Тайна мертвой царевны

– Да то, что половины не понял, – усмехнулся Дунаев. – Ты бы учился говорить так, как в Петрограде говорят.

– Как баре недобитые, что ль? – хмыкнул Сафронов. – Все, кончилась ваша власть! Теперь вам надо учиться грить так, как грят пролетарии, понял?

– А на каком языке они грят, пролетарии эти, тебе известно? – с издевкой спросил Дунаев, который не выносил политической демагогии, тем паче настолько бездарной.

– Известно, на каком! – запальчиво воскликнул Сафронов. – На своем. Пролетарском! Сказано же: пролетарии всех стран, соединяйтесь!

– Должен тебя огорчить, – усмехнулся Дунаев. – Каждый пролетарий го-во-рит, но не грит, на своем языке. Англичанин – на английском, француз – на французском, русский – на русском. А на «сподекатеринбургском» – только ты. К тому же какой ты пролетарий, если, сам же сказал, что «плюнул на всю эту маяту»? Впрочем, по большому счету, мне тоже на нее плевать, как и на то, соединяются пролетарии всех стран или бьют друг другу морды. Ты лучше вот что скажи, причем по возможно по-человечески: видел когда-нибудь рядом с Верой Николаевной девушку маленького роста в сером ман… – Он запнулся, но вовремя поправился: – В сером пальто?

– А ты что за спрос? – с хитрецой прищурился Сафронов. – Может, я и видал чего, да почему это говорить тебе должен за так, за этак, запростяк?

Дунаев впервые глянул внимательней на своего нового знакомца.

Сафронову на вид было лет двадцать, не больше. Невысокий, узкие плечи сутулятся под «теплушкой»[39], пегие волосы торчат из-под куцего треуха. Невыразительное испитое лицо: нос смешным башмачком, редкая, словно бы небрежно выщипанная бороденка вокруг вялого рта со щербатыми зубами, однако в небольших рыжеватых глазах сверкает та самая хитрость, которая, согласно пословице, дороже ума. Да и за словом Сафронов в карман не лезет, цену себе знает.

– Как тебя зовут? – спросил Дунаев.

– Дык говорено уже, – удивился Сафронов. – Вениамин, а по батюшке – Ильич. Почти что как Ленина!

Дунаев сдержал судорогу ненависти, которая так и прошла по нему при звуке этой ненавистной клички.

– Скажи, Вениамин Ильич, – начал было он, но Сафронов визгливо захохотал, ежась, словно его щекотали:

– Да брось ты! Какой я Вениамин Ильич? Меня так отродясь не называли. Непривычно!

– Как же тебя называть? – спросил Дунаев.

– Да хочь горшком, только не по батюшке, – ухмыльнулся Сафронов. – Зови Файкой. А тебя как честить прикажешь: Леонтий Петрович али этот, Виктор Ульяныч? – И лукаво сверкнул глазами.

Значит, он смекнул, что Павлик Подгорский вчера вовсе не обознался…

– Во-первых, не Виктор Ульяныч, а Виктор Юлианович, – сухо поправил Дунаев. – Во-вторых, документы мои ты видел. Там написано, что я Леонтий Петрович. Вот так и зови. Но не пойму, с чего ты Файка, если Вениамин? Ну, Венькой тебя назвать еще можно, а Файка откуда взялся?

– Да с сызмальства повелось, – развел руками Сафронов. – Я-то, промеж нас сказать, безотцовщина: энтого, который Илья, папашу, стало быть, своего в жизни не видал. А маманьку мою Фаиной звали, Файкой. Ну, в народе так говорили: Файкин сын да Файкин сын. Потом она преставилась, а меня так Файкиным сыном и звали по-прежнему, потом просто Файкой. Так и прилипло. Понял таперча?

– Понял, – кивнул Дунаев. – Хотя и с трудом. Ну, Файка так Файка.

– А с чего ты меня про имя начал пытать? – спросил Файка.

– Так разговаривать проще, – пояснил Дунаев. – А то «гражданин Сафронов» в зубах вязнет, а «товарищем Сафроновым» вообще подавиться можно.

– Это да, – кивнул Файка. – Это верно… Ну, коли заново познакомились, давай, сказывай, об чем хотел со мной грить?

