Ивана Купала
– Я дома.
– Слышу.
– Помоги сумки разобрать.
– Я уроки делаю.
– Отвлекись на 5 минут.
Всем видом демонстрируя недовольство, Катерина со скоростью черепахи вышла в коридор. На ней по-прежнему была школьная форма.
– Можно было переодеться?
– Перед сном переоденусь.
– Ты ужинала?
– Тебя ждала.
– Ну сколько можно, я поздно приезжаю, могла бы что-нибудь перекусить, – каждый раз устало ворчала Кира, хотя прекрасно знала, что Катя каждый раз ждёт её (отчасти из лени, отчасти, потому что, как и Кира, любила ужинать в компании).
Сняла куртку, отряхнула от снега, взяла на кухню, приставила стул к батарее и повесила пуховик на спинку. Вернулась в коридор, проверила сапоги дочери и вместе со своими кроссовками унесла сушиться на кухню.
– А вкусняшки?
– Творожки купила. На выходных в гипермаркет съездим, сама выберешь. Как дела в школе?
– Нормально.
– Что интересного?
– Всё как обычно.
– Пельмени? Или картошку пожарить?
– Картошку.
– Иди доделывай уроки. Много осталось?
– Два упражнения по математике и почитать по литературе.
– Что задали?
– «Малахитовую шкатулку».
– Хорошая сказка.
– Длииииинная.
– Нормальная.
– Ты почитаешь мне?
– Здрасте приехали.
Пока Катерина корпела над математикой, Кира переоделась в домашнее, почистила картошку и высыпала нарезанные бруски на сильно разогретое масло.
Залогом успеха в жарке картошки была сама картошка и первые её минуты на сковородке. Её нельзя было парить раньше, чем покроется золотой корочкой, но и нельзя допустить пригорания.
В дверь позвонили.
– Маааам.
– Слышу.
Убедившись, что картошке не помешает её отлучка, Кира открыла дверь. За порогом вместо Фёдора Степановича стоял снеговик.
– Ой, вы не на машине?
Фёдор Степанович отряхивал снег на лестничной клетке.
– На машине, но у вас как обычно парковаться негде, я в соседнем дворе оставил.
Он не стал пояснять, что этим утром за его парковку прямо на дороге кто-то поцарапал ему зеркала заднего вида. С этим кем-то он обязательно разберётся в следующий раз, когда будет уверен наверняка.
Подозрения были. Фёдор Степанович был уверен, что это сосед снизу, которой писал заявления в ремонтно-эксплуатационное управление и участковому на всех жильцов подъезда. Старик-сосед явно вошёл в стадию маразма.
– Проходите, у меня картошка, – сказала Кира и убежала на кухню.
Фёдор Степанович, повесив куртку на крючок, отправился в ванную.
– Катрусь, привет ещё раз, – крикнул он в воздух.
– Здрасте, дядь Федя, – донеслось из комнаты.
За 20 минут вопрос со смесителем был решён. Не рекорд, но руки дело знают. Фёдор Степанович не работал по вызовам лично. За исключением Кириного дома.
Когда он впервые увидел её, она была на последнем месяце беременности – ещё с длинными волнами каштановых волос. Не красавица, но симпатичная. После рождения дочери Кира отказался от главного богатства – постриглась под мальчика, и с тех пор отпускала волосы только до плеч, прикрывая уши и чёлкой глаза, – как сейчас.
– Ужинать будете? – спросила она.
– Не, благодарю, но поеду. Пробки сейчас, раньше выеду, раньше приеду.
– Будьте осторожны.
– Постараюсь. Катрусь, я поехал.
– Дядь Федя, погодите! – отозвалась девочка.
Катерина с первого взгляда удивляла несхожестью с матерью. Видимо, в отца, всегда думал Фёдор Степанович. Упоминать о нём, правда, было не принято, и Фёдор Степанович, не видевший этого человека ни в жизни, ни на фотографиях, мог только догадываться. Жгучая брюнетка с пелёнок, её тяжёлые прямые волосы не выгорали и на летнем солнце. Крупные чёрные глаза формы миндаля. Смуглая кожа – в отличие от Кириной молочной бледности. Взгляд – кажется, игривый, мягкий, но, если застать врасплох, не по годам взрослый, даже надменный, будто эта детскость – маска. Будто с рождения она была не ребёнком, а женщиной, знающей себе цену. И цена эта была куда выше, чем мог позволить обычный человек.
