Критерий Лейбница
Маоко оставила в покое ее грудь и скользящим движением спустилась к бедрам и бокам, проведя руками по тонкой талии, остановившись там, откуда она начинала.
Несколько мгновений она дала ей отдохнуть.
Дыхание Новак стало ровным, а пот начал высыхать.
Тепло комнаты в тот мартовский вечер было комфортным для этого обнаженного тела. Свет абажура на прикроватном столике был белого холодного цвета, подходящий для чтения благодаря увеличенному контрасту с печатными страницами, в то время, как люстра в центре комнаты излучала теплый желтый свет. Бледное тело Новак равномерно окрашивалось желтым, приобретая теплый и приятный оттенок, а белый цвет абажура падал на три четверти сзади, создавая тени между лопатками и ягодицами. Неподвижная норвежка являла собой скульптуру в музее, освещенную точечными светильникам. Она была прекрасна.
– Теперь посмотрим, – сказала сама себе Маоко с насмешливой улыбкой.
Она медленно провела руками в сторону живота, держа сжатыми пальцы. Она не нажимала, а лишь слегка касалась поверхности, чтобы чувствовать пальцами мускулы, которые поддерживали живот. Она неумолимо продвигалась к паху, а Новак снова начала покрываться потом и с трудом дышать, оставаясь в неподвижной позе. Она поместила средние пальцы каждой руки в соответствующую паховую складку и соединила пальцы над влагалищем, держа поднятыми указательные пальцы. На полминуты она застыла в таком положении, а норвежка за это время сделала только несколько вздохов: ее сердце быстро пульсировало с такой мощностью, что Маоко могла слышать его удары в грудной клетке. Она опустила указательные пальцы на влагалище и аккуратно начала расширять большие половые губы. Сквозь тонкую кожу чувствовалось тепло тканей, влажных от возбуждения. Она расширила губы, пока вход во влагалище не раскрылся полностью. Новак была объята спазмами, сердце неконтролируемо билось, как сумасшедшее. Она ощущала себя распростертой, беззащитной, и испуганно ощущала, как воздух вливается в открытое влагалище и циркулирует внутри, еще более холодный, усиливая ощущение уязвимости, которое она испытывала. Она не знала, что будет дальше, но по-прежнему оставалась неподвижной.
Маоко держала ее в таком положении целую минуту, связанную и неподвижную, полностью покрытую потом, с застывшей на лице маской, в самой интимной позе, открытой и оставленной на обозрение миру.
Неожиданно Маоко отпустила указательные пальцы, позволив половым губам резко сомкнуться: они издали резкий влажный звук, похожий на шлепок руки о мокрую поверхность. Она убрала руку от половых органов Новак и сняла перчатки, вывернув их наизнанку. Потом она слезла с кровати и пошла выбросить их.
Норвежка не двигалась.
Маоко вернулась на кровать и развязала запястья, кладя шарфик на тумбочку. На руках не осталось никаких следов, поскольку они были лишь ненадолго слегка связаны. Новак по-прежнему оставалась совершенно неподвижной, как и во время того, когда ее руки были связаны.
– Сядь на корточки, – приказала Маоко, кладя ей пальцы на бока и глядя на нее. Норвежка выпрямилась из своей позы, руки свободно висели вдоль боков.
Маоко взяла с кровати подушку и положила ее на диван.
– Укладывайся, – сказала она. Она взяла ее за плечи и помогла лечь животом вверх.
Взяв ее за запястья, она положила руки на голову так, чтобы они находились на расстоянии двадцати сантиметров друг от друга ладонями вверх. Потом она дала ей в руки шарфик.
– Сожми его. И смотри в потолок, – сказала она. – Раздвинь, – попросила она, положив руки на бедра, и развела ей ноги почти на шестьдесят сантиметров, повернув ступни в сторону кровати.
Японка вернулась к шкафу и надела другую пару перчаток, потом пошла на кухню и взяла из ящика пару палочек для еды24.
Новак из-за угла выглянула на Маоко, но как только та вернулась, норвежка устремила взгляд в потолок.
