Старовский раскоп

Глава 4. Казенное

БЫЛИЧКА

… о том, чему нас научил тот первый заезд. Он всегда со студами, с первокурсниками, сами знаете. Да, от них куча проблем, но, с другой стороны, на них можно сгрузить всю черную работу, которую они будут исполнять с азартом первачков, изредка получая за найденный наконечник банку сгущенки или тушенки. И действительно, иногда проблемы перевешивают пользу. Как, например, в июле девяносто девятого. Как вспомнишь, так вздрогнешь. На том дурном раскопе, который на Ырташе. Не на могильнике, а в городище который. Пятнадцать студов, три руководителя, двое независимцев, медик и двадцать дней выезда. Третий-четвертый горизонты. Сначала ничего, всё спокойно. Потом детки растормозились, начали помаленьку бегать в соседний поселок за спиртным и "потусоваться". Оно и понятно, скучно им, телевизор отсутствует, такой штуки, как мобильный телефон, тогда большинство студентов и в помине не слышало, глушь, связи с "большим миром" не наблюдается. Со скуки начинают куролесить.

А потом этот праздник, день Ивана Купалы. При его упоминании, например, Анатолий Петрович меняется в лице. Запретил на выездах его праздновать, кстати. Зря – дважды в одну реку не входят.

Но мерзкая история, ей-Богу! Сколько раз уже говорил – все беды от самогона! Нужно не праздники запрещать, нужно запрещать студам самостоятельно ходить в деревню соседнюю, в Старовское. Сплошь самогоноварильная мануфактура рассеянная, блин. На каждом дворе самогонный аппарат свой и сивуха по цене десять рублей за литр. Для "эстетов" – водка, но она дороже.

Её пьют "старшие" – руководители и независимцы. Социальное расслоение в своем роде… Да, я тоже виноват. Я был тогда одним из "старших". Я тоже, бывало дело… Ввести сухой закон на время заездов! Не тот формальный, который сейчас – нельзя пить, но если очень хочется, то можно, и в любых количествах. Нет, пора уже прекращать попустительство. Вне раскопа, под собственную ответственность, в городе – пусть их. Молодые, перебесятся. Но когда это касается жизней других людей…

Ну вот, день Ивана Купалы. С самого утра, кстати, уже можно было предполагать неприятности, так как утро началось нехорошо. Не вышли на площадку два студа. Просили передать, что маются расстройством желудка. Естественно, никто не проверял. У нас постоянная текучка – у кого-то простуда, кто-то дежурит по кухне, кто еще чего… Не вышли – и не вышли, Бог с ними. Проблема не в этом. Проблема обнаружилась на квадратах с северной оконечности площадки, в квадратах с А-1 по А-10. Там было безобразно натоптано, сбиты все указатели, неприятнее всего – нашлись следы костра. Огонь изрядно поглодал часть деревянной стены "острожка"… Вместе с углями и золой обнаружились и "сопутствующие" – пузырек без этикетки, пустой, с явно выраженным запахом алкоголя, мусорная мелочь, бумажки… Все присутствующие были строго допрошены, естественно, никто не сознался. Да и кого было подозревать? Тут все свои, и даже студенту изрядно под хмельком в голову бы не пришло идти разводить огонь на рабочей площадке. Значит, местные… И тоже маловероятно. Местные бегут от местечка как от чумного барака. Говорят, проклятое.

Ладно. Поматерились, зафотографировали разрушения, после привели в порядок квадрат и продолжили работу. На раскопе было шумно, студы оживились в предвкушении вечера, девчонки обсуждали известные гадания на суженных, парни таинственно перешептывались и перемигивались. Придумывали, как девушек пугать будут. Не первый выездной Иван Купала, знаем.

Вечер сделали стандартный – костер и прыжки через оный, девушки в венках из одуванчиков и ромашек, ярко раскрашенные и возбужденные, ребята с гитарой и ворохом песен. Но первачкам нравится, и Бог с ними. Хотя надоело уже организаторам до оскомины. Поэтому организаторы тихо выпивают по чуть-чуть за праздник, причем выпивают хорошей "Тамянки", и расползаются по палаткам. Остается один Валерий за старшего. Сидит у костра и слушает песенки под гитару, изредка вставляет похабный анекдотец или реплику, он у нас любитель посиделок.