Вот и сейчас она смотрела на него глазами взрослой женщины. Подошла и шепнула:
– Я никому не скажу про ваш секрет.
– Какой секрет?
– Что вы волшебный.
Фёдор Степанович расплылся в улыбке.
Он вспомнил почти такой же вечер 10 лет назад, когда ноги вынесли его из сауны, дрожащего от аритмии, и понесли в затуманенном сознании в чужой дом в спальном захолустье Симферополя.
Взъерошенный, с трехдневной щетиной после трехдневной гулянки, хорошо, хоть одетый, перед чужой дверью.
Дверь открыла незнакомка, спокойно пустила в дом, без страха провела в комнату со светло-жёлтыми обоями и тяжёлым дубовым комодом.
– Карниз только прибить и шторы подвесить, – сказала она.
– Инструменты?
Девушка указала на старый потертый ящик в углу полупустой комнаты, и он самозабвенно принялся за дело, с каждой минутой ощущая, как боль отступает, напряжение спадает, приятное тепло разливается по отрезвевшему телу…
Катя подмигнула и убежала в комнату.
Две такие разные девочки… Только подрастая, Катерина начинала обретать материнские черты. Больше в движениях – такой же наклон головы в разговоре, чуть вправо и вперёд, такой же лукавый прищур, лёгкое движение рукой, отбрасывающее чёлку от глаз, те же часто ироничные интонации в голосе…
– Кать, иди ужинать, – позвала она дочку, закрыв дверь за вечерним гостем.
На столе стояли две тарелки с золотистыми брусочками картошки, нарезанный пластинками соленый огурец, патиссоны, сметана и компот.
– Мам, а Фёдор Степанович домработник?
– Почему домработник? Бери огурец.
– Не буду я огурец, – отбилась она, положив в тарелку ещё ложку сметаны. – А кто он? Он же как домработник – появляется, только когда что-то ломается.
– Просто хороший человек.
– Не надо, мама, я уже взрослая, я всё понимаю.
– Что именно?
– Он из сказки.
– Не помню что-то в сказках домработников. Чай будешь?
– С чем?
– С интересом.
– Не, не буду. Мне читать надо.
– Математику сделала?
– Почти.
– Помочь?
– Не, уже заканчиваю, – ответила Катя, выйдя из-за стола.
Кира мыла посуду и вспоминала, как Фёдор Степанович, прибив карниз и подвесив шторы, вдруг ошарашенно обернулся, словно проснулся.
– Ты кто?
– Здравствуйте. Вас как зовут?
– Фёдор. Степанович. Как я здесь оказался?
– Я Кира. Кира Сергеевна. Пойдемте на кухню.
На кухне, за чаем с дешёвым печеньем, она, извиняясь, пыталась пояснить ему, что происходит.
…Вас ко мне мама прикрепила. Или меня к вам. Не знаю, как точнее. У нас никогда не было домовых…
…Мама думает, мне одной тяжело будет по дому и вообще… Это, конечно, так… Мама всегда права.
…Я постараюсь меньше вас беспокоить. Правда, это не всегда от меня зависит.
…Вам, главное, лучше недалеко. Можете не успеть. Нехорошо закончится.
…Я не могу вас у себя поселить. Да вы, наверное, семейный. Вы же с семьёй?
…Вы не переживайте, главное, Фёдор Степанович. Это не навсегда. Я точно не знаю, на сколько. Я ещё не разобралась.
…У нас никогда не было просто. Вам, наверное, нужны будут инструменты. Я в этом не понимаю, у меня только самое обычное…
Фёдор Степанович только ошалело слушал.
– А карниз вы отлично прибили. У вас руки золотые. Вы чем в обычной жизни занимаетесь?
– Бизнесмен, – выдавил он из себя.
– А я учусь, социальная работа.
– Как я тут оказался?
– Я не очень понимаю, как это действует с биологической точки зрения, но технически: когда мне по хозяйству что-то нужно, у вас на автоматическом уровне срабатывает. Как рефлекс.
– Понятно…
– Есть некоторые особенности. Вы не то, чтобы лично ко мне прикреплены, вы скорее к моему дому. То есть там, где мой дом, там вы. Так что вам, слава богу, не придется за мной ездить, если вдруг я куда-то поеду на время, например, на каникулы или в отпуск. Но если я, скажем, решу переехать жить в другой город, то, к сожалению, вам тоже придется.
