Тайна мертвой царевны

Обманывая друг друга наигранным спокойствием, скрывая страх, они улеглись в постели.

Под потолком слабо мерцал ночничок, и младшая сестра при его свете долго разглядывала свою левую ладонь с длинной-предлинной линией жизни.

Луканов сказал, она будет жить лет до восьмидесяти пяти. А то и до ста!

Так много не надо: наверное, это будет скучно… Вообще что делают такие старые люди? Будущего у них нет, настоящее им вряд ли интересно. Вспоминают прошлое и пишут мемуары, вот что они делают! Но неужели они и правда помнят все, о чем пишут? Наверное, половину выдумывают! И даже самое плохое видится им в розовой дымке, которую невозможно развеять.

Размышляя об этом, она постепенно успокоилась и уснула.

После того, как долго ехали на поезде, пересели на пароход. Когда проплывали мимо Покровского, родины Григория, все вставали и крестились, молились за упокой его души.

На самом деле жалели о нем только мама и отец, а дети просто не хотели их огорчать, вот и крестились тоже. Ведь он теперь мертв, а о мертвых или ничего, или хорошо, как известно!

И вот Тобольск!

Семью поселили в доме губернатора во втором этаже. Дом был небольшой и очень скромный. У старших и младших девочек было по комнате, как дома. Только это был не дом с его простором и удобством! Родители, старшие сестры и брат спали на кроватях, а младшим достались топчаны. Все было бедненькое, простенькое, но чистое. Не хватало самого необходимого. Обходиться приходилось тем, что привезли с собой, а что забыли – ну, значит, этого у вас нет и взять негде.

Люди, которые сопровождали семью, разместились в каморках в первом этаже.

Постепенно в семье привыкали, что жизнь переменилась, что они никогда не вернутся к тому положению, которое занимали раньше.

Кушанья были самые простые: борщ, каша, плохонький кисель…

В Тобольске, конечно, тоже жили под охраной. Начальник отряда полковник Евгений Степанович Кобылинский, как мог, заботился о семье: приносил какие-то мелочи, чтобы жизнь стала хоть немного поудобнее, где-то раздобыл небольшие грифельные доски и мелки для занятий, помогал делать качели, горку построить, чтобы было где зимой кататься. Он вообще старался всех ободрить, хоть как-то развлечь. Это был по-настоящему внимательный, душевный человек.

Для детей взяли учительницу – Клавдию Михайловну Битнер. Семья знала ее давно: Клавдия Михайловна некогда служила классной дамой в Царскосельской гимназии, а во время войны была медсестрой в том лазарете, который находился под патронажем семьи. Там, кстати, лежал в 1915 году и Евгений Степанович Кобылинский. Они с Клавдией Михайловной познакомились, друг друга полюбили, поженились – и теперь она приехала к нему в Тобольск. Сначала подала прошение в Тобольскую гимназию, где была вакансия учительницы французского языка, а когда об этом узнали в семье, ее пригласили преподавать детям самые разные предметы: Алеше – русский язык, математику, географию, младшим девочкам – историю и русскую литературу, старшим – французский. Ее все любили, и она любила всех.

Перед родителями она преклонялась, из сестер больше других ей нравилась Ольга, сильнее всех уважала она Татьяну, а самой красивой называла Машу. Алешу просто обожала. Ну а младшую сестру считала неотесанной и грубоватой, да еще и ленивой, бранила за ошибки в русском языке и неумение складно выражать свои мысли. Хотя на самом деле бранить следовало прежнего учителя сестер – Петрова. Он был глуховат и не слышал, что они ему отвечают. Шалуньи-девчонки болтали ему всякий вздор и тешились этим, а он думал, что ему уроки отвечают.

Вскоре Кобылинский добился разрешения семье гулять и за пределами ограды.

Тобольск был маленький город, жители оказались приветливыми, узнавали и родителей, и детей, здоровались, кланялись, и семья здоровалась с ними.

Попали они и в кремль. Здесь располагался музей живописи и этнографии с иконами и картинами из жизни святых, предметами быта: парными, сшитыми из грубой холстины, носимыми через плечо, мешками, ковриками из тряпочек и толстых ниток, подстилочками и рогожками, на которых спали святые люди, и хорошо сделанными чучелами зверей. Среди других зданий кремля было одно, которое называлось Шведская палата. Кто-то рассказал, что лет двести назад сюда отправили шведов, которых победил Петр Великий. О них в городе сохранилась благодарная память.

