Двойная эмиграция
Одну стену этого погребка прадед упёр в печной фундамент, потолок укрепил длинными железными прутьями, прочно замазал их глиной, а стены так и оставил земляными. По углам погребка он поставил четыре прочные колонны – то ли из самодельного кирпича, то ли из обожжённой прессованной глины, которые стояли, придерживая глиняный потолок… Погребок получился небольшой, едва ли достигал метра два в длину да полтора в ширину, однако все эти годы служил своим хозяевам верой и правдой. Его, к огромному счастью, ни разу не затопило, и потому в нём хранилось что придётся: фрукты, овощи, солёные огурцы и прочие зимние заготовки.
Сестра писала, что сейчас, когда одна часть их садово-огородного участка была разбомблена, другая разграблена, то её «хитрый» погребок – так она его ласково называла, оказался полупустым. И всё же ей удалось припрятать в нём кое-какие продукты, так что зиму она как-то сумеет пережить, а там видно будет…
Читая письмо сестры, я снова припомнила, что таких погребков под мазанками, возможно, больше ни у кого в их селе и не было – у всех имелись погреба во дворе, но ведь до них через улицу бежать надо. А Наталье повезло – у неё и во дворе стоял большой погреб, да ещё и этот маленький – прямо в самой хате. Это пока и спасало.
«Немцы, захватив село, – писала далее сестра, – назначили старосту, который, пытаясь им услужить, тут же рьяно принялся собирать со всех сельчан провизию. Для поддержания порядка в захваченных деревнях и сёлах немцы даже создали специальное полицейское управление, и эти полицаи, охотясь на партизан, организовали по всей округе дневные и ночные патрули».
Я перевела дух, не веря тому, что пишет сестра. Зачем немецким солдатам провизия – у них прекрасное снабжение! Я знала об этом от солдат, которые поступали на лечение в госпиталь. Наверное, сестра что-то путает! Может это очередная провокация коммунистов?!
Озадачившись вопросом и оставив его без ответа, я продолжила чтение. Строки письма кричали голосом Натальи: «Недалеко от нашего села расположился немецкий госпиталь. Местный староста, опять же пытаясь выслужиться, забрал у сельчан почти все подводы с лошадьми, чтобы возить раненых немцев с линии фронта в этот госпиталь. А ещё он приноровился каждую неделю обходить все хаты и собирать продовольствие теперь уже для нужд госпиталя: кто что даст. Не дать нельзя – убьют! А у нас уже и так почти ничего не осталось – зимой будет жуткий голод. В некоторых хатах поселились штабные немецкие офицеры, но нашу хату, слава богу, не прихватили, потому что стоит на окраине села, а немцы с недавних пор стали бояться сельских окраин – можно стать лёгкой добычей партизан».
Я прочла ещё несколько сбивчивых предложений – буквы в словах прыгали, передавая волнение сестры. Напоследок сестричка написала: «Будьте здоровы, родные мои! Если что – не поминайте лихом!»
Как и с кем Наталья сумела передать это письмо – одному богу известно, но я догадалась, что письмо это – прощальное. Сестра поняла, что каждый день может оказаться последним, и в письме прощалась со мной…
Я впервые задумалась – что-то не так с этой войной. Войной, где жестоко грабят людей, обрекая на голодную смерть! Неправильно как-то грабят, не по-людски – сестра обманывать не станет…
Тогда та ли это война, что пророчит нам освобождение от «красного дьявола»? Ради чего?..
«Добровольная» мобилизация
Утром, когда я пришла на службу в госпиталь, нас собрали в зале и объявили, что госпиталь временно переформировывается, гражданские лица увольняются или переводятся разнорабочими на военные заводы и другие предприятия, а весь медицинский персонал отправляется на фронт для оказания медицинской помощи раненым немецким офицерам и солдатам. Я ужаснулась, но отказаться не имела права. Врачи и сёстры милосердия, относящиеся к Красному Кресту, как нам сообщили, в военное время автоматически попадали под мобилизацию, и я в том числе…
Мы были уверены, что мобилизация нас минует, зная, что наш госпиталь лишь условно носил статус военного, хоть и предназначался для оказания медицинской помощи солдатам немецкой армии. Он так же, как и другие госпитали Германии, относился к международному Красному Кресту. Служащие в нём врачи и сёстры милосердия не были военнообязанными, а являлись представителями Красного Креста – общественной международной организации с добровольным членством.