Японка села на диван справа от Новак и оценивающе посмотрела на нее. Начиная с ног, она поднималась все выше по ногам, прошлась по паху, животу, груди, лицу, добравшись, наконец, до рук с шарфиком. Пот полностью высох. Еще раз убедившись, что Новак смотрит в потолок, она склонилась над влагалищем.
Большим и указательным пальцами левой руки она развела половые губы непосредственно вблизи клитора. Орган показался из крайней плоти. Он был маленьким, но хорошо видным, розового цвета и напряженный от возбуждения. Маоко взяла палочки в правую руку и пару раз свела их кончики, в результате чего послышался сухой деревянный щелчок, потом она поднесла их к влагалищу и сдавила ими клитор, словно это была какая-нибудь креветка.
Она сжала их немного, чтобы хорошо закрепить, и остановила руку в таком положении. Клитор был зажат между палочками, словно в щипцах. Она посмотрела на лицо Новак. Она продолжала пристально смотреть на потолок, но глаза ее расширились, а лоб покрылся потом. Губы были полуоткрыты и словно говорили молчаливое «охххх».
Удовлетворенная самоконтролем норвежки, Маоко с большим вниманием подвигала кончиками палочек, описывая круг против часовой стрелки, деформируя клитор. Движение составляло всего несколько миллиметров, но шесть тысяч нервных окончаний, что находятся в органе, породили волны удовольствия в мозгу норвежки.
Новак ахнула, а ее пресс заметно дернулся.
– Контролируй себя! – прошипела Маоко.
Норвежка замерла, потом медленно расслабила пах и с силой сжала шарфик в руках, сделав из нее отдушину для крайнего напряжения, ее охватившего.
Японка продолжила три круговых вращения по часовой стрелке, потом три против часовой стрелки, чтобы сбалансировать стресс клитора. Во время этого Новак полностью покрылась потом. Она сильно сжимала шарфик, чтобы лучше себя контролировать, и ее напряженные бицепсы были явным доказательством ее напряжения.
Маоко без остановки продолжала круговые вращения против и по часовой стрелке. Клитор уже стал темно-красного цвета и совершенно возбужденным.
Через пару минут Маоко увидела, что лицо норвежки стало пунцовым, а дыхание учащенным. Брюшной пресс непроизвольно сжимался, а изо рта Новак вырывалось мычание, громкость которого увеличивалось. Она была на грани оргазма, и тогда Маоко неожиданно развела палочки и отпустила клитор. А также половые губы, которые закрылись.
– Аааааах, – простонала Новак носовым голосом из-за того, что возбуждение неожиданно прервалось. Она была разочарована и встревожена тем, что ей не позволили дойти до кульминации. Она подняла голову и гневно взглянула на Маоко, сидящую на своем месте.
– Хорошо! Вниз! – крикнула она, кладя руку на лоб и заставляя лечь обратно.
Новак вернулась в исходную позу. Сердито хмыкнув в знак протеста, она расслабилась и снова уставилась в потолок, взяв шарфик. Лицо вернулось к нормальному цвету, а пот быстро высыхал.
Маоко немного подождала. Когда Новак стала достаточно спокойной, она положила ей левую руку на пах и начала гладить его легкими круговыми движениями, отмечая гладкую кожу и мышцы в тонусе. Новак успокоено закрыла глаза. Она ровно дышала, спокойная, вдыхая носом и выдыхая через полуоткрытый рот. В состоянии полудрема она даже расслабила руку с шарфиком.
В этот момент Маоко аккуратно ввела средний палец правой руки во влагалище, держа руку ладонью вверх. Норвежка, казалось, не отреагировала. Тогда Маоко добавила туда указательный палец и надавила его немного вверх. Новак открыла глаза, взгляд ее был пустым, почти отсутствующим. Маоко надавила еще немного, и безымянный палец и мизинец ее маленькой руки также вошли во влагалище. Новак все больше открывала глаза по мере того, как Маоко вводила руку внутрь нее. Странно, но она не начала покрываться потом, а только бледнеть, пораженная неописуемыми ощущениями, которые испытывала.