Остальные видят уже десятый сон… В этом вся проблема. Я не могу точно объяснить, что и как произошло. Знаю только, что после нашего ухода студы осмелели и достали раздобытый теми двумя сачковавшими с утра архаровцами в деревне самогон.

В два часа ночи Валерка ворвался в палатку к нам с Людой. К нам с ней первым, потом к Алехе и Женьке. Громко возбужденно говорил что-то про тонущую девушку и про оказание первой помощи. Спросонья показалось – утонувшую, глаза по полтора, шерсть дыбом. Люда у нас медик, и она сообразила быстрей, побежала на берег.

Обнаружилось: девушка-первокурсница. Пьяна вдрызг, еле соображает, наглоталась воды, тряслась как осиновый лист. Вытянул из воды ее тот же Валерий. Говорит, услышал вопль, побежал на берег. Как успел, уму непостижимо. Ладно, Люда с ней похлопотала, привела в чувства… Потом еще Женьку привела, который сообразил, что непосредственный научный руководитель девчушки он, а ей восемнадцати еще нет. Тут же как въяве – УК РФ…

Со слов девицы: пошла в деревню "к мальчику", у "мальчика" обнаружились друзья – "незнакомые мужики" в черных балахонах, они все вместе сначала "чуть-чуть" пили вино, потом вдруг ее, полубессознательную от выпитого, то ли насиловали, то ли сама согласилась, а после потащили к реке и там начали топить. Разборки оставили до утра, потому что она прям на полуслове заснула. Утром пошли в деревню искать того "мальчика" по имени Антон и тех "мужиков". Выяснили, что ни одного Антона в деревне не наблюдается, так никого не нашли и не опознали.

Конечно, ей это всё с пьяных глаз примерещилось, тут ясно. Она даже сама потом призналась, что никаких мужиков не было, что просто полезла искупаться. Ну и отказалась от свои слов насчет изнасилования. Потом резко запросилась домой и мы ее от греха подальше сплавили в город. Только, господа, делаем выводы. Если бы не случайность и быстрая реакция Валерия Петровича, кое-кто из нас уже сидел бы за решеткой… Кое-кого уволили бы, а кое у кого забрали бы разрешение на раскопки… дело не в том, что место якобы "проклято", дело в нашей с вами безалаберности, друзья мои. Нет, я виноват не меньше, а может и больше прочих, и я не снимаю с себя вины, но…

Из неофициальных объяснений преподавателя кафедры Истории древнего мира, к.и.н. С. П. Говорова

Спать больше не мог.

Шатался по комнате. Шарил в ящике. Там нашлись: две пачки хозяйственных свечей – тут же зажег одну и, не удержавшись, еще вторую (да будет свет!); два коробка спичек, один початый; ножик; десяток вилок и гнутые алюминиевые ложки; метелочка из порыжевшей травы. Почти пустая солонка. На самом дне – пачка древних, еще Великий потоп наверняка видавших булочек. Жаль, нет тут хоть какой завалящей книжки или газетки – только чтобы отвлечься.

После ворошил угли в печке, лакал свое мятно-хвойное пойло.

Ждал.

Глупо.

Она придет. У нее тяжелые лапы и трехсантиметровые когти. Втягивать она их не умеет. Она вечно голодна, потому что первый этап трансформации требует наибольших энергетических затрат. Полная перестройка организма. А у нее что-то неправильно пошло, если она не умеет перекидываться в человека. Любой оборотненок умеет, это же самое простое. И еще она даже в человеческом облике сохраняет черты пантеры – те желтые глаза. Жалко её.

И себя жалко.

Что лучше – умереть от голода или в зубах оборотня?