Мы не состояли в штате немецких военных частей, не имели военной формы и на службе обязаны были носить белые шапочки, белые накрахмаленные передники с широкими лямками и карманами. Также нам были выданы серые блузки, юбки, кители или шинели без погон, на которых была нашита эмблема Красного Креста. Эту казённую одежду мы могли носить где угодно и когда угодно – даже дома. Но особенно нам нравились тёплые прорезиненные плащи, которыми руководство госпиталя, расщедрившись, обеспечило нас весной 1941 года. Плащи были просто бесподобны – модные, лёгкие, тёплые и очень комфортные! Да ещё и с капюшоном, что в довоенные годы было огромной редкостью. Как говорится по-русски – и в пир в них можно, и в мир!
Александр уже неоднократно предупреждал меня о мобилизации, но я твёрдо была убеждена, что могу попасть на фронт лишь добровольно – я же не являлась военнообязанной. Однако, вышло всё так, как предрекал мой супруг. Все отделения Красного Креста, находящиеся в Германии, жёстко контролировались властью, и мы, считаясь квалифицированными сёстрами милосердия, обязаны были отбыть к «месту ведения боевых действий» по первому требованию руководства. И отказаться от этой «добровольной» мобилизации было совершенно невозможно – меня отправляли на фронт в том же самом обязательно-принудительном порядке, что и моих сыновей.
Вечером, когда я, подписав необходимые бумаги, выслушав кучу инструкций и подписав их, изнемогая от дикой усталости, вернулась домой и озвучила своему супругу, что завтра вместе с госпиталем отправляюсь на фронт, то прочитала в его глазах ужас… Потом он сел рядом со мной, крепко обнял и молча заплакал. Одними глазами. Я заплакала вместе с ним. От безысходности, от того, что ничего нельзя изменить, – военная машина закрутила в свои жернова и нас…
Всю ночь мы собирали в дорогу вещи – близилась зима, поэтому мы метались по квартирке, хватая то одно, то другое. Я не знала, что брать с собой, а инструкций на этот счёт никаких не поступило. В том, что нас будут кормить, сомнений не было, а вот будут ли выдавать тёплую одежду?.. Как выяснилось потом, мы ошиблись даже в отношении еды…
Приготовив на всякий случай несколько бутербродов, мы наложили полный чемодан пожитков, да так плотно их напихали, что я с трудом смогла этот чемодан поднять.
Утром всех собирал военный грузовик. Подъехал прямо к подъезду. Александр проводил меня, загрузил мой чемодан, крепко прижал, будто прощаясь навсегда. Я же, обнимая его в ответ, словно находилась в каком-то полуотрешённом состоянии и никак не могла поверить в происходящее. Я тоже не знала, надолго ли мы расстаёмся, но надеялась, что не более чем на один-два месяца…
Мы отправились к месту расположения прифронтового госпиталя. В нашем грузовике смогли разместиться лишь девять человек – почти всё пространство было занято коробками с медикаментами и прочим медицинским инвентарём. Следом за нами готовились к отправке ещё три бортовых машины с врачами и сёстрами милосердия. Ехали медленно – сначала долго крутились по Мюнхену, собирая медицинский персонал. Лишь к вечеру выбравшись за город, мы двинулись в сторону фронта. Пока мы объезжали город, ещё казалось, что всё происходящее – лишь сон. Я словно ждала сигнала «отбой», но так и не дождалась…
Рогатое пророчество
Почти четверо суток добирался наш грузовик до места расположения госпиталя. Всё это время мы, откровенно говоря, голодали, так как, в отличие от немецких солдат, кормить нас никто не собирался. Сухие пайки, которыми «щедро одарялись» немецкие солдаты, сёстрам милосердия почему-то не полагались. До места расположения госпиталя мы должны были добраться менее чем за сутки, но путешествие наше явно затягивалось… Продукты, которыми некоторые предусмотрительно запаслись, уезжая из дома, закончились уже на второй день… У немцев не принято, как у русских, делиться с сотоварищами последним, но мы делились – чисто по-женски, по-матерински… Иль по-сёстрински?..
