, значит…

Она медленно вышла из кабинета, глядя все время налево. Если листок был в левой руке, она его сунула куда-то налево. Куда? В кресло? На обувную полку? На журнальный столик?

На столике ничего…

Сложенный в несколько раз листок бумаги с частыми рваными дырками там, где она слишком сильно нажимала на ручку, оказался засунутым за зеркало. Он даже завалился – довольно глубоко. Она бежала мимо и сунула листок куда попало, все правильно.

Газеты пропали, зато остались фамилии – «Грмва», к примеру, да еще Зинаида к тому же.

Значит, прав Осип, и его «ребята» тоже правы – все дело в Ястребове Александре Петровиче. Он затеял это.

Странно только, что он сам пришел за газетами, не прислал никого, кто мог бы с холодной точностью выстрелить ей в висок и спокойно собрать их, деловито переступая через ее мертвую руку или ногу. Впрочем, вполне возможно, что он слегка сентиментален – утирает слезу, когда смотрит по телевизору кинофильм «Офицеры», и в задумчивой грусти выпивает полбутылки виски, когда расстается с любовницей. Не потому, что хочется напиться, а потому, что «так положено» – печалиться тяжелой мужской печалью и тосковать тяжелой мужской тоской. Вполне возможно, что ему стало жаль ее убивать – выстрелом в голову, – все-таки он спал с ней, и все такое! Он решил еще раз переспать и забрать то, что по случайности оказалось у нее и чего она не должна была видеть.

Как же это его киллер недоглядел, не разобрал, что газеты из дома губернаторского сына тоже надо забрать! Прошел мимо Инны, сидевшей на кухне, спрятался в комнате, дождался Любовь Ивановны и убил ее, а на то, что лежало на столе, не посмотрел.

Инна обеими руками разглаживала у себя на колене шершавый листок в дырках от шариковой ручки. Ее тошнило, хотелось закрыть глаза, но, когда она их закрывала, начинало тошнить еще сильнее.

Она полжизни бы отдала за то, чтобы он был ни при чем.

«Ни при чем, – протикали кабинетные часы, – ни при чем».

Вот интересно, половина ее жизни – это ско-лько?..

Да, да, лучше, чем кому бы то ни было, ей известно, что в олигархи не выходят божьи агнцы. Да, да, ей известно, что «все крупные состояния нажиты нечестным путем», это всем известно. И ей известно: для того чтобы сделать карьеру – и деньги! – нужно идти напролом, по головам, и очень повезет, если не придется идти по трупам!

И – да, ей известно, что «политика – грязное дело«. Все тот же опечаленный комментатор, глядя поверх очков, не раз сообщал об этом телезрителям. Инна, в отличие от телезрителей, догадывалась об этом и без него. В конце концов, она сделала карьеру именно в политике и старалась изо всех сил, чтобы ее карьера была не слишком «грязной», и преуспела в этом – что бы там про нее ни писали, а писали много разного.

И – нет, она никогда не слышала, чтобы кандидат в губернаторы, посоветовавшись с премьером, нанял бы киллеров, для того чтобы устранить действующего губернатора и усесться на его место.

Впрочем, все когда-то делается впервые.

Она закрыла глаза и несколько раз подряд сильно сглотнула – ее опять затошнило.

Как-то Тенгиз Абашидзе, политик, промышленник, владелец всего на свете и по совместительству простой русский олигарх, сказал ей: все, что требует сверхсложных ходов и объяснений, скорее всего неправильно.

Когда милая барышня говорит чрезвычайно осведомленным голосом, что вице-президента компании «Крус-Ойл» похитили, для того чтобы американские инвесторы на токийской бирже в ту же минуту продали бы акции иракского нефтяного завода, что неизменно повлечет за собой срочное заседание ОПЕК, на котором Саудовской Аравией будет поставлен вопрос о размораживании ближневосточных месторождений, что, в свою очередь, послужит причиной обвала индекса Доу-Джонса и внебиржевой торговой системы НАСДАК, а это прямым ходом отразится на интеллектуальной собственности, вследствие чего производство мобильных телефонов снизится и вышеупомянутая компания «Крус-Ойл» сможет купить по дешевке несколько акций «МТС» или «Билайн», – это означает, что барышня скорее всего фантазирует от души, а заодно демонстрирует желающим знание терминологии. Намного вероятней, что бедолагу вице-президента умыкнули свои или он к любовнице поехал – невмоготу стало!

Инна была согласна с Абашидзе.

Застрелить губернатора и его жену – не самый близкий путь на трон. Если об этом станет кому-нибудь известно, гораздо более близким окажется путь на нары. «Политические противники» об этом позаботятся. Вряд ли Ястребов этого не понимает. Если все это затеял он сам, между ним и исполнителями должна быть дистанция размером во вселенную – чтоб никто не догадался.

И все-таки он зачем-то забрал газеты, и Инна обо всем догадалась.

Значит, ей следующей лежать с маленькой черной дыркой в виске, с посиневшим застывшим лицом, смятой щекой на кисельной розе.

Значит или не значит?..

Он ушел, и следом за ним придет киллер.

Да ли нет? Нет или да?

Они целовались самозабвенными студенческими поцелуями, трогали и узнавали друг друга, и никому и ничего не были должны, и смеялись друг над другом, и стеснялись, и молчали, и трудно дышали, и старались дышать потише – для приличия, – и один раз он назвал ее Инкой, низким, тяжелым, сдавленным голосом.