– Понятно…
– И это бесплатно. То есть я не смогу оплачивать ваши услуги. То есть вы не сможете эти деньги взять, даже если я попробую. Это не как услуга, выходит, а… ну как ваше предназначение что ли. Или такая соцобязаловка… Не знаю, как лучше сказать.
– Понятно. Как домовёнок Кузя?
Она сначала не поняла, потом рассмеялась, вспомнив советский мультик:
– Вроде того. Хотя то, конечно, всё сказки. Домовые могут быть обычными людьми, просто их мифологизировали. Так проще понять.
13.
Москву заметало снегом. Через толстое затемнённое стекло Башни отдельные снежинки были неразличимы, только белёсая густая дымка между окном и огнями города.
Роман Викторович прижался лбом к холодному стеклу. На секунду ему пришла в голову мысль найти подмороженную железку и как в детстве прикоснуться к ней языком. Какая глупость. Результат понятен.
Нет, не ностальгия по детству. Сиюминутный порыв.
Он отошёл от окна и сделал несколько шагов к двери. Потом обратно. Кабинет на 48-ом этаже Башни позволял неспешную прогулку по квадрату.
В соседней комнате, размером поменьше, стояли беговая дорожка, многофункциональный тренажер для силовой нагрузки, шкаф с комплектами рубашек и галстуков, диван для отдыха и холодильник. Там же – дверь в душевую с видом на столицу. Здесь спокойно можно жить. Но Роман Викторович давно пришёл к выводу, что как язык клеится к морозному железу, так и он приклеен к работе вне зависимости от геолокации.
Именно поэтому настоящий дом обязателен – как минимум, для смены внешней обстановки.
Он взял со стола тонкий проспект – ежемесячный обзор аналитиков.
«Динамика цен производителей зерна с начала сезона отражает изменения валовых сборов и мировых цен на зерно по сравнению с прошлым сезоном. После сезонного снижения в июле – августе цены на продовольственную пшеницу и в меньшей степени на ячмень начали постепенно укрепляться. Цены кукурузы с 1 сентября по начало ноября упали, но в дальнейшем начали рост. Стоимость пшеницы и ячменя к началу февраля ниже, чем годом ранее, на фоне снижения экспорта и мировых цен; стоимость кукурузы превышает уровень прошлого года из-за заметного роста экспорта; цена гречихи выросла по причине снижения урожая».
В прошлом году до рекорда не дотянули: озимые частично гибли в зимний и ранний весенний периоды, посевные кое-где начались с опозданием, часть урожая страдала от засушливого лета, да и последствия карантина все еще давали о себе знать. И всё же объёмы производства вселяли уверенность.
«С 31 января по 6 февраля экспорт злаков составил 423,9 тыс. т (-4,1 % к уровню предыдущей недели и – 25,4 % к среднему показателю за четыре недели), в том числе пшеницы – 367,0 тыс. т (+16,6 %; -23,1 %), кукурузы – 42,4 тыс. т (+3,4 %; -25,8 %), ячменя – 6,2 тыс. т (-93,2 %; -92,7 %)».
Российское зерно в этом сезоне шло в Турцию и Египет. И там, и там Роман Викторович бывал не раз, лично изучая рынки сбыта и потенциальных партнёров – хитрых, переменчивых, многословных.
«В феврале давление на цены пшеницы продолжит оказывать поступление на рынок пшеницы и ячменя нового урожая из Аргентины и Австралии. Негативным внешним фактором, который окажет давление на цены сырьевых товаров целом и зерна в частности, будет сохраняющийся риск распространения вирусов в Китае и странах Юго-Восточной Азии. Этот фактор будет отрицательно влиять на мировую торговлю зерном по крайней мере до лета. После этого можно ожидать быстрого восстановления объемов торговли и укрепления цен».
И Китай, и Юго-Восточную Азию он не любил. Понимал, что это центр притяжения, куда повернули денежные потоки. Но не любил.
Однажды он съездил в Китай, будучи по делам в Гонконге. Тогда он перебрался на пароме в Чжухай, город-миллионник на берегу южно-китайского моря в провинции Гуандун. Ещё 40 лет назад там была деревня в дельте реки Чжуцзян, а сейчас – свободная экономическая зона и муравейник. В небоскрёбах уже царил дух современности, но, спускаясь на землю, возвращался в глубокую провинцию.
Он мало что запомнил из той краткой поездки, кроме аутентичной забегаловки, куда повёл его коллега-китаист.