Рука Маоко продолжала продвигаться по вагинальному каналу, который покрывался смазкой от возбуждения, и большой палец тоже вошел внутрь. Вход во влагалище раскрылся и сомкнулся вокруг руки, расширившись по максимуму, примерно на восемь сантиметров. Надавив еще, Маоко полностью ввела туда руку, и влагалище сомкнулось вокруг ее запястья.
Теперь Новак словно онемела. Веки ее закрылись, и она не показывала никаких видимых реакций. Она, казалось, полностью отдалась во власть это самой интимной части своего тела, полностью выражая его признание.
Широкими движениями Маоко начала гладить пах, чтобы успокоить его. Она остановила левую руку в центре живота и слегка нажала на него, а потом подвигала внутри норвежки указательным и средним пальцем навстречу передней стенки влагалища. Она медленно и долго двигалась по кругу, исследуя костяшками пальцев внутренней пространство, пока наконец не нашла то, что искала. Шероховатая зона, размером не больше монетки, расположенная на симметричной оси влагалища. Новак имела точку G 25, и Маоко ее нашла.
Норвежка отреагировала незамедлительно.
– Аах! – воскликнула она громко, хватая шарфик и сдерживая пресс.
Маоко ее даже не отругала. Она начала водить пальцем по точке G туда-сюда, слегка нажимая и поддерживая ритм в одну секунду. Другой рукой она надавливала на паховую область, чтобы зафиксировать ее. Новак начала поднимать голову от кровати, сжимая тело и открыв рот в виде буквы О, а с губ срывался стон «Оооох…». Она оставила шарфик и вытянула руки, положила их на матрас и с силой сжала. С каждым движением пальца внутри нее норвежка поднимала и опускала голову и тело.
Маоко продолжала стимулировать точку и позволяла Новак свободно двигаться. Это было именно то, чего она хотела: она довела ее до этого состояния, чтобы она взорвалась в оргазме, который может испытать женщина.
Теперь лицо норвежки исказилось и стало красным и покрытым потом. Красным была также шея, на которой вздулись пульсирующие артерии. Вместе с сухожилиями, бьющимися в спазмах, они представляли собой хороший материал для уроков анатомии каждый раз, когда она поднимала грудь. Тело блестело от пота, а под пахом на простыне расплывалось пятно вагинальной жидкости.
Маоко согнула немного пальцы и, вместо того чтобы использовать подушечки, как она это делала до сих пор, она начала проводить по точке G ногтями. Это были ногти ученой, привычной проводить ручные работы: средней длины и не острые. Она решительно провела ими по чувствительной плоти Новак, еще и еще, пока та спазматически сжимала матрас и задыхалась. Несколько секунд спустя норвежка неожиданно откинулась назад и со всей силы дико закричала.
Маоко была начеку и сразу же закрыла ей рот левой рукой, чтобы этот пугающий звук не вырвался из ее квартиры.
Пресс Новак напрягался и расслаблялся в бешеном темпе с разрушительной энергией того оргазма, который она никогда в своей жизни еще не испытывала. Крик продолжался, подавляемый рукой японки.
Маоко ждала.
Спустя несколько секунд сокращения мышц тела Новак начали уменьшаться. Крик почти прекратился, и норвежка медленно опустила голову на кровать. Она отпустила матрас и вытянула руки вдоль тела. Маоко убрала руку от ее рта и продолжила гладить пах. Очень аккуратно она начала убирать правую руку из влагалища. Рука легко выскользнула из канала, покрытого вагинальной жидкостью и имеющего растянутую стараниями Маоко мускулатуру. Через несколько секунд Маоко окончательно вытащила руку и проверила, что перчатка не порвалась даже там, где она использовала ногти. Это ее удовлетворило, потому что для всех японцев гигиена является основой любой практики, и они неотступно ей следуют.
Она посмотрела на Новак. Та лежала на кровати с отсутствующим взглядом, обращенным к потолку. Дыхание успокаивалось, лицо постепенно возвращалось к нормальному оттенку, пот быстро высыхал. Через минуту она спокойно заснула с полуоткрытым ртом и головой, слегка склонившейся вправо.