– Слушай, Файка, ты вчера почему кинулся вместе со мной убийцу Веры Николаевны ловить? – хмуро спросил Дунаев. – Тебе не все равно было, живая она или мертвая? Она ведь вам, пролетариям, чуждый элемент, вы таких норовите к ногтю… вернее, к стенке…

– Как это? – удивился Файка. – Я же тебе сказал: добрая была барышня Вера Николаевна, с каждым по-человечески, без издевок, не то что некоторые, – многозначительный взгляд, – а ее тут взяли да на ножи поставили. Справедливо? Нет. Надо убивцу наказать или нет?

– Надо, – кивнул Дунаев. – А ты… ты точно видел нож? Может быть, у Веры было пулевое ранение?

– Смеешься? – вытаращился Файка. – Какое тебе пулевое?! Нож из груди торчал, вот те крест святой, истинный! – Он взмахнул было перед лицом рукой, но тотчас опасливо огляделся и принялся поправлять свой неуклюжий треух, бормоча: – Кровищи море, аж вся рукоятка была в кровище.

Дунаев вспомнил окровавленные руки «убивцы» и, судорожно отгоняя подступившую тошноту, мысленно крикнул себе: «Забудь, что речь идет о Вере! Ты гончий пес. Это твоя работа, твоя жизнь. Ты должен выйти на след этой твари и отомстить!»

– Если ты понимаешь, что убийцу надо наказать, чего ж ломаешься? – прошипел он, сверля взглядом неказистую физиономию Файки. – Говори толком: видел девку в сером пальто?

Собственной яростью ему обожгло рот, а Сафронов даже отшатнулся, как будто и его опалило.

– Язви тя в душу! – проворчал Файка. – Прям ухайдакать меня готов ни за что ни про что! Пошутить нельзя! Угомонись, видал я эту серую пальтушку. Жаль, не знал загодя, что чрез нее погибнет Вера Николаевна.

Дунаев так и вцепился в плечо Файки:

– Где видел? Когда?

– Отпусти! – взвизгнул Файка с искаженным лицом. – Клешня железная! Больно!

Дунаев с трудом разжал пальцы:

– Ладно, извини. Рассказывай. Но будешь солому жевать – пеняй на себя!

Файка посторонился, старательно потирая плечо, однако, похоже, смекнул, что дальше придуриваться не удастся, и заговорил:

– Знаешь тех малахольных, которые на углу Литейного и Невского стоят и раскладывают на всякие одеяла или вытертые ковры старые книжки?

– Букинисты, что ли? – насторожился Дунаев.

– Во-во, – кивнул Файка. – Букинисты, ага! Продают, значит, этот пыльный мусор. Ну, дурь необоримая! Кому все это нужно?! Хотя находятся болваны, которые эти книжки покупают. По рожам видно – голодают-холодают да нищенствуют, шоша да ероша… – Покосился на Дунаева и уточнил: – Бедней бедного, по-вашему ежли сказать, а все же выкладывают последние деньги за бумажное барахло! Я знавал в Питере людей, которые этой дрянью печки топили, да и правильно: что с ними больше делать, с книжками, коли пальцы от холода сводит? Честно скажу тебе, Леонтий Петрович: мне было тошно даже глядеть и на тех дурней, что продавали, и на тех, что покупали, оттого мимо этаких заплесневелых ошметков старого мира я завсегда на рысях пробегал, а тут увидел Веру Николаевну и приостановился. Хотел поздравствоваться, да она была не одна. Рядом топталась девка в серой пальтушке и черном платке – такая же маленькая росточком, как и Вера Николаевна, – и еще какой-то буржуй лет сорока. Крепкий такой, в плечах широкий. Глаза узкие, словно у вогула[40]… ну, у нас на Северном Урале они живут, – пояснил Файка, – только у вогулов глаза темные, а у этого буржуя они светлые были, вострые такие: словно бритвой резали всякого, на кого ни взглянут. Любопытно мне стало – кто такой? Не из нашего он дома.

Дунаев чуть не поперхнулся: для этого «пролетария» дом на набережной Фонтанки, значит, уже свой?! – но ничего не сказал, только кивнул, побуждая Файку к дальнейшему рассказу. Тот, впрочем, уже вполне разошелся:

– Там народу немало было – на Невском да Литейном его всегда побольше, чем на других улицах: тут не только малахольные книжники свой мусор норовили продать, но и другой народ торговал у кого что было. При этом все опасливо косились по сторонам: не налетят ли милиционеры, а то, храни бог, чекисты? Мало того, что лапы свои загребущие на товар наложат, да еще и самого торговца как спекулянта к стенке швырнут, не разбираясь, в самом ли деле он чужим с выгодой для себя торгует, или свое, последнее, вытащил на продажу!