Кафе было самое что ни есть местное, для своих. Оно представляло собой навес, собранный из подручных материалов, несколько пластиковых столов с клеёнчатыми скатертями, красные пластиковые стулья к ним и кухню, скрытую за хлипкой ширмой. Роман Викторович предпочёл не смотреть в сторону кухни, подозревая, что проверку санэпиднадзора она не выдержит. Но, как ни странно, еда оказалась прекрасной – простой и вкусной, насколько могут быть просты и вкусны непонятные ингредиенты, которые посетитель сам отваривал в кипящем на его столике бульоне.
Двухдневного пребывания в Чжухае хватило, чтобы понять, в чём китайцы похожи на русских, и больше не возвращаться сюда. Бизнес с КНР можно было вести удалённо.
Но недолюбливал он Юго-Восточную Азию не поэтому. Ещё до «короны» он понимал, что регион – колыбель вирусов, которые бесконечно копируя себя, мутируют и разносят заразу по миру. И хотя сам он болел редко, а «корона» обошла его семью стороной, Романа Викторовича не тянуло ни в сказочное Бали, ни к слонам в Таиланд.
«В перспективе можно ожидать повышение спроса и цен на американскую пшеницу, сою и кукурузу, что поддержит мировые цены. Потенциальное ухудшение агрометеорологических условий и/или снижение посевных площадей в ключевых регионах мира могут сформировать тенденцию к росту цен весной. Высока вероятность, что цены в странах-конкурентах будут расти быстрее российских из-за текущего очень высокого экспорта из этих регионов, ведущего к снижению запасов. Темпы экспорта пшеницы и ячменя из основных стран-конкурентов превышают их экспортный потенциал, а в России, наоборот, текущий экспорт ниже потенциала. Во второй половине сезона конкурентоспособность российской пшеницы и ячменя повысится, что будет способствовать росту экспорта».
Он закрыл проспект и бросил его на стол. Часы показывали 20:10.
На экране компьютера всплыло оповещение о входящем письме. Кликнул на сообщение: «… среднероссийские цены на пшеницу 3 класса составили 15 176 руб./тонна (+1,3 % за неделю), на пшеницу 4 класса – 13 234 руб./тонна (+0,7% за неделю), на пшеницу 5 класса – 11 646 руб./тонна (0% за неделю)…». Не дочитав, закрыл.
Сегодня был большой день. Он шёл к нему много лет.
Делал неверный выбор, учился, делал верный выбор, выстраивал стратегию, искал тропы в обход – тихо, незаметно, не дразня крупных игроков. Налаживал связи, оказывал услуги, становился незаменимым, рисковал и проигрывал, рисковал и срывал куш. С каждым годом его сеть компаний расширялась, поглощая или убивая конкурентов. Больше 20 лет назад он начинал как мелкий трейдер, перепродавая сельхозпродукцию мелких производителей. Постепенно зашёл в сегмент хранения. Тогда же занялся логистикой. И главное, что вынес за все эти годы: управлять вселенной проще, если не привлекаешь внимания. Только близкие могли представить масштабы его сети. Но они не интересовались. А он не жаждал признания.
Сегодня Роман Викторович закрыл многомесячную сделку по покупке контрольного пакета в одном из крупнейших профильных холдингов страны. Таким образом, по его личной оценке, с сего дня по меньшей мере 25 процентов всего объема зерна, произведённого в стране, так или иначе проходили через его руки, его компании.
В ближайшие дни корпоративные службы подготовят и направят обязательную оферту миноритариям холдинга о выкупе их акций. В течение следующих 70 дней станет понятно, насколько вырастет его доля.
Правда, ещё предстояло провести множество встреч с владельцами крупных пакетов. Он хотел бы их сохранить. Задачи безраздельного владения не стояло – в этом не было функциональной необходимости. Контрольный пакет давал право управления хозяйственно-экономической деятельностью компании. Этого было достаточно.
На экране телефона засветилось сообщение мессенджера.
«Роман Викторович, извините, вы не ответили, а время поджимает. Будем соглашаться на интервью?»
Писал директор по PR. Его главной задачей все последние пять лет работы была минимизация интереса широкой общественности к Роману Викторовичу и его персональной империи.
Конечно, у него не было иллюзий: экспансия на рынке, пусть и настолько эволюционная, не могла остаться незамеченной. Его имя уже мелькало в интернете, но пиарщик хорошо отрабатывал хлеб, постепенно и незаметно вымаривая такие публикации со страниц прессы.
Выходить на публику сейчас? Смысл?