Маоко аккуратно слезла с кровати, чтобы не разбудить ее. Она выбросила пару перчаток, погасила основной свет и одела пижаму. С крайней осторожностью она достала покрывало и укрыла им норвежку, чтобы та не замерзла. Потом она подошла к шкафу и взяла с полки плед. Включив лампу на прикроватном столике, она направилась к дивану. Там она растянулась на боку и укрылась пледом.
Несколько минут она задумчиво смотрела в темноту, а потом заснула.
Глава XVI
Дрю покинул лабораторию вместе с остальными и направился в сторону дома. Стояла почти непроглядная темнота, и ему хотелось только отдохнуть и завершить этот адский, хоть и успешный день. Спокойствие и скромная жизнь зрелого преподавателя физики неожиданно перевернулась этим невероятным открытием. За последние дни он пережил невероятные события в ускоренном ритме, а грандиозность событий усиливала эмоции. Он за всю жизнь не переживал ничего подобного.
Когда он шел по переулку, взгляд его случайно упал на строение, где находился кабинет ректора.
«Надо рассказать ему» – подумал Дрю.
И хотя он был очень уставшим, Дрю направился в его сторону. Свет проникал из окна МакКинтока. Дрю прекрасно знал, что тот часто работал сверх рабочих часов. Мисс Уоттс уже давно ушла, поэтому Дрю постучал непосредственно в дверь кабинета ректора.
– Войдите, – ответил тот уставшим голосом. – Эх, это ты, Дрю! Входи, друг мой, – и это «друг мой» было искренним, как заметил Дрю. Может, МакКинток и не был только управленческой машиной, работающей в поисках денег. Или да? В этом случае, это редкое дружеское обращение было бы только благодарностью за огромный заработок, который ректор получит от открытия Дрю и Маррона, и которые еще надо будет обсудить.
Конечно, доходы пошли бы в Университет, но МакКинток был идеалистом, и сделать организацию, которой он управлял, процветающей было смыслом его жизни. До такой степени, что он буквально идентифицировал себя с Университетом, а значит, благополучие Университета было его благополучием. Именно поэтому он работал там, хотя все уже ушли домой, занимаясь управленческими вопросами, которыми можно было бы с тем же успехом заняться следующим утром, но ректор хорошо знал, что завтра могут произойти какие-нибудь неприятности, а это, как в цепной реакции, породит новые проблемы, поэтому лучше ничего не оставлять на потом.
– Мы сделали это, МакКинток, – сообщил Дрю пылко. – У нас есть базовая теория, и мы можем определить энергию, нужную для Обмена на разных расстояниях и для разных объемов.
– Отлично! – оживился ректор. – И как далеко мы можем пойти?
– Повсюду, – просто ответил Дрю, садясь.
– То есть в Пекин, в Москву, в Анкоридж? Куда хотим?
– Туда и еще дальше.
– То есть как еще дальше? – пришел в замешательство МакКинток. Он мгновение подумал. – На Луну? – иронично спросил он.
– На Луну – не проблема для этой машины, – безмятежно ответил Дрю. – Обмен может быть произведен с любой известной точкой Вселенной.
МакКинток не имел ни малейшего представления, насколько огромна известная Вселенная, поскольку не знал саму Вселенную. Для него Луна и планеты солнечной системы и были всей Вселенной, которую он знал.
– Вселенная огромна, МакКинток. На данный момент считается, что ее размеры составляют примерно девяноста три миллиарда световых лет. Представь сферу такого диаметра.
МакКинток с глупым видом посмотрел на него. Что он мог знать о световых годах?
Дрю понимал, что должен объяснить. Он не хотел, но было надо.
– Световой год – это расстояние, которое луч солнца проходит за год. Поскольку луч несется со скоростью примерно триста тысяч километров в секунду, за год он пробегает более девяти тысяч миллиардов километров.