Всё равно ждал. От нечего делать пытался припомнить формулу упокоения для того раскоповского страдальца, потом бездумно разглядывал свечи. Они белые, мягкие, бесформенные уже, когда горбатятся потеками парафина… Прозрачная лужица растет, свеча тает. Свечи хватает ненадолго, от сил на полтора часа. Потом уже сидел в абсолютной темноте, на полу у буржуйки. Грелся. Чертов холод. Этот холод до конца жизни запомнится, совершенно точно.

Под утро она пришла. Впрочем, насчет утра с достоверностью сказать бы не сумел, ставни-то забиты. Только догадки.

Скреблась в дверь. Рычала. Билась своим тяжелым телом. Скулила. Снова рычала. Так часа два приблизительно. Потом затихла. Тут, кстати, "удобства" во дворе. Так некстати вспомнилось. Настоятельно вспомнилось. Еще час тишины. Может, больше, может, меньше. Опять скулеж. Ничего с ней не сделается, у нее шерсть.

Только пантеры не живут в Сибири. Правда, про пантер толком ничего не вспоминалось, но вон у Киплинга Багира жила в джунглях. Интересно, наскребется еще силенок на одну формулу? Тут есть веревка и есть крюк в стене, такой, под лампу, в стену вкрученный. Пожалуй, сойдет. И еще одну формулу припомнить… Она совсем простая, взята из церковной службы. Буквально пара предложений. Не совсем для оборотней, но тоже сойдет.

– Замерзла, оборотень? Заходи.

Она не кинулась на легкую добычу вопреки ожиданиям. Она покаянно поджала хвост и вошла. Уже в черную спину бросил:

– Apage, bestia…

Она, конечно, послушалась. И нескольких секунд хватило, чтобы успеть – крюк, веревка в перехлест запястий. С женщиной справиться легче, чем с разъяренной кошкой. А она не станет кошкой, пока связана. Формула погашения "нечистой" активности. Раньше католические патеры так "демонов" из бесноватых изгоняли. Теперь уже сидит на полу, беспомощно дергает веревку. В открытую дверь вместе с холодом льется слабенький утренний свет.

– Сейчас ты не сумеешь перекинуться. Пора приходить в себя, – поясняю.

В ответ скалится, рычит, и странно видеть кошачий оскал на девичьем лице. Я понимаю, что мы с ней вдвоем заперты в ловушку – моя нынешняя беспомощность и её помешательство не позволят нам выжить.

Да, а "удобства" во дворе.

***

В казенных помещениях даже тепло какое-то неискреннее, казенное. Вот, например, в старом "совковом" здании "Музея естественной истории, археологии и этнографии Сибири", в кабинете директора батареи горячие – тронь, обожжешь пальцы. А отойди на шаг, или лучше посиди часок за столом, перебирая отчеты экспедиций – задубеешь. Теплее всего стоять у окна, прижимая ноющие ревматические колени к чугунным ребрам батареи и на её же "хребетиках" пригревая ладони.

За грязными стеклами предвечерняя суета, заходящее солнце расцветило улицу теплыми мягкими тенями, скрасило уродства опять же казенной, плановой архитектуры. Люди спешат, глядят только себе под ноги. Внизу – черными зернышками по бурному течению реки плывут меховые и вязанные шапки, хороводы чужих безликостей. За стеклами четыре часа пополудни, шумная магистраль. В кабинете железный век, пыль и час до окончания рабочего дня.