Для успокоения инвесторов? Для этого есть публичные директора его публичных компаний, в крайнем случае – личные встречи.
Он не играл в эти игры. Если нужно было что-то сказать, он делал это лично, не через страницы газет.
Интервью без функционального смысла – для удовлетворения эго. А эго Романа Викторовича отнюдь не страдало.
Интервью с бизнесменом, про которого ничего не известно и который не даёт интервью, – для удовлетворения эго журналиста. А ему не было функциональной нужды удовлетворять эго неизвестного ему человека.
«Нет», – ответил он в сообщении, в очередной раз закрыв тему.
Положив телефон на стол, Роман Викторович подошёл к мини-бару, налил стакан чистого виски и залпом выпил.
В отражении стеклянной стены Башни на него смотрел крупный как медведь мужчина с хорошим брюшком. Дорогая белая рубашка в районе талии натянулась до предела. В последние месяцы он запустил себя: забыл о тренировках, только бегал по утрам. Эта невинная передышка тут же дала о себе знать.
Он всегда был крупным и ростом, и телосложением. Предрасположенный к полноте по наследству ещё с 30 лет перешёл на правильное питание, занялся спортом. Но годы брали своё, и приходилось всё строже и строже следить за фигурой – это требовало тех сил и времени, которых с его жёстким графиком никогда не хватало.
Слава богу, хотя бы не лысел и на том спасибо: грива была почти как в молодости, только седая наполовину.
Мысленно обещав себе завтра же вернуться в спортзал, он налил второй стакан, на этот раз разбавив виски хорошей порцией льда. Выключил основное освещение, погрузился в широкое уютное кресло напротив окна, закинул ногу на ногу и, смакуя дорогой виски, смотрел на огни большого города.
Когда-то мальчишкой из белгородской деревни он приехал в Москву. Не жаждал вершин. Просто хотел выучиться и вернуться к полям, засеянным пшеницей, ячменем и кукурузой. Жизнь сложилась иначе. Пожалуй, лучше, чем он представлял.
Институтские друзья стали партнёрами. Девушка, студентка курсом младше из соседнего вуза, – женой, матерью его пятерых детей – трёх девочек и двух сыновей. Старшие уже получали образование в лучших европейских вузах и, кажется, к сожалению, планировали там остаться.
Что ж, их выбор.
Младшие учились в школе.
Налаженный быт, большой семейный дом в Подмосковье, квартира на случай рабочих будней в центре столицы, дом в Испании, участок в Карелии под будущую застройку.
Мать, правда, наотрез отказывалась переезжать в Москву из родной белгородской деревни.
Всё – упорным трудом с каплей везения.
Каждое четвёртое зернышко…
Он не был склонен к сантиментам, но после многомесячного марафона с финальной сделкой как марафонец наслаждался моментом триумфа.
Виски, наконец, взяли своё, растекаясь по жилам приятным теплом.
Мать не будет слушать. Давно дала понять, его деньги – его дело. Она гордилась сыном, но не хотела знать, ни как он их зарабатывает, ни как тратит.
Жена – не поймёт. Поначалу пробовала вникать в его дела, интересовалась, но дома его отрезало: дом – это дом и там нет места рабочим вопросам. Было бы странно спустя столько лет нарушить негласное правило.
Да и он понимал: автоматический рефлекс – оставлять работу за порогом дома – как обычно, сработает и на этот раз.
Друзья? Оба и так были в периметре сделки.
Он взял телефон, открыл записную книжку, нашёл нужную строчку с номером, который не набирал больше года, и… не позвонил.
Надев пиджак, пальто и шарф, Роман Викторович вышел из кабинета, спустился в подземный гараж, где ждал водитель, и сквозь снежную ночную пелену уехал домой.
14.
– Мам, я всё.
– Бажова прочла?
– Кого?
– «Малахитовую шкатулку» Бажова.
– Ты же мне на ночь прочитаешь?
Другого ответа ожидать не приходилось.
– Портфель?
– Завтра соберу.
Зачем спрашивать? И этот ответ известен.
– Зубы чистить и умываться!
– Хорошо-хорошо, мамочка.
Разместившись рядом с дочкой на её кровати, Кира открыла на планшете сказку Бажова.
– Мам, расскажи сначала про домового.
– А «Малахитовая шкатулка»?
– Ну потом. Расскажи. Он хороший? Как дядя Федя?
Кира задумалась.