– Ближе к делу, – буркнул Дунаев. – Чекисты и спекулянты меня сейчас не интересуют.

– Не погоняй, коли не запряг! – обидчиво бросил Файка. – Я почему про народ заговорил? Потому что смог за спинами к Вере Николаевне и к этим, что с ней были, поближе подойти.

– А зачем? – удивился Дунаев.

– Да они не просто так книжки смотрели, а покупали что-то. Меня так и разобрало посмотреть, что. Ну я и подкрался.

– И что же они покупали? – спросил Дунаев, уже предчувствуя, каким будет ответ.

– Картишки, – ухмыльнулся Файка. – Колоду карточную. Небось решили вечерком от нечего делать в «дурака» перекинуться или в «пьяницу». А может быть, барышни на суженых вздумали погадали, а то и пасьянсы разложить, как это у бывших раньше водилось.

– Та-ак… – выдохнул Дунаев.

– Этот, как его, букинист заломил, видать, цену непомерную, а буржуй начал торговаться. Букинист аж руками всплеснул: мол, чего сбивать цену? Этакого, гырт, товара нынче днем с огнем не найдешь! Это ж первый выпуск! С великаном!

– С каким еще великаном? – озадачился Дунаев.

– Вот и я недокумекал, с каким, – развел руками Файка. – Я издаля только загогулину какую-то серую разглядел на коробочке.

– Не с великаном, а с пеликаном! – наконец сообразил Дунаев. – Это птица такая. Ладно, не в том суть, дальше рассказывай.

Карты те самые, которые были найдены Подгорскими, размышлял он. Значит, Файка видел, как «убивца» их покупала… Интересно, помнит ли он, у какого именно букиниста? Может быть, тот знает спутников Веры? Случайные люди – особенно в это лихое время! – такой товар не покупают. Обычно это постоянные клиенты. И если отыскать букиниста, возможно, удастся выйти на след!

А Файка между тем продолжал:

– Тут слышу, Вера Николаевна гырт: «Не торгуйтесь, Петр Константиныч! Это для Наты память, да какая!» Тогда буржуй пачку денег и выложил. Малахольный букинист ему колоду подал, а тот ее девке в серой пальтушке передал. Она его в щеку чмок да в другую чмок: спасибочки, мол!

Так…

Дунаева от волнения бросило в жар, он расстегнул свою потертую бекешу, размотал шарф. Вот это добыча! Появилось два имени: Петр Константинович и Ната. Значит, убийцу зовут Натальей! Он попытался припомнить, была ли среди Верочкиных подруг девушка с таким именем, но не смог. Впрочем, это ничего не значило: отнюдь не со всеми ее подругами был Дунаев знаком.

– Может быть, ты запомнил букиниста? – спросил он с надеждой, но Файка уныло вздохнул:

– Запомнить-то запомнил, да много ль в том проку? Убили его, бедолажного.

– Кто? – изумился Дунаев.

– Да кто больше, как не дед Пихто? – зло оскалился Файка. – Вот только что все было тихо-спокойно, вдруг бах-бабах – налетели чекисты с облавой. Народ врассыпную бросился, те ну стрелять, вот букиниста и сшибло одной пулею.

– А те люди? А они? – выдохнул Дунаев.

– Чо так переживашь? – ухмыльнулся Файка. – Знамо дело, убежали живые и невредимые, коли потом убивца, Ната эта, Вере нашей Николаевне нож под сердце всадила!

– Куда убежали? Не заметил? – подался вперед Дунаев, и Файка обеспокоенно попятился:

– Да не наскокивай ты на меня, что кочет на хохлатку! Мне там не до заметок было, когда пуляли со всех сторон! Они в какой-то проулок – шмыг, не приметил, в какой, а я со страху одурел и понесся вдаль по Литейной. Навовсе голову потерял, чесал так, будто пятки скипидарьей смазал. Вдруг споткнулся, упал – с перепугу аж-даж решил, что догнала меня таки пуля, хотя уже удрал так далеко, что навряд ли такое могло случиться. Знать, просто споткнулся. А как поднялся – глядь, те трое впереди идут, отпыхиваются! И Вера наша Николаевна, и Петр энтот Константиныч, ну и Ната. Барышни впереди, а он заследом – прикрывает, значит, отход по всем правилам. Они идут, поспешают, не оглядываются, а он взглядом то и дело – зырк да зырк! Квартал еще прошли до Кирочной, там и свернули.