Анатолий Петрович Ярохин, директор музея, простоял у окна еще с минуту, зевнул и с сожалением возвратился к отчетам. То ли возраст, то ли погода, то ли – тьфу на лунный календарь жены! – "Луна в знаке Весов определяет общее понижение тонуса организма", то ли тяжелый день, но настроение было нерабочее. И еще некоторое беспокойство по поводу Ковалевой. Ну, скажем, от Ваньки Тютькина можно ожидать внезапного и трагического запоя, не позволяющего даже на телефонные звонки отвечать дня по три подряд. От Семена – импульсивного отъезда в неизвестном направлении на неопределенный срок "по семейным обстоятельствам" без предварительного оповещения начальства. Алина же всегда была ответственной, исполнительной девочкой, горячительными не злоупотребляла никогда. Было дело, с ангиной пришла экскурсию проводить, бывало – до десяти вечера засиживалась за обработкой коллекций. Не бывало – чтобы пропускала лекций перед приезжими студентами или прогуливала по три рабочих дня. Не случалось, чтобы игнорировала телефонные звонки и на домашний, и на мобильный телефон. Нет, директор музея совсем не обязан названивать своим подчиненным и уж тем более не обязан обзванивать знакомых этих самых подчиненных. Но в пятницу с утра голос у подчиненной был хриплый и больной, только Анатолий Петрович был слишком обозлен шумными студентами, чтобы выяснить причину недомогания Алины Сергеевны. Немного спустив пар и даже устыдившись своей вспышки, он позвонил снова, но ответа не дождался. Решил перезвонить вечером. Потом отложил "разборки" на субботу, а в субботу решил, что разъяснит дело в понедельник. В понедельник разъяснений не последовало. И вот теперь гнетущее предчувствие беды и вины мешало спокойно и вдумчиво вчитываться в документацию…

Алина живет на Первого мая, кирпичная пятиэтажка напротив продуктового магазина, номер квартиры спросить в отделе кадров. Сходить и проверить самому. Или отправить кого-нибудь из ребят? Нет, лучше самому. Через час. Опоздать на ужин, и жена будет ворчать и искать несуществующих любовниц… Смешно, кабы не так глупо. Ну какая любовница у усталого шетидесятилетнего директора музея с окладом в двадцать пять тысяч рублей?

Тяжело забренчал старый стационарный телефон на столе.

– Алло? "Музей естественной истории"…

– Гражданина Ярохина Анатолия Петровича я могу услышать? – перебил неизвестный пока собеседник низко и резко.

– Я слушаю.

В нехорошем предчувствии припомнилось, что пропустил обед. Старая язва желудка.

– Следователь УВД-2 города Заречца Петренко Евгений Григорьевич, – представился собеседник. Предчувствие начинало подтверждаться. – Я уполномочен вести предварительное расследование по факту пропажи гражданки Ковалевой Алины Сергеевны. Разрешите задать вам несколько вопросов.

– Да, конечно… Погодите, какое расследование? – в верхнем ящике стола "Альмагель" есть.

– Согласно поступившим данным гражданка Ковалева исчезла из собственного дома в минувшую пятницу. Об этом заявил ее знакомый, Николай Сухарев. Объявлен розыск по факту исчезновения. Я веду опрос родственников и друзей Ковалевой. Вы можете сейчас ответить на несколько вопросов?

– Да, задавайте.

Нужно было еще в пятницу добиться и разобраться. Старый осел.

– Когда Вы в последний раз виделись с пропавшей?

– В четверг встречался лично, а в пятницу разговаривал по телефону…

В коридоре кто-то громко смеялся и цокал каблуками по бетонному полу.

До конца рабочего дня оставалось полчаса.

***

Андрей хотел бы знать, кто и что такое – "зверь". Раньше он полагал, что зверь – это четыре лапы, шерсть и острые зубы. Теперь уже он готов был свое мнение изменить.

Он лежал на койке и пытался спать. Он уже три раза проверил прочность завязанных узлов, был до крови укушен в запястье и определенно слишком устал, чтобы думать. Хотя вертелась какая-то мысль…

Ах, да, обработать руку… спиртом… или прижечь…

Не сейчас, чуть позже… Да тут и нечем…

Она рычала, скулила и пыталась грызть веревку. Под действие магической формулы глаза ее приобрели первоначальный вид – черные почти, красивые глаза. В некотором роде стало только хуже.

Когда она впилась в руку Андрея своими крепкими мелкими зубками, он бы должен был врезать ей по лицу, как врезал бы заигравшейся сучке служебной или бойцовской породы. В любом случае. Даже если бы не разозлился. Просто обязанность показать животному, кто здесь хозяин. Проблема была в том, что оборотень Алина не просто какая-то там сучка. Она женщина. Хотя бы по обличью. К ней нельзя применять методы, подходящие для дрессировки служебных собак. А дрессировать оборотней Андрею не случалось.