Солдаты и техника двигались к линии фронта твёрдым уверенным строем, мы же ехали медленно, то аккуратно обгоняя их, то подолгу выстаивая на обочине и пропуская вперёд колонну за колонной. На привалах солдаты и офицеры иногда обращались к нам за медицинской помощью – кто ногу стёр, кто простудился, кто захромал, кто порезался, и за оказанные услуги любезно делились с нами своими пайками, угощали минеральной водой, пивом и даже шнапсом.
В один из таких привалов произошёл странный случай, который словно стал пророческим, и я частенько вспоминала о нём в дальнейшем.
Мы проезжали где-то, наверное, по территории Польши, когда водитель вдруг решил устроить небольшой привал, а заодно и заправить бензобак. Он остановил машину, мы все дружненько вылезли, чтоб во время заправки не дышать парами бензина, и расселись на обочине. Невдалеке от нас на лугу мирно паслись коровы, и от нечего делать мы стали за ними наблюдать. Мимо нас по дороге медленно проезжали какие-то запряжённые лошадьми подводы, боевые машины и мотоциклы, маршировали ровным строем колонны немецких солдат, а мы отдыхали на травке, разглядывая коров. Кое-кто даже прилёг.
И вот вдалеке показалась очередная колонна чеканящих шаг немецких солдат. По их лёгкой, задорной, совсем пока ещё не боевой походке мы поняли, что это неопытные новобранцы – видать, их перебрасывают в близлежащую часть, вот и отправили пешком. Когда они стали приближаться, то идущий впереди офицер, увидев сидящих на обочине молоденьких сестёр милосердия, отдал команду, и солдаты грохнули со всей силы какой-то немецкий марш. Мы с восхищением наблюдали за ровным строем солдат, чётко отбивающих шаг в такт бравому маршу.
Но, похоже, эта громкая песня раззадорила не только нас: одна из коров отделилась от стада и начала медленно, но очень решительно двигаться в нашу сторону. Было видно, что она с силой бьёт себя хвостом по бокам. Потом эта странная корова вдруг остановилась и принялась взбивать копытом землю, причём сначала только передней ногой, а потом и задней тоже! Нам даже стало страшновато – какая-то коровушка непредсказуемая!
Мы замерли в недоумении. Что будет дальше?
– Может, пока не поздно, в машину заберёмся?! – робко высказалась одна из сестёр.
Мы и сами уже давно были готовы сигануть в машину, но любопытство – великая вещь!
Тем временем бурёнка припала на передние ноги и, наклонив голову набок, задумала возить своим могучим рогом по земле! Затем она дико взревела и со всех ног бросилась в нашу сторону, догоняя приближающуюся к грузовику солдатскую колонну!..
Солдаты продолжали маршировать, никак не подозревая о надвигающейся сзади опасности. А корова была уже совсем рядом! Тут мы, конечно, поняли, что это вовсе и не корова, а огромный бык с налившимися кровью глазами.
Наш водитель скомандовал: «Быстро в машину!»
Мы махом заскочили в кузов машины и стали ожидать развязки… Предупредить солдат было невозможно – их громкая песня заглушала все звуки вокруг. Тогда мы усердно замахали руками, подавая знаки, умоляя обернуться, но они либо нас не понимали, либо боялись оглянуться, так как в строю оглядываться не положено, либо решили, что мы их таким образом приветствуем. В итоге они стали орать ещё усерднее. А бык тем временем зашёл с тыла и пошёл в атаку, раскидывая по сторонам разозливших его крикунов…
Двум первым «жертвам» быка, которые шагали в последнем ряду, пришлось очень тяжко – они сразу полегли в неравном бою, остальные, поняв, в чём дело, начали спасаться бегством – кто куда: кто залёг в кустах, кто без оглядки подрал через поле так, что только пятки засверкали, кто забился в кузов нашей машины, а трое расселись на близлежащих деревьях и наблюдали оттуда за пустившимися наутёк сотоварищами. Мы с неподдельным любопытством тоже следили за ходом событий, но смеяться побаивались! Как же можно смеяться! Это же солдаты Великой и победоносной Германии, завоевавшие всю (ну, или почти всю) Европу! Над ними смеяться негоже! А так хотелось! И мы таращились из кузова своего грузовика, робко возмущаясь поведением одичавшего животного.