– Квартал еще прошли? До Кирочной? И ты целый квартал за ними, что ли, шел? – удивился Дунаев. – Но зачем? Почему?

– Никуда я не шел, – обидчиво поджал губы Файка. – Что я, пес охотничий, выслеживать их?

Дунаев не сомневался, что Файка врет. Конечно, потащился вслед за Верой – скорее всего, из праздного любопытства. Но сейчас это было не важно. Главное – узнал он, где живет «убивца» по имени Ната.

– Ты видел, в какой дом они вошли? – спросил он, затаив дыхание, однако Файка качнул головой:

– Нет. Покуда я до угла доплелся, они как в воду канули.

– А, черт… – просвистел сквозь зубы Дунаев. – Ладно, и на том спасибо. Ну, я пошел.

– Далеко? – насторожился Файка. – Уж не на Кирочную ли?

– А ты что за спрос? – съехидничал Дунаев.

– Дык как же?! – развел тот руками. – Разве ж я не человек? Разве ж мне неохота тебе подсобить убивцу изловить?! Как ты их искать будешь, Нату с ее буржуем, если ты их видеть не видывал? Они мимо пройдут – ты и не чихнешь! А я их лица рассмотрел! У меня глаз вострый!

– Ну да, буржуя ты описал очень выразительно, – вынужден был согласиться Дунаев. – А девушка? Какая она из себя? Что маленькая, я и сам знаю, а лицо? Лицо у нее какое?

Файка отвел глаза:

– Лицо да лицо. Какие у девок лица? Глаза… светлые такие. Волос русый. Да ладно, пошли! Коли увижу, сразу знак подам.

И он метнулся к выходу из Казачьего переулка.

Дунаев поспешил следом.

«…Он слишком долго жил, пользуясь милостью революции, этот коронованный убийца.

Рабочие и крестьяне, поглощенные гигантской творческой работой и великой революционной борьбой, как будто не замечали его и оставляли жить до народного суда.

Историей ему давно был вынесен смертный приговор. Своими преступлениями Николай Кровавый прославился на весь мир. Все свое царствование он безжалостно душил рабочих и крестьян, расстреливал и вешал их десятками и сотнями тысяч. Расстреливал он бедняков и тогда, когда они просто поднимались против своих хозяев, и тогда, когда они шли к нему за помощью.

Вокруг сидевшего в тюрьме бывшего царя все время плелись искусные сети заговоров. При переезде из Тобольска в Екатеринбург был открыт один из них. Другой был раскрыт перед самой казнью Николая. Участники последнего заговора свои надежды на освобождение убийцы рабочих и крестьян из рабоче-крестьянского плена определенно связывали с надеждами на занятие красной столицы Урала чехословацкими белогвардейскими погромщиками.

Народный суд над всероссийским убийцей опередил замыслыконтрреволюционеров.

Воля революции была исполнена, хотя при этом были нарушены многие формальные стороны буржуазного судопроизводства и не был соблюден традиционно-исторический церемониал казни «коронованных особ». Рабоче-крестьянская власть и в этом случае проявила крайний демократизм: она не сделала исключения для всероссийского убийцы и расстреляла его наравне с обыкновенным разбойником.

Нет больше Николая Кровавого, и рабочие и крестьяне с полным правом могут сказать своим врагам: вы поставили ставку на императорскую корону.

Ваша карта бита…

Получите сдачи – одну пустую коронованную голову…»[41]

Самое скверное, самое страшное сообщено сегодня о том, что болезненно ожидалось целый год, – Императора Николая Второго расстреляли…

Вчера состоялось заседание Президиума ЦИК 5-го созыва, под председательством Свердлова и в присутствии Аванесова, Сосновского, Теодоровича, Владимирского, Максимова, Смидовича, Розенгольца, Митрофанова и Розина, и на этом заседании оглашено, что в последние дни Екатеринбургу серьезно угрожали чехословаки, и ввиду этого Президиум Уральского областного совета постановил расстрелять Николая Романова, что и было приведено в исполнение 16 июля. «Жена и сын Николая Романова отправлены в надежное место.» И президиум ЦИК, обсудив это известие, постановил: «Всероссийский ЦИК, в лице своего президиума, признает решение Уральского Областного совета правильным».