Сестры были очень красивы, на них горожане смотрели с восхищением, особенно на Машу. Как-то раз один юноша подал ей полевые цветы – уже сентябрьские, последние! – и спросил:

– Что вы сегодня кушали?

– Вареную картофель, – сказала сестра.

– Неужели? – изумился юноша. – А я думал, что вы питаетесь лепестками роз, вы такая нежная.

Через три дня этот молодой человек принес к губернаторскому дому корзинку с терном – это была такая ягода, похожая на сливу, терпкая, не слишком вкусная, дикая, но в Тобольске другой было не найти. Отец не разрешил Маше выйти и взять корзинку. Тогда юноша передал с солдатом ей записочку, приглашал на прогулку – втайне от родителей и охраны. Маша не решилась.

Потом ей стал приносить цветы, букеты из осенних листьев и домашние пироги другой солдат – Григорий Литвинов. Ухаживал по всем правилам, словно замуж собирался звать!

Младшая сестра, пересмешница, называла Литвинова Машкиным женишком.

Родители, услышав это, рассердились. Для них ничего не изменилось: как раньше и помыслить было нельзя, чтобы хоть одна из дочерей вышла за неровню, так и теперь никаких, даже самых малых вольностей не позволяли: «Конечно, нравы испортились, но нельзя забывать о том, кто вы – и кто они!»

Впрочем, выражать свое восхищение солдатам никто не мог помешать. Они по Маше просто с ума сходили!

А за Татьяной ухаживал унтер-офицер Ибрагимов, красавец-татарин двадцати восьми лет. Он даже просил ее руки и уговаривал бежать из Тобольска, уверял, что сумеет это устроить.

Однако вскоре все изменилось.

Солдат, которые прибыли вместе с семьей из Царского Села, отправили в Петроград, на их место заступил новый караул – новым стало и начальство, и положение семьи.

Теперь на прогулку ходили только с разрешения комиссара охраны Василия Семеновича Панкратова, присланного Керенским. Панкратов был самым главным начальником, который имел власть даже над Кобылинским и мог оспорить всякий его приказ. Однако же он ничего дурного семье не делал и как-то сказал отцу: «Лежачего не бьют!»

Панкратов очень хорошо знал, что такое жизнь в заключении. Еще восемнадцатилетним он убил в Киеве жандарма, был судим, посажен в Шлиссельбург, пробыл там в одиночке четырнадцать лет, а затем еще десять – в ссылке в Якутии, куда попадал дважды.

Да, Панкратов мог пожалеть заключенных, однако был он из числа тех, кого называют идеалистами. И вот однажды вздумалось ему развивать солдат охраны, обучать их, чтобы семье стало среди умных и развитых солдат лучше и интересней. Однако благими намерениями вымощена дорога в ад! Солдаты стали не развиваться, а развращаться. Сочли, что они теперь узникам ровня, и стали вести себя гораздо свободней.

Панкратов начал их побаиваться. Тогда в помощники себе он пригласил старинного знакомого по якутской ссылке – эсера Александра Васильевича Никольского.

Сестры знали, конечно, слово «быдло», но считали его грубым и нехорошим. Его было неприлично произносить вслух. Но мысленно они называли Никольского именно так.

Быдло, которое наслаждается своей властью над бывшим господином, – вот что такое был Никольский. Чудилось, он поставил себе цель отравлять жизнь семье каждый день, в любой мелочи. Кобылинский его презирал, отзывался о нем так: «Бывший семинарист, грубый, лишенный воспитания человек, упрямый как бык: направь его по одному направлению, он и будет ломить, невзирая ни на что». Вот Никольский и «ломил»!

Комиссар Макаров, доставивший семью в Тобольск, прислал ей из Царского Села вино «Сен-Рафаэль». Вина было немного – им пользовались как лекарством. Когда Никольский ящики с вином увидел, он собственноручно вскрыл их и перебил топором все бутылки. Даже солдаты ругали его за это идиотом, но не потому, что заключенных лишили вина, а потому что лучше было бы его самим выпить, чем на землю выливать.