Когда бык разогнал орущую колонну, он опять дико взревел – наверное, и правда не по душе ему пришлась бравая немецкая песня, потом встал посреди дороги и начал снова рыть копытом землю… Но тут раздалось дружное мычание коров – видать, бурёнки уже соскучились по вожаку, бык остановился, прислушался к коровьему призыву, немного поразмыслил, тихонько аукнул в ответ и важно двинулся обратно к стаду… Я тогда в сердцах подумала: «Хорошо, что у этих новобранцев карабинов не оказалось, а то бычку пришёл бы конец! Лишились бы бурёнки своего предводителя!»
Тем временем немцы стали выбираться из кустов, мы тоже слезли с грузовика и кинулись к лежащим на земле солдатам, чтобы оказать необходимую медицинскую помощь: один из них действительно немного пострадал от удара, а второй, как выяснилось, просто упал от страха в обморок…
Быть может, этот случай и был пророческим? Но в тот момент немцы об этом не думали. Вернее, не хотели думать. Они рвались вперёд, к завоеванию Европы. Разве их мог остановить какой-то зашедший с тыла бык?!
Вскоре мы двинулись дальше, совершенно не понимая, куда едем. На третьи сутки пути мы уже начали сомневаться, знает ли об этом сам водитель, но спросить не решались. Лишь на четвёртые сутки, преодолев несколько несуществующих границ уже несуществующих государств, ночью, в кромешной темноте, грузовик затормозил у какого-то угрюмого барака. Наконец-то нас накормили…
Кровавые будни
Рано утром следующего дня нас разбудили два немецких солдата, приказали одеваться и идти на завтрак.
А сразу после завтрака начался кровавый кошмар, сопровождающийся криками, стонами, воплями. Понеслись дикие рабочие будни, состоящие из частей человеческих тел. День и ночь перемешались, времени на отдых не осталось вообще. О еде мы напрочь забывали. Солдат привозили одного за другим – мы их очищали от грязи и крови, потом штопали, перевязывали и выхаживали. Спасти удавалось далеко не всех – примерно каждый пятый умирал. В перерывах между штопками и перевязками надо было ещё успевать принимать от санитаров, сопровождавших раненых, документы, регистрировать поступивших и выписавшихся в разных журналах, формировать списки умерших солдат и отправлять их с курьерами в разные инстанции…
В штате полевого госпиталя состояло восемь врачей-хирургов. Они целыми днями были заняты на операциях, поэтому вся черновая работа лежала на наших хрупких плечах. Каждому врачу полагалось иметь пять-семь медсестёр, и наш госпиталь, казалось бы, просто кишмя кишел медицинским персоналом. Однако раненых было так много, что нам приходилось работать по полторы-две смены подряд.
Перед сложными операциями врачи заставляли вкалывать солдатам морфий, чтоб они не чувствовали боли. Самое интересное начиналось потом – после операции, когда солдаты отходили от наркоза…
В послеоперационном блоке в этот момент должен был обязательно находиться офицер-дознаватель, который тщательно фиксировал в толстой тетради результаты их поведения, а солдаты изощрялись кто во что горазд, порой начиная вести себя совсем неадекватно: кто орал песни, кто дико ругался страшными словами, кто во весь голос бранил начальство, кто вспоминал любовные приключения, а кто-то начинал говорить совершенно не на немецком языке… Таких солдат после иноязычных высказываний куда-то увозили, и мы их больше не видели… Конечно, мы догадывались, что с ними происходило, но обсуждать это не рисковали – война есть война.
Немцы вообще народ очень закрытый – они не считают правильным (в противовес русским) вести друг с другом душещипательные беседы, делиться радостью или горем. Они привыкли свои проблемы решать сами, ни на кого не надеясь и ни с кем лишний раз не откровенничая. Прожив шестнадцать лет в Германии, я имела возможность убедиться в этом многократно. Но та атмосфера страшного недоверия, которая окружала нас в этом госпитале, пугала всех – и врачей, и медсестёр. Мы опасались не только офицеров-дознавателей, которые шмыгали по узким госпитальным коридорам туда-сюда – мы боялись друг друга. Ни о какой дружбе сейчас речи не было, хотя до начала войны мы служили с некоторыми из коллег в Мюнхенском госпитале и даже немного приятельствовали. Но страх за собственную безопасность разрушил и эти достаточно осторожные отношения.