В «Правде» по поводу трагического конца Николая Второго, конечно, передовица, повторившая давно известную и всем надоевшую легенду о «кровавости» расстрелянного императора. Статья заканчивается так:

«С двух сторон он был связан с империализмом разбойничьих государств Европы. Там будут плакать о нем. У русских рабочих и крестьян возникнет только одно желание: вбить хороший осиновый кол в эту, проклятую людьми, могилу»…[42]

Верховцев начал работу со «второй Семьей» почти сразу после вступления Столыпина в должность министра внутренних дел. Тогда у них состоялась приватная беседа – и Верховцев приступил к делу.

Очень немногие знали, что спокойный и сдержанный присяжный поверенный[43] Петр Константинович Бойцов (это была его настоящая фамилия, а документы Верховцева он раздобыл себе только после Февральской революции) на самом деле состоит секретным сотрудником при Отдельном корпусе жандармов. Формально он подчинялся генерал-лейтенанту Курлову, фактически – премьеру Столыпину.

Для этого имелись свои причины. С Петром Аркадьевичем они были троюродными братьями по материнской линии, и после смерти родителей Петр Бойцов воспитывался в семье Столыпиных. Он был на десять лет младше своего тезки (отчего в семье их называли Петька-меньшой и Петька-старшой), однако Петр Столыпин относился к нему не свысока, а как к равному. Во многом Петька-меньшой был Петьке-старшому даже ближе, чем родные братья – Михаил и Александр.

После гибели на дуэли Михаила Столыпина, который на смертном одре завещал Петру жениться на его невесте, Ольге Борисовне Нейдгард, тот никак не мог решиться сделать ей предложение. Почти в отчаянии он спросил тезку, как ему быть и что делать. Петька-меньшой с наивностью, свойственной двенадцатилетнему мальчику, ляпнул: «Женись! Ольга Борисовна – фрейлина ее величества Марии Федоровны! Ты всегда будешь рядом с императором!»

Слова эти оказались пророческими, хотя «рядом» Петр Столыпин оказался не с царствующим в то время Александром III, а с его сыном – Николаем II.

В 1906 году Петр Аркадьевич Столыпин, тогда саратовский генерал-губернатор, был вызван в Царское Село телеграммой за подписью императора. Николай II сказал, что пристально следил за его действиями в Саратове и, считая их исключительно выдающимися, назначает его министром внутренних дел.

К тому времени на жизнь Столыпина покушались уже четырежды. Он не мог не понимать, что новая должность связана с огромным риском для жизни. Особенно если учесть, что двое из его предшественников на этом посту – Сипягин и Плеве – были убиты революционерами. Многие чиновники отказывались занимать ответственные посты, боясь покушений, поэтому понятно, почему Столыпин отказался.

– Тогда я вам приказываю принять этот пост! – заявил император, и Петру Аркадьевичу ничего не оставалось, как склониться перед волей государя.

Что входило теперь в его обязанности? Он ведал управлением делами почты и телеграфа, губернскими и уездными администрациями, пожарными частями, страхованием, медициной, местными судами… в числе прочего отвечал за работу тюрем и мест ссылок, а также за работу государственной полиции. Таким образом, в его ведении – хоть и не в прямом подчинении – находился и Отдельный корпус жандармов.

В то время непосредственно корпусом командовал барон Таубе. Именно с ним Столыпин начал разговор о том, что необходимо воскресить традицию по обеспечению безопасности императорской семьи, возникшую еще во времена Александра II. Именно тогда появились так называемые поезда-близнецы, которые обеспечивали «прикрытие» царя, постоянно меняясь местами на железной дороге с подлинным царским поездом. Но создать дублирующий поезд – это было еще полдела! Туда назначался специальный персонал из числа комнатной челяди, которой следовало постоянно мелькать в окнах вагонов, придавая им вид вполне обжитых и наполненных людьми. Конечно, внутреннее убранство поезда-дублера было гораздо скромнее подлинного императорского, однако внешне они выглядели практически одинаково.

Вообще-то второй императорский поезд был построен уже в 1905 году, еще до вступления в должность Столыпина, однако выходил он на линию лишь от случая к случаю. Петр Аркадьевич потребовал ввести его использование в обычай. И выдвинул еще одно категорическое требование: найти – или создать! – двойников императорской семьи.

Столыпин предвидел, что террористические акты будут совершаться все чаще. Он трезво оценивал возможности Отдельного корпуса жандармов, и не слишком высоко – способности его руководства. Барон Таубе назвал эту инициативу безумием, несмотря на то, что произошло в 1907 году.