Он лично следил за узниками. Как-то раз Алеша выглянул за забор – Никольский, следивший за ним из окна своей комнаты, грубо накричал на него. Кобылинский вступился, Никольский нагло заявил, что часовых распустили: «Как это у вас прислуга свободно уходит, приходит? Так нельзя. Так могут и чужого человека впустить. Надо их всех сфотографировать». Кобылинский только засмеялся: часовые всех прекрасно знают. Никольский заявил: «А нас, бывало, заставляли сниматься и в профиль и в лицо! Так надо же и их снять!»

Поведение Никольского очень влияло на солдат. А когда дошла весть о том, что власть в стране принадлежит теперь большевикам – это называлось, «народу», – Кобылинскому стало еще трудней держать охрану в узде и ладить с ее командирами. Споры разгорались чуть ли не каждый день по самому незначительному поводу. Солдаты перестали отвечать на приветствие отца, который был со всеми вежлив. Решив, что под его черкеской спрятан кинжал, попытались его обыскать. Уничтожили ледяную горку, с которой катались дети. Постановили убить священника, который провозглашал многолетие семье на Рождество по старой формуле – как раньше, в былые времена, провозглашал! – а когда священника временно удалили в монастырь, чтобы спасти ему жизнь, запретили семье вообще посещать церковь.

Изменилось и отношение к девушкам. Маше буквально не давали проходу, она даже боялась появляться во дворе одна. А что ж такого, если Никольский запросто приводил к себе в служебную комнату любовницу и пил с нею, оставлял ее ночевать? Теперь всем все можно, даже к этой красавице приставать с грязными намеками!

Именно поэтому, когда в апреле 1918 года в Тобольске появился комиссар Яковлев и передал приказ о переезде семьи в Екатеринбург, куда первыми предстояло отправиться родителям, те потребовали, чтобы с ними отпустили Машу. Сердце у матери разрывалось, что приходится оставить больного Алешу, но с собой можно было взять только кого-то одного из детей, а отец с матерью очень боялись, что Панкратов даст солдатам волю, и с Машей случится беда.

Согласие, хоть и нехотя, дали, и семья была разлучена.

Оставшиеся гадали, почему, почему им придется переезжать в Екатеринбург? Появились слухи, что на Урале решено собрать всех их родственников, находящихся в заключении у большевиков. А еще поговаривали, что новые власти опасаются заговоров с целью освободить заключенных, вот их и хотят запрятать в глубь страны.

Наверное, не зря взрослые с грустью говорили, что здесь сыграло роль внезапное появление веселой, дерзкой, безумно отважной Риты Хитрово…

«20-го июля 1918 г. или около этого числа, в официальных большевистских газетах появилось известие: об убийстве Государя в ночь с 16 на 17 июля в Екатеринбурге, по постановлению местного Совета солдатских и рабочих депутатов. Приводилось и имя председателя этого подлого трибунала – Белобородова.

Говорилось тогда об убийстве одного Государя и упоминалось, что остальные члены Его семьи в безопасности.

На всех, кого мне приходилось видать в Петрограде, это известие произвело ошеломляющее впечатление: одни просто не поверили, другие молча плакали, большинство просто тупо молчало. Но на толпу, на то, что принято называть «народом» – эта весть произвела впечатление, которого я не ожидал.

В день напечатания известия я был два раза на улице, ездил в трамвае и нигде не видел ни малейшего проблеска жалости или сострадания. Известие читалось громко, с усмешками, издевательствами и самыми безжалостными комментариями…

Какое-то бессмысленное очерствение, какая-то похвальба кровожадностью. Самые отвратительные выражения: «Давно бы так!», «Ну-ка – поцарствуй еще!», «Крышка Николашке», «Эх, брат Романов, доплясался» – слышались кругом, от самой юной молодежи, а старшие либо отворачивались, либо безучастно молчали. Видно было, что каждый боится не то кулачной расправы, не то застенка»[48].

– Я так и знал, что ты попытаешься найти убийцу Веры, – воскликнул Павлик Подгорский, возбужденно хлопнув в ладоши. – И ты вышел на след! Даже имена узнал! И все же зря, по-моему, не обращаешь внимания на карты. – Он повертел колоду «Русский стиль», которую Дунаев, уходя утром, забыл на столе. – Что-то есть в том, как они сложены. Не знаю, что именно, но чувствую: это не зря! Это что-то означает!