МакКинток вытаращил глаза. Девять тысяч миллиардов километров. Расстояния, которыми он привык мыслить, были те, которые он проезжал на автомобиле. Десять километров. Сто, двести. Или чуть больше.
Девять тысяч миллиардов километров. Он не мог представить себе подобной дистанции.
– Хорошо, – продолжил Дрю, с улыбкой наблюдая недоумение ректора. – Как мы знаем, Вселенная в девяноста три миллиарда раз больше этих девяти тысяч миллиардов километров, следовательно, больше восьмисот тысяч миллиардов миллиардов километров.
МакКинток смотрел на Дрю пустым взором.
– Не переживай, МакКинток. Я тоже не могу представить себе такую дистанцию. Никто не может. Это нечеловеческое расстояние. Важно то, что на математическом уровне это такое же число, как все остальные, а потому поддается обработке. И что еще более важно – это то, что с нашей машиной мы сможем изучить любую область нашей Вселенной, какую захотим. Это важно. Подумай о научном прогрессе. Обо всех жемчужинах знания, что нас ждут. Это невероятно, что именно мы это открыли, но это успех, и я безмерно счастлив жить в этой новой эре, которую мы открываем.
МакКинток молчал. Он должен был переварить то, что услышал. Он чувствовал себя угнетенным грандиозностью этих дистанций, этих скрытых знаний, о которых говорил Дрю. Он словно был раздавлен под этой массой, что на нем стояла.
– Но… На уровне повседневного применения? – нерешительно спросил он.
– Ах, действительно! – ответил Дрю. – Могут быть созданы маленькие машины, которые позволят применять их в медицине. С их помощью можно будет удалить из тела злокачественные опухоли без нарушения целостности тела. Биопсия станет простым сеансом, ничего травматичного. Подумай, что это значит. Достаточно будет настроить машину на нужные координаты в пространстве, форму и размеры того, что нужно вырезать, активировать кнопку – и этот участок тела окажется вне его. А вместо него туда будет внедрен физиологический раствор или что-то вроде этого. Я не медик, потому не могу говорить о деталях. Об этом подумают специалисты.
Он намеренно опустил вопрос перемещения живых существ, надеясь, что ректор не вспомнит об этом.
Наивный.
– Скажи мне, Дрю, – насел на него МакКинток испытующе, – насколько могут быть большими перемещаемые объекты?
«Ах» – подумал Дрю, догадавшись о последствиях.
– Ну, – уклончиво сказал он. – Пока мы еще не знаем до конца, – и это было правдой. – Нужно создать большую машину и посмотреть, что удастся сделать, – и это тоже было правдой. Он сжал кулаки на коленях, спрятанных под столом. Ему не нравилось лгать, поэтому он пребывал в страшном затруднении.
– Ах, понимаю, – медленно и серьезно произнес ректор. Он хорошо знал людей и понимал, когда собеседник что-то скрывает. – Случаем, – небрежно спросил он, – вы не проводили эксперименты с живыми существами?
«Спокойной ночи», – сказал сам себе Дрю, решив предпринять последнюю попытку.
– Почему ты спрашиваешь? – попытался он.
– Из любопытства, – ответил МакКинток мрачно. – Из окна я видел Брайс, шедшую с коробками, и спросил себя, нет ли там подопытных кроликов для твоей лаборатории. Знаешь, у меня было ощущение, что там, в этих коробках, происходило какое-то движение. Что скажешь?
– Ладно. Нельзя ничего скрыть, МакКинток, – сдался Дрю. – Мы провели эксперименты по обмену растений и животных, и все прошло отлично, по крайней мере, как мы заметили, – он сдержал глубокий вздох. – Я не хотел скрывать этого, но хотел иметь время для дальнейших экспериментов, прежде чем делать выводы.
– Понимаю, – в этот раз ректор кивнул с пониманием и оценкой правильности действий Дрю. – Однако, в теории, теоретически, ты думаешь, было бы возможным перемещать людей? – спросил он, глядя в глаза физику.
Дрю не умел изворачиваться, поэтому не стал темнить:
– Да, в теории, да. Когда у нас будет подходящая машина, когда мы проведем с ней необходимые эксперименты, и если будет законная возможность сделать это, мы сможем перемещать людей, – заключил он на одном дыхании.
