Над кронами бушует летний зной,
стрекозы шелестят, поют лягушки,
и тащит внука за руку старушка,
спешащая от кладбища домой.
Супруг и сын, припавшие не раз
к бутылке, усвистали без оглядки.
Внучок решил сыграть, похоже, в прятки,
да закричал, упав в звериный лаз.
Теперь молчит, с лица белей кости,
дрожит проказник, точно лист осины.
Так светел день, да будто смотрят в спину
недобрым взглядом, Господи, прости.
Кроме меня
Поезд и лес, и вода на земле,
серость нависших небес.
Смутное чувство, что лучше сойти
где-нибудь здесь,
в яме окна проявиться пятном
между стволами рябин.
Смутное чувство, что нет ничего,
морок один,
кроме залитой водой колеи,
век не видавшей колёс.
Будто бы аист меня обронил,
да не донёс
в чащу, где вечно лежать валуном,
мхом и травой порасти.
Глянуть бы вороном, ухнуть совой,
крикнув «прости!»,
птицебезумцем метнуться вослед
эху под полог лесной,
чтоб не поспел паровозный гудок
следом за мной,
чтоб растворилось в болотной воде,
чтобы уснуло в корнях
смутное чувство, что нет никого,
кроме меня.
Конфабуляции
Краем глаза порою заметишь что-то,
и сморгнёшь как с ресниц ледяной кристалл.
То ли видит тебя тот, кем ты не стал,
то ли соль засыхает на коже Лота,
то ли тени деревьев, грозу вбирая,
проникают в наполненный прошлым мозг,
то ли краска, с годами теряя лоск,
шелушится на ржавых воротах рая.
То ль реальность – паршивое решето —
пропускает оттуда неяркий свет,
то ли это зима тебе шлёт привет,
чтобы ты не забыл залатать пальто.