Мы знали, что по требованию офицера-дознавателя врачи умышленно заставляли вводить некоторым солдатам, подозреваемым в неблагонадёжности, приличную дозу морфия, после чего приглашали офицера-дознавателя в послеоперационный блок. Нередко врачи и сами писали доносы на раненых солдат, если замечали в их поведении что-либо странное. Манипуляции с морфием держались в строжайшем секрете, однако мы, конечно, кое о чём догадывались. И всё же мы не сомневались в правильности происходящего – война есть война, надо – значит надо…
Однажды у нас пропали несколько шприцов и ампул с морфием – прямо из шкафчика в операционном блоке. Начался жуткий переполох, допросы, обыски. Подозревали всех подряд. Через несколько дней нашли похитителя – солдата-наркомана, который ещё до войны увлёкся этим зельем и, получив во время операции дозу морфия, уже не смог без неё обходиться. Вскоре он исчез из госпиталя так же, как исчезали остальные «провинившиеся» – в неизвестном направлении. Больше мы его не видели…
Об этом случае постепенно забыли, но врачи стали тщательно следить за тем, как запираются шкафчики с лекарствами. А потом, когда начались перебои со снабжением морфием, врачи стали резать солдат прямо «наживую». В такие часы госпиталь просто разрывался от криков боли и отчаяния.
Несмотря на многочисленные людские страдания, которые окружали медицинский персонал день и ночь, мы были бесконечно рады тому, что нас не отправляют на линию фронта выносить раненых бойцов – в немецкой армии доставкой раненых с боевых позиций положено было заниматься исключительно санитарам-мужчинам. К госпиталю было прикреплено около шестисот таких бойцов. Они не участвовали в военных действиях, а лишь оказывали раненым первую медицинскую помощь прямо на поле боя и доставляли их в госпиталь. Для этих целей были выделены повозки с лошадьми, велосипеды, мотоциклы с колясками и даже автомобили.
Конечно, мы опасались, что можем погибнуть, если госпиталь вдруг разбомбят, но линия фронта быстро сдвигалась, всё более и более удаляясь на восток – это немного успокаивало.
Мы ещё не успели толком забыть случай с пропажей морфия, как произошёл другой не менее странный инцидент – ночью около госпиталя стало ходить привидение, пугая своим видом отлучающихся по нужде солдат. Сначала все дружно смеялись, не доверяя особо рассказам солдат-фантазёров – как только не развлекаются солдаты на фронте, чтоб скрасить тяжкие военные будни. А потом стало совершенно не до смеха… Совсем даже наоборот.
Среди персонала появилось множество слухов и предположений, обрастающих всё более зловещими подробностями: одни рассказывали, что это бродит призрак умершего солдата – душа его никак не может упокоиться и отойти в мир иной, другие утверждали, что видели, как призрак поймал раненого немецкого солдата и стал пить его кровь, третьи уверовали что это, объединившись в одну призрачную душу, пришли отпевать свою смерть умершие в госпитале воины, а четвёртые уверяли, что это проделки «красного советского дьявола» из России.
Солдаты подолгу в госпитале не задерживались – подлечились и обратно на фронт, а вот сёстры милосердия и врачи поневоле стали завсегдатаями, поэтому мы перепугались не на шутку – кто-то даже выдвинул предложение о смене места расположения нашего госпиталя.
В конце концов о призрачных страстях пришлось сообщить офицеру-дознавателю, и опять началось – допросы, слежка, ночные засады в кустах. Ловили привидение всем госпиталем, подключились даже более-менее выздоровевшие солдаты…
И поймали! Хотя пришлось постараться – на «охоту» это привидение, как ни странно, выходило не каждый день, а только по одному ему известному графику… Привидением оказался недавно переброшенный в наш госпиталь молодой врач, который в детстве страдал лунатизмом. Став взрослым, он избавился от этого заболевания, но от постоянного переутомления во время ночных дежурств, недосыпания и стрессов болезнь обострилась, и он начал активно путешествовать в ночные часы вокруг госпиталя. Происходило это не каждую ночь, а лишь когда он был свободен от ночного дежурства и спокойно «почивал» в своей кандейке. На самом же деле, как выяснилось, ходил и пугал всю округу… Его срочно демобилизовали, и мы наконец вздохнули спокойно.