Он лежал и рассуждал, что есть зверь. В свете нынешних событий зверем называлось нечто с безумными глазами и непреодолимой жаждой крови. Спусти эту Алину с веревки – в горло же вцепится! Потом еще подумалось, что зверь живет инстинктами, основной из которых – инстинкт охоты. Еще где-то мелькнуло воспоминание – инстинкт продолжения рода. Прежний Андрей, до пленения, придумал бы скабрезность по этому поводу. Нынешнего больше интересовали вопросы выживания.

Примерно через час рычания оборотень притомилась и прилегла подремать. Андрей ее усталости не доверял, но…

***

Часик сна Андрей себе позволил. Потом пялился в потолок. Потом оборотень во сне рычала и вздрагивала, порываясь бежать и, наверно, перекинуться. Был вечер. Свечей осталось восемь штук. Мало. Не то, чтобы Андрей не любил темноты, он не любил темноту в компании с невыдрессированным оборотнем.

Снова копался в ящике, но свечей больше не нашел, только керосинку без керосина, поломанную, под тряпьем, там же часы на заводе, "Красная заря", СССР-вские, со звездочкой. Их попробовал завести, чтобы тикали. Они, как ни странно, завелись.

Размочил булочку преклонного возраста в талой воде – голод не тетка.

Когда обратил внимание на оборотницу, та уже не спала, а сосредоточенно грызла веревку. Легонько, предупреждающе пнул под ребра. Та неприязненно ощерилась, но веревку оставила в покое. Улеглась, вжавшись спиной в угол и сверкала оттуда снова желтеющими глазами. Похоже, заклинаньице, которым развлекались инквизиторы, не столь уж и действенно.

– Оборотень? Давай хоть разговаривать, что ли.

Зыркнула глазищами, низко заурчала.

– Ты хоть помнишь, как тебя зовут? …. Алина Сергеевна Ковалева, археолог чего-то там, помнишь?

Лежит, слушает. Вряд ли что понимает. Глаза уже совершенно желтые, без малейших сомнений. Зрачки вертикальные, но в полутьме широкие. Нечесаные волосы сбились колтунами. Точь-в-точь одержимая. Не зря их в средние века так боялись и ненавидели. Ведет себя такая свежеукушенная как нелюдь, на всех кидается, слюной ядовитой брызжет – чем не бесовка?

– Тут написано на стенке, что ты зануда. Зануда ты? А с Мишей тем теперь чего?.. Послушай, я не знаю, что с тобой делать. Честное слово, никогда не возился с оборотнями. У меня есть друг, Валерка. Он волк. Ну и всё. И поэтому я не знаю, как с тобой быть. Был бы телефон, звякнул бы Валере.... Что я вообще должен с тобой делать? У меня была собака, сука. Адетта. Мастиф. Но, черт возьми…

Ай, ну ее! Глаза эти… Что со стенкой разговаривать!

Попробовал осторожно силы – нет, никак на "прыжок" не наскребается пока. От птички, принесенной вчера оборотнем, остались только косточки. Чуть-чуть бульона.

– Слыш, оборотень, ты есть хочешь? Кости грызть будешь?

Глаза животных тем и отличаются от человеческих лиц – абсолютная безэмоциональность. Кошка смотрит на тебя так, словно бы ты пустое место. Презрительная египетская королева. Она же потом буде выпрашивать у тебя рыбную голову или тереться об ноги, чтобы получить колбасы. Или зашипит и выпустит когти. Только глаза останутся прежними – круглыми, серьезными и пустыми.

Смутился.

– Как хочешь.

Ночь вышла дурацкая. Омерзительно.