Тогда был открыт эсеровский заговор против императора и великого князя Николая Николаевича. Преступники сначала искали возможность проникнуть во дворец, а когда это не удалось, принялись собирать сведения о маршрутах следования императора и готовить боевиков, способных метнуть в царский поезд бомбу или напасть на Николая II и его дядю с кинжалами и пистолетами. Наконец некто Наумов решился исполнить теракт. Он намеревался поступить в придворную капеллу, чтобы выстрелить в государя во время церковной службы, а два его сообщника, Никитенко и Синявский, планировали заложить бомбы под царским кабинетом. Заговор был открыт буквально в последние минуты, и никогда еще жизнь императора не находилась в такой опасности.

Несмотря на это, Таубе отверг идею Столыпина, возразив, что надо просто-напросто усилить охрану царя и его семьи, а также тщательней проводить предварительный обыск всех тех мест, где может оказаться император.

Столыпин не стал его переубеждать – он просто принял на службу Петра Бойцова и наделил его особыми полномочиями секретного сотрудника, который был занят почти исключительно одним делом – созданием семьи-дублера.

Уже в сентябре 1906 года Столыпин получил пост премьер-министра, однако он не оставлял своим вниманием работу Отдельного жандармского корпуса, хотя генерал-лейтенант Курлов, пришедший на смену барону Таубе, относился к деятельности Бойцова с таким же скепсисом, как и его предшественник. Курлов свято верил в систему агентов-провокаторов, и его гордостью был агент Аленский (настоящее имя Дмитрий Богров), который выдал охранке немало анархистов и эсеров, получая в месяц до 150 рублей – немалые деньги в ту пору! Однако именно Дмитрий Богров, этот проверенный, хваленый агент, стрелял 18 сентября 1911 года в премьер-министра Столыпина и смертельно его ранил. Курлов был немедленно отправлен в отставку, но вернуть Петра Аркадьевича это не помогло.

Его гибель потрясла Бойцова.

То, что в тот вечер в киевском театре оказалась семья государя, которая тоже могла погибнуть, стало для него последним, самым веским доводом: он должен, обязан продолжать делать то, что ему завещал брат.

Ему благоприятствовало то, что сменявшие один другого командующие Отдельного корпуса – генерал-лейтенант Толмачев, генерал-майор Джунковский и генерал-лейтенант граф Татищев – понимали всю ее важность и если не помогали, то и не мешали Бойцову.

Эта кропотливая работа заняла четыре года. Бойцов тщательно подыскивал людей, имевших максимальное портретное сходство с членами императорской семьи, детей и взрослых, заменяя их по ходу дела другими – прежде всего потому, что дети, которые в пять лет казались совершенными близнецами маленьких великих княжон или наследника, через два-три года неузнаваемо менялись. Постоянными членами этого семейства оставались только Федор Степанович Филатов и его жена Надежда Юрьевна, внешне необычайно похожие на императора и императрицу. Их познакомил Бойцов, за что они были ему благодарны всю жизнь, ибо получилась счастливая пара, воодушевленная идеей служения государству вообще и императорской семье в частности. Они были ярыми монархистами, не зараженными никаким фрондерством или так называемыми свободолюбивыми идеями. Правда, брак этот оставался бездетным, однако в разное время – благодаря усилиям Бойцова – их семья пополнялась разными детьми, которые должны были исполнять роль царских детей. Их брали в приютах, а в случае изменения внешности, которое могло наступить с возрастом, передавали в другие бездетные семьи, хорошо обеспечив их будущее.

В 1914 году семья Филатовых сформировалась полностью, и можно было надеяться, что внешность двойников Ольги, Татьяны, Марии, Анастасии и Алексея не слишком изменится с годами – в крайнем случае, поможет грим.

То, что Алексей страдал редкой «викторианской болезнью» – гемофилией, а двойника с таким недугом отыскать не удалось, особого значения не имело. Главным была общая – очень тщательная! – подготовка детей и воспитание их для того, чтобы они смогли как можно правдивей сыграть свои роли.

И они их играли! В ситуациях, когда невозможно было избежать присутствия императорской семьи на публике, но при этом реально существовала опасность террористического акта, на сцену выходили Филатовы. После начала войны в Ставке появлялись то подлинная царская семья, то двойники, и подмены пока никто не замечал.