– Ну? – спросила Катя.
Гну! Щас. Видишь, разбираюсь? Это у тебя всё просто: проснулась, ногти накрасила, поскакала в школу. А я только что из бассейна, между прочим, у меня стресс. И конверт в руке. Красивый, с сердечками, птичками какими-то. Держу его прямо перед собой. Это мне, что ли? Вот чего она нукает? Ну ладно, ладно, я в игре!
Первым порывом было разорвать конверт. Но я подумал, что это было бы неприлично – конверт-то красивый. А, он даже не заклеенный. Мои поздравления, Шерлок, доставай письмо, леди ждёт!
Я вынул листок бумаги, выдернутый из школьной тетради в клеточку. Развернул и с выражением прочитал:
Яулыбаюсь тебе, я смотрю в глаза,$
Только тебе, лишь тебе – и улыбка, и взгляд.$
Может, меня тебе вовсе любить нельзя,$
Может нельзя, пусть нельзя, но я был бы рад.$
Думаешь просто слова? Да до слёз не то!$
Только позволь навсегда мне в тебе тонуть.$
Сердце я вырвать своё из груди готов,$
Им осветить от и до твою жизнь и твой путь!
Там оставалось ещё две строфы, но я в ужасе замолчал. В голове таки зазвенел тревожный звоночек. Стихи явно были какие-то гомосячьи, эти «рад» и «готов» мне совсем не понравились. В чём замес? Катя – трансгендер? Я на такое не подписываюсь! Да нет, почерк уж больно корявый, у девчонки должен быть получше.
– Это ж как надо было упороться, чтоб такое написать? – вырвалось у меня. – Чьё это?!
В тишине, которая до сих пор окружала нас с Катей, раздался чей-то голос:
– По ходу, твоё.
И сразу вслед за этим раздался ржач. Громкий, многоголосый ржач. Я огляделся. Все мои одноклассники были здесь, смотрели на меня и ржали, как кони. Чьи-то имена и лица я вспомнил сразу, чьи-то будто стёрлись. И вдруг… Вдруг вспомнил!
Даже представить не могу, насколько я стыдился этого момента, что умудрился совершенно его позабыть. А теперь – вспомнил. Говностих был и вправду мой, кровный, выстраданный всем двенадцатилетним сердцем. И конвертик я сам, из говна и палок, слепил дома. И ведь вручил же его Кате. А дальше что было… Дальше не помню. Ну, видимо, ничего особо знаменательного, иначе я бы запомнил.
Я медленно смял листок и конверт, скатал их в комок. Когда ржач, наконец, утих, я произнёс, глядя в глаза Кате:
– Знаешь, ты мне, наверное, правда очень нравилась, раз я написал такую дрянь, да ещё додумался подарить тебе в каком-то пидорском конвертике. Я, наверное, надеялся, что после этого что-то кардинально изменится, как в сказке, но никто мне ещё не объяснил, что жизнь – ни разу не сказка. В любом случае – сожалею, что отнял время. А теперь прошу меня извинить, у меня срочная встреча с дядей Петей, я этому мудаку многое выскажу.
С этими словами я бросил комок через плечо – куда-то в сторону доски – подошёл к окну, открыл нижний шпингалет, встал на подоконник… Второй этаж. Несерьёзно, но, если головой вниз… Это, видимо, кабинет русского. Эх, лучше б математика, она на третьем! Ну да ладно, не в моём положении выбирать.
Я думал, одновременно делая. Второй раз было уже не так страшно, даже интересно. Посмотреть на рожу дяди Пети, послушать, как он материться станет… Так, второй шпингалет, верхний – это уже на цыпочки встать надо. Первая створка есть, теперь вторая – тут немного заело, но я, сорвав кожу на пальце, победил и здешние шпингалеты. Вот он, холодный ветер свободы!
Но в тот миг, когда мои ноги расстались с подоконником, и сердце радостно раскрылось навстречу смерти, в меня вцепились чьи-то руки, штук в количестве четырёх.
– Стоять, ты чё! – заорал кто-то пацанячьим голосом.
– Ты дурак, что ли? – Это истерический визг Кати? Ну, круто, довёл ребёнка, поздравляю.