О домовых ей когда-то рассказывала бабушка. Каждый летний вечер, закончив дела по дому, она усаживала её во дворе с ведром вишни (чистить от косточек для вареников и закруток; для наливки шли ягоды с косточками) или с охапками трав (перебирать для хранения на зиму), или просто так, с вазочкой мороженого, и рассказывала небылицы про всякую сказочную нечисть. Как только не было страшно? Может, потому что мягкий малороссийский говор, в котором русские слова сливались с украинскими, ловко вывязывая паутину истории, убаюкивал самые страшные страхи?
– Тогда слушай внимательно и не говори потом, что не слышала. Давным-давно, когда на свете не было ни тебя, ни меня, Господь Бог, сотворив мир, сбросил на землю всю непокорную злую силу. Он, знаешь ли, тот ещё парень, совсем не дурак: после таких трудов ему хотелось отдохнуть и зажить на небе спокойно, без всей этой суеты с вредными и непослушными ангелами. И скидывая их вниз, Бог не сильно заморачивался: куда падали, туда падали. Кто-то упал в болота и озёра, кто-то в леса и поля, но многие попадали в людские дома.
– К нам тоже?
– Молчи и слушай. Сначала они, конечно, очень злились: представь, жили себя прекрасно на небе, а на тебе столкнулись с реальностью. От злости стали проказничать больше прежнего.
Хуже всех было тем, кто упал в болота и озёра. Особенно злым духам. У них была клаустрофобия, то есть страх ограниченных пространств. Они первые посходили с ума от тоски, обросли водяной тиной, волосы и бороды позеленели, глаза стали большие как подошва ботинка, чтобы лучше видеть в глубине, и чёрные от постоянного отсутствия света. По ночам слышен был их страшный хохот или вой, так что люди стали бояться ходить к озёрам. А уж к болотам – и подавно. Одиноко им было в своих холодных и мокрых домах, поэтому пользовались любой возможностью затащить себе человека в компанию. Днём спали, а по ночам, если кого видели по берегу, тут же хватали и утаскивали к себе на дно – пиры пировать, играть в карты, слушать истории про жизнь. Мало кто возвращался живым с тех пиров. Только к рыбакам спокойно относились, и то, если рыбак им щепотку табака кидал перед рыбалкой. Таким они даже помогали, сами рыбу на крючок цепляли или в сети загоняли. Этих злых духов – упавших в болота и озёра непокорных ангелов – в народе прозвали болотными и водяными.
Некоторым непокорным ангелам, правда, везло: они падали в воду, где жили русалки. Только это были не такие русалки, как в мультиках, а обычные девушки без хвостов-плавников. И чем севернее они жили, тем более злыми и мстительными они были.
Наверное, витаминов не хватало.
И оттого были они некрасивые, растрёпанные, бледные как поганки.
Главная их забава была поймать человека и защекотать до смерти, или просто потопить. Но если у них в воде появлялся водяной, они всё-таки поспокойней становились. Он их в узде держал, так как считал себя главным.
Кое-где водяные даже отпускали русалок в лес гулять на русальной неделе – примерно в конце весны – начале лета. Тут людям нужно было быть особенно осторожными. Русалки в это время становились обычными девушками, только очень красивыми, парням голову могли заморочить и в озеро затащить, а девушку, если одна в лесу была, к себе в сёстры забирали.
Южнее, на Украине, русалки были симпатичнее и жили не в самой воде, а по берегам, на ивах. По ночам они качались на ветках, водили хороводы, играли и пели, а днём спали. Вот с ними и водяным веселее жилось.
Другие злые духи падали в лес и стали лешими, или лешаками, лесовиками, боровиками, лесным лихом – их по-разному называли. Им было попроще – всё-таки раздолье. К тому же в лесу уже много разных духов природы жило. Они, поэтому не такими сумасшедшими стали, как водяные. И не такими страшными. На человека больше похожи, только поросшие мхом, кривые как коряги и ростом выше – могли быть вровень с лесом, а могли уменьшаться в рост ребёнка, это как им было удобно. Говорить умели, но не любили. Пели без слов, но так, что слышно было издалека, как лес в бурю шумит. И тоже не подарок. Даже своих родичей водяных постоянно дразнили, издевались над ними, поэтому в лесу, где были болота и озёра, часто слышался громкий хохот, ауканья, свист и завывания. Это леший и водяной друг с другом ругались. А вот к соседям – полевикам, домовым и банникам – не лезли, чтобы не ссориться.