– Хорошо, – согласился Дунаев, убирая коробочку в карман. Увлечение Павлика этими картами казалось ему ерундовым, однако спорить не было желания. – Я возьму колоду с собой и еще подумаю над этим.

– С собой? – насторожился Павлик. – Уж не собрался ли и ты в Москву?

– Неужели ты в этом сомневаешься? – хмуро глянул на него Дунаев. – Вот похороним Веру… Надо завтра же этим заняться.

– Я сегодня ходил туда, в наш отдел уголовного розыска, – сообщил Павлик. – Поговорил с одним агентом. Они никому не намерены отдавать… тело, – выговорил он с запинкой. – Намерены начать расследование. Оказывается, в городском совете милицию очень упрекают за бездеятельность, вот они и хотят показать прыть. Тебе и в самом деле было бы лучше уехать. Как бы тебя тут не зацепили…

– А вдруг я уеду, а разрешение на похороны дадут? – угрюмо спросил Дунаев. – Ты… вы с матушкой сможете этим заняться? Деньги я оставлю.

– Можете не сомневаться, господин Дунаев, – пафосно изрекла Людмила Феликсовна.

При этих словах она бросила многозначительный взгляд в темный угол, где сидел Файка Сафронов, истово похрустывая свежеподжаренным сухарем.

Дунаев догадался, что Людмила Феликсовна называет его так официально потому, что боится перепутать имя-отчество в присутствии Файки.

А Файка так и не отстал от Дунаева: даже к Подгорским потащился с ним, и, что характерно, не был изгнан, а встречен не без любезности. Дунаев, впрочем, не сомневался, что любезность эта объяснялась краюхой хлеба, которую Файка, словно фокусник, вытащил из-за пазухи и вручил Людмиле Феликсовне. То ли для того, чтобы сырой хлеб стал вкуснее и сытнее, то ли просто из соображений санитарии и гигиены – все-таки пазуха Файки Сафронова, в которой целый день лежала краюха, вряд ли отличалась чистотой! – Людмила Феликсовна затеяла поджаривать хлеб на раскаленном боку буржуйки. По столовой теперь плыл запах гари, напоминавший Дунаеву сизый чад в доме на Разъезжей и отбивавший у него всякий аппетит, хотя за весь день он почти ничего не ел.

Впрочем, остальные его отнюдь не уговаривали: хлеба было немного.

– Конечно, мы все сделаем, – подтвердил и Павлик. – В самом деле, можешь не сомневаться. Вопрос только в том, как тебе в Москву попасть?

– Поездом, как еще? – пожал плечами Дунаев.

– Не так-то это просто! – воскликнул Павлик. – Билетов на поезда не существует, только для привилегированных. Уехать можно только по особому удостоверению, выданному в чеке. Конечно, так или иначе все, кому надо, эти удостоверения добывают, только суеты много и время уходит. А уж в пути… Поезда стоят на полустанках, пропуская фронтовые эшелоны, и до Москвы, бывает, добираются только на третьи сутки, а то и позже. И пассажиров в этих поездах мордуют проверками документов. Чуть что не так – высаживают. Даже тебе может плохо прийтись, хоть ты теперь и эстонский коммунист.

Павлик задумчиво взял подгорелый сухарь, хрустнул им и схватился за челюсть:

– Маман, не держите хлеб на печке так долго, я чуть зубы не переломал.

– А ты размачивай, как я, – посоветовала Людмила Феликсовна, окунавшая свой сухарь в стакан с выцветшим чаем.

– Зачем тогда вообще было жарить? – буркнул Павлик и продолжал: – Неразбериха, конечно, на железной дороге невообразимая. Но нет правил без исключений, даже в Совдепии. Каждый день в одиннадцать из Питера в Москву уходит поезд особого назначения. Возможно, Верховцевы именно им и уехали.

– Это что же за особое назначение такое? – удивился Дунаев.

– Правительственные чины с его помощью общаются между собой, – объяснил Павлик. – Отправляют срочные документы, сами мотаются на совещания… Большевики отчего-то страшно любят совещаться! Вот помяни мое слово: их затянет бюрократическое болото, если, конечно, эта власть укрепится.

– Не дай бог! – простонала Людмила Феликсовна.

Дунаев только вздохнул безнадежно.

– Это скорый поезд, – продолжал Павлик, – он идет без задержек, в девять утра уже прибывает в Москву. Но разрешение на поездку в нем достать практически невозможно.