Часы "Заря" тикали насмешливо, недобро, словно бы не верили, что что-то может стать хорошо и вообще выправиться. Скрипел старый дом. В старых деревянных домах зимой всегда что-то глухо постанывает и всхлипывает, как если бы дом собирался вот-вот просесть и оплакивает свою печальную судьбу. Оборотень опять взялась за веревки, когда попытался затянуть их покрепче, тяпнула за палец. Зараза. Нужно бы с ней говорить и говорить, но не по себе было.

Так и просидели всю ночь – она у стены, подтянув колени к подбородку, слюнявя старый тугой шнур, Андрей на койке, стуча зубами – настороженно пялясь друг на дружку. А потом, под утро, когда за стенами выла метель, а сквозь плотно забитые ставни всё равно пахло снегом и холодом, сморил Андрея сон. Сон уронил в прелый запах пота и яркое солнце, и там запер.

… – Андрейка-канарейка! Андрюшка-хрюшка! Андрей-воробей! – маленькая, сама на воробья похожая девчушка с рыжими косичками сидела на заборчике и болтала грязными худыми лапками в красных сандалиях. Ненадолго прервалась и задумчиво поковырялась в носу. Покосилась на сутуловатого мальчишку, увлеченно листающего книжку в тени под забором, почти под ее ногами в сандаликах. Возобновила попытки оторвать его от занимательного чтива. – Андрей-сельдерей! Андрюша-повторюша!

Но, то ли объект нападок попался не из обидчивых, то ли таланты девчушки пасовали перед увлекательностью книжки, то ли еще что – мальчишка не обратил на новую порцию дразнилок ни малейшего внимания. Тогда девчушка сменила тактику.

– Ну Андреееееееей.... Ну почитаааааааааай мне! Или давай играть в каааамушки! – заныла девочка.

– Отстань, малышня.

– А я маме расскажу, что ты обзываешься!

Солнце жарило как озверелое, забор тень и холодок давал весьма условные, ветер то и дело зашвыривал на тонкие листы детектива песок и пыль. Мальчишка поднял глаза к небу. Небо от жары сделалось белесым и прозрачным. Вздохнул.

– А ты первая начала. Слушай, дай дочитать главу и пойдем в дом, будем играть. Лады?

– Лады, – девчонка вздохнула и спрыгнула с забора. Присела на траву газона и принялась сосредоточенно обдирать головки редких розеток клевера.

Ветер снова сыпанул песком, окно на втором этаже чмокнуло, распахиваясь, истошный женский голос проорал нечто невразумительное, на газон вывалилась черная дамская сумочка. Окно захлопнулось. Дальше вступил мужской баритонистый ор, мальчишка с тоской поглядел на дрожащее стеклом окно и вторично вздохнул.

– Пожалуй, не пойдем домой. Давай лучше на речку?

– Давай. На речке я тоже люблю, – вид у девчушки сделался, как у кролика перед удавом. Почти шепотом спросила. – Твои опять ругаются?

– Ага.

– А мои никогда не ругаются.

– Ага, – мальчишка кинул печальный взгляд в сторону дома, там опять шумели. – Везет…

Окно распахнулось снова, оттуда высунулась встрепанная женская головка, звучно прокричала:

– Андрееей! Андрей, домой!

Тут же следом, вдогонку:

– Хоть бы ребенка не вмешивала, шлюха ты бессовестная!

– Андрей! Домой немедленно!

– Я пойду. А ты здесь посиди, ладно? Вот тебе книжка, тут картинки есть.

Дома царил разор. Начинался он уже на первом этаже сбитыми с полок книгами и осколками большой напольной вазы китайского фарфора, и продолжался на лестнице. Идти наверх мальчик не хотел, он уже догадывался, что там увидит.

– Андрей! – взвизгнула женщина и что-то сочно хрустнуло, разлетаясь вдребезги.

В комнате родителей словно бы ураган прошел – содраны со стен картины, холст с изображением миловидной девушки, увитой плющом, прорван в нескольких местах. Разбита вся коллекция китайской посуды. Отец в незастегнутой рубашке и мать в растерзанном пеньюаре, нечесаная, сверлили друг друга ненавидящими взглядами из разных углов.