Но ненадолго…
Передислокация
Мы проработали в этом полевом госпитале около двух месяцев, но за два этих долгих кровавых месяца так толком и не узнали, где он расположен, – общаться с солдатами на подобные темы нам было строжайше запрещено, да мы и не решались, опасаясь провокации. Мы догадывались, что обитаем где-то на территории Белоруссии. А когда стали приближаться холода, наш небольшой госпиталь решили перевести в другое место – ближе к линии фронта, так как эта самая линия ещё стремительнее стала перемещаться на восток. Причём нас решили не просто перевести в другое место, а присоединить к другому такому же прифронтовому госпиталю.
Несколько дней мы старательно помогали врачам собирать медикаменты, бумаги, журналы регистрации и другие документы на раненых и умерших солдат. Мы почти не спали, выкраивая для сна лишь по два-три часа в сутки.
И вот в один из более-менее тёплых осенних дней началась передислокация. Сначала отправили грузовики с медикаментами и тяжелоранеными, которых сопровождали несколько врачей и медсестёр. Потом стали грузить всех оставшихся. К вечеру не управились, решили отдохнуть, а утром продолжить погрузку и отправку раненых.
Ночью ко мне на кровать тихонько привалилась коллега – молодая двадцатидвухлетняя девчушка – и заговорщицким тоном предложила сбежать из госпиталя той же ночью. Она задумала пробраться к родственникам в Польшу, надеясь, что они нас приютят и спрячут:
– Не могу я уже смотреть на кровь и страдания, устала от бесконечных кровавых штопок и перевязок. Устала не спать по несколько суток подряд. Устала голыми руками убирать грязь за больными солдатами, устала от бесконечных бинтов и пелёнок. Устала от запаха крови и человеческих страданий, – стенала она, торопливо нашёптывая мне на ухо кажущиеся ей вескими аргументы.
«Она ещё молодая, – поняла я. – Она не знает, что такое не спать ночами, качая своё маленькое дитя, а потом носить его целый день на руках, потому что у него режутся зубки или болит животик и он от этого целыми днями и ночами кричит! Не знает, сколько жертв приносит мать, ухаживая за своим малышом, сколько бессонных ночей она не спит, укачивая, укутывая, гладя его. А раненый солдат, он же, как ребёнок, – такой же беззащитный и беспомощный. Мне, матери, вырастившей двоих сыновей, это понятно, как никому. Не могу я бросить раненых солдат потому, что и мои сыновья тоже солдаты, и они могут оказаться здесь или в другом госпитале. Кто им поможет, кроме меня?!»
Отговорила я её, а потом об этом очень жалела. Погибла та девчушка через несколько дней – потеряла сознание во время одной из ночных операций, не выдержав бешеного ритма бесконечных дежурств. Спасти её так и не сумели. Или помог ей кто умереть, узнав о её намерениях? Может, не одной мне она свою душу открыла?..
На следующий день после её смерти ближе к ночи мы наконец-то переехали…
Привезли нас на новое место только на следующий день. Новый полевой госпиталь располагался сразу в нескольких зданиях, построенных буквой «П». Эти здания принадлежали ранее воинской части, расположенной на бывшей и ранее-то условной, а ныне и вообще несуществующей границе между Украиной и Россией. Эти здания были оставлены советскими солдатами во время отступления, и каким-то чудом им даже удалось избежать разрушения во время бомбёжек.
Я сразу узнала новое место – на этом огромном колхозном лугу мы когда-то работали в сенокосную пору, а потом здесь же втайне от колхозного руководства, не разрешавшего вытаптывать свежескошенные луга, устраивали конные скачки. Луг этот располагался недалеко от украинского села, в котором сейчас, возможно, погибала от войны и голода моя старшая сестра Наталья. Мысль о том, что я должна её навестить, пришла мгновенно. Я даже не успела об этом подумать, но, как оказалось, уже подумала…
Несколько дней я вынашивала план ночного посещения села, где жила Наталья. С сестрёнкой мы не виделись почти семнадцать лет, а теперь совершенно случайно представился случай встретиться! «Разве смогу я удержаться и не сбегать ночью в Натальино село?! Если я не сделаю этого, то никогда себя не прощу! Идёт война, и, возможно, эта встреча может оказаться последней…» – размышляла я, планируя ночной поход к сестре.