– А я на что?! – вдруг выскочил из своего угла Файка, словно чертик из табакерки.

– А что ты, Сафронов? – удивился Павлик. – Ты тут при чем?

– А при том, что я в железнодорожной бригаде еще месяц назад служил, – похвастался Файка. – У меня там землячок пашет – аккурат на этом самом поезде. Он не откажет до Москвы нас с Леонтием Петровичем довезти! Только надо сгонять в депо, узнать, когда он поезд поведет. К тому ж у него кондуктор свояк – небось хоть не в вагоне, то в теплушке какой сыщет нам место, чтобы не пришлось на паровозе дым глотать.

– Нам? – удивился Дунаев. – Ты что, со мной в Москву собрался? Нет, это лишнее.

– Лишнее, так лишнее, – покладисто согласился Файка. – Но тады и с проездом тебе помогать – тоже лишнее.

– Это шантаж, – растерялся Дунаев.

– Да хоть горшком назови! – отмахнулся Файка. – Ты без меня как этого Верховцева узнаешь? Ну как? Никак. А у меня по-прежнему ретивое болит из-за Веры Николаевны убитой! И разве ж тебе от меня пользы не было?

Он многозначительно умолк, но Дунаеву было ясно, что имеется в виду. По сути дела, Файка сегодня спас Дунаева от совершения убийства. Тот и в самом деле был готов уничтожить эту бабу, которая хвасталась тем, что руки ее «мужика» по локоть в крови. Дунаеву до сих пор было стыдно до отвращения к себе. Убить женщину, какой бы отвратительной она ни была?! Да ведь он уподобился бы убийцам Щербатовых, уподобился бы этому самому «мужику»! И чем же он тогда отличался бы от убийцы Веры? Какое моральное право имел бы разыскивать эту дрянь, мстить ей?

Дунаев был благодарен Файке и чувствовал, что его доверие к этому случайному «Лепорелло» окрепло.

– Еще скажи, что у тебя и в Москве знакомые есть, у которых удастся остановиться, – буркнул Дунаев, отводя глаза.

– У меня знакомцев нету, а вот у этого кондуктора, который свояк земляка, – есть, – гордо заявил Файка. – Я ж говорю: со мной не пропадешь!

– Если все же получится пристроиться на этот поезд, – задумчиво проговорил Павлик, – я тебе дам в Москве один адрес, где можно будет пожить какое-то время. Это верный и надежный человек, он не раз уже помогал нам. Это наш с покойным Кирой Инзаевым приятель. Может быть, и ты помнишь Степана Бородаева? Он был в Веру влюблен – конечно, безответно, но в доме появлялся частенько.

Дунаев пожал плечами:

– Фамилия незнакомая, но в лицо гляну – не исключено, вспомню. А он-то захочет мне помогать?

– Захочет, – уверенно произнес Павлик. – Не сомневайся! Вот что, пойдем в кабинет, я прямо сейчас записку Степану напишу.

Они вышли из столовой и в коридоре услышали, как Людмила Феликсовна обратилась к Файки светским тоном:

– На улице нынче прохладно, n’est-ce-pas?[49]

– Да какое, к шутам, прохладно, сдохнуть можно, какой холодина! – ответил явно изумленный Файка.

Павлик чуть слышно хохотнул, открывая дверь кабинета:

– Моя застрявшая в комильфо маман частенько бывает невыносимой, но иногда ее бонтон очень выручает. Сообразила, что нам надо переговорить о том, что для сафроновских ушей не предназначено, и прикрыла наш отход. Умница! Кстати, скажи, Володя, ты доверяешь этому шалопаю?

– Пожалуй, да, – кивнул Дунаев. – Сегодня он меня очень выручил! И в Москве может пригодиться, ибо в любую щель проскользнет, в которой я могу застрять. Мне только иногда кажется, что Сафронов знает больше, чем говорит… Например, я спросил его, не видел ли он поблизости от Веры девушку в сером пальто. А он почему-то сразу сделал вывод, что я веду речь о ее убийце, хотя Ната выбежала из дому в черном малахае. Впрочем, с другой стороны, Файка мог сам догадаться, что сейчас я могу только эту убийцу разыскивать, вот и связал серое пальто и черный малахай. Кстати, имя Ната, Наталья тебе что-нибудь говорит?

Сноски