И эти двое всё мне обгадили. Втащили за джинсы обратно в класс, в жизнь, переполненную тупыми стихами и бесплодными надеждами. А теперь к ним добавятся ещё и психиатры… Блинский блин! Ну ладно. Я найду способ сдохнуть. Может, чуть позже. Плохая была идея, дядя Петя. Жизнь – всегда дерьмо, в любом возрасте.
2
Дебил.
Лениво думал я, глядя в потолок.
Думал своим тридцатилетним сознанием. Однако какая-то частичка меня, уже смирившаяся с тем, что я стал двенадцатилетним школьником, думала, что не такой уж я и дебил. Вот, вместо урока, лежу себе на кушеточке, в школьном медкабинете. На языке привкус валерьянки – ничего такой. Или это пустырник? Вот бы узнать… Так-то я привык другими напитками стресс глушить. Ну, если прям действительно стресс.
Вот, спрашивается, где логика? Спиртовую настойку – пожалуйста, а налить чуть не выпрыгнувшему в окошко ученику стакан вискаря – запрещено. А ведь вискарь – он… Он такой…
Тут скрипнула дверь, оборвав мои размышления на самом интересном месте, и в медпункт зашла наша врачиха. Знать не знаю, как она там правильно зовётся, может, вообще медсестра. Когда был школьником, такие вопросы меня не интересовали. Да и сейчас, собственно, тоже не особо.
– Ну? Как ты тут? Успокаиваешься? – грубовато-участливым голосом произнесла эта немолодая женщина в очках с чёрной оправой.
Она присела на стул рядом и зачем-то принялась щупать мне пульс. Ха! Щупай не щупай, а я покойник. Если б дядя Петя быка не включил, я б уже в аду с чертями отвисал.
«Успокаиваешься»… Ну да. Когда меня от окна оттащили, вёл я себя неспокойно. Рвался, плакал, кажется, даже матом ругался, обзывая всех школотой безмозглой и требуя конституционного права на смерть.
– Релаксирую в полный рост, Зоя Павловна, – бодро гаркнул я, откуда-то вытащив имя-отчество врачихи. – Ещё б музончик расслабляющий, типа «Sepultura», что ли…
– Ой-ой, что за слова-то такие? – Зоя Павловна, по тону поняв, что я далёк от депрессии, тоже перешла на более светские интонации. – И чего это тебе вздумалось в окошко-то сигать?
Тонко. Даже завидно. Если б я на работе так же изящно аквариумами торговал – выпрыгивал бы не с восьмого этажа из съёмной однушки, а из личного пентхауса. Сарказм, конечно. Сарказм – наше всё.
– Да я только подышать хотел. Духотища же в классах – ужас. А они как накинулись толпой – звери, а не дети!
– Ну-ну. – Зоя Павловна оставила в покое мою руку и сняла очки.
Начинается… Если твоя ровесница снимает очки – есть шанс, что дальше она чувственно распустит волосы, расстегнёт халатик и так далее. Но когда женщина в пять-шесть раз старше снимает очки, значит, грядёт серьёзный разговор. Впрочем, я разве жалуюсь? Лучше уж серьёзный разговор, чем голая Зоя Павловна. До Мэрилин Монро ей, прямо скажем, лететь, пердеть и радоваться.
– Семён, – со вздохом сказала она. – Я понимаю, что в твоём возрасте многое кажется куда более важным, чем оно есть на самом деле…
Я, блин, как-то неправильно взрослел всю жизнь, оказывается, вот что я в этот момент понял. Потому что даже представить не могу, какую кучу говна надо иметь в голове, чтобы сказануть подростку: «в твоём возрасте». Или ребёнку. Или старпёру. Да человек в любом возрасте – центр вселенной, и нечего ему этим возрастом, как писькой, в лицо тыкать. И стоило ради этого очки снимать? Фу, даже слушать не интересно.
– …всё это забудется, месяца не пройдёт, как никто и не вспомнит…
– О чём? – не выдержал я монотонного брюзжания медички.
– Ну, Семён… Ты уж прости, но я знаю, как ты девочке в любви признаться хотел.
Буэ… Прозвучало, как порнуха. А уж мне так мерзко стало, будто я в этой порнухе снимался. Хотя почему, собственно, «будто»?.. В главной роли отжигал.
– Фигня, – поморщился я. – Мозг не задет.
– Не фигня, Семён, – покачала головой Зоя Павловна.
– Да вы ж сами только что сказали, что фигня! – возмутился я такой непоследовательности. – Месяца не пройдёт – все забудут.