МакКинток был доволен. Усталость дня исчезла, будто ее унесло дуновение ветра. Он поднялся на ноги и повернулся к письменному столу. Потом протянул руку Дрю и горячо пожал ее.
– Потрясающе, друг мой. Невероятно и потрясающе, – похвалил он его искренне.
– Спасибо, МакКинток. Теперь, однако, я пойду домой. Я совершенно изнурен. До завтра.
– Пока, Дрю. До завтра, – попрощался с ним ректор, глядя, как он, немного сгорбленный, выходит из кабинета.
Дрю пришел домой и сразу отправился в душ.
Крайнее напряжение дня смывалось вместе с грязными струями, и он вдруг почувствовал волчий голод. Его сестра уже приготовила ужин, что соответствовало такому совершенному и пунктуальному человеку, как она, и они вместе принялись поглощать ужин, болтая о том, о сем.
– Как поживает твоя подруга из Лидс? – осведомился Дрю. – Ты теперь ездишь к ней каждые выходные. Видимо, у вас масса общих интересов! Кстати, как ее зовут?
Тиморина приподняла правую бровь, удивленная таким неожиданным интересом к ее личной жизни. Очень редко Дрю спрашивал ее что-либо, касающееся ее лично, поскольку был полностью погружен в свою работу и исследования.
Она удивилась, но заметила, что в тот вечер брат пребывал в достаточно эйфорическом состоянии.
– Сегодня ты весел, Лестер, – заметила она. – С чего бы это?
– Отличные результаты в исследовании. А такое случается нечасто, – объяснил он, не углубляясь в детали. – А твоя подруга?
Тиморина поняла, что Дрю хочет лишь поболтать, и его энтузиазм в ее отношении порожден лишь внутренней радостью от успеха в исследовании, о котором они говорили.
– Дженни – человек, каких мало, – начала она, улыбаясь. – Я встретила ее на одной художественной выставке несколько месяцев назад. Оказалось, что у нас много общих любимых авторов, поэтому я решила продолжить общение с ней. У нее есть несколько ценных картин и замечательная коллекция книг по теме. Когда мы встречаемся, то всегда находим детали, о которых поговорить. Уверяю тебя, что для увлеченных искусством каждая картина предлагает многочисленные темы, детали, которые раньше не замечал, а вот теперь они вдруг возникли перед глазами. Мы начинаем анализировать детали, и нам нравится обсуждать соответствующие аспекты. Это может быть техника, цель художественной особенности, состояние души автора. Это истинное удовольствие разговаривать с ней. Она образованная и умная, очень интересный человек, – закончила она, контролируя интонацию своего голоса.
– Однако! Поздравляю! – порадовался за нее Дрю. – Очень ценная дружба. Я счастлив за тебя, – произнес он, накалывая последнюю картошку на вилку и поднимая ее в воздух. – Почему же ты не пригласишь ее к нам в следующий раз? У нас тоже есть несколько красивых картин, чтобы показать ей, – сказал он, отправляя в рот последний кусок картошки.
– Наши картины не относятся к тому типу, который мы обсуждаем, – соврала чистосердечно Тиморина. – Когда мы перейдем к экспрессионизму, тогда и приглашу ее. У нее есть также хорошая коллекция и этого стиля. Посмотрим, – по-прежнему улыбаясь, проговорила она.
Никогда бы она не сказала ему о Клиффе. Она безумно была влюблена в этого мужчину, с которым познакомилась в музее, и ей казалось, что если она о нем расскажет, это разрушит картину чистоты и совершенства, которую имел о ней ее брат. Она не знала, как вести себя с ним, потому что если это был первый раз за все ее пятьдесят лет, когда она была так влюблена, то она могла бы поделиться этим счастьем со своим братом. Они всегда жили вместе после смерти родителей, и не было ни одного дня, когда Лестер остался бы без ее заботы о нем. Он был рассеян, да, всегда думал только о своей физике, но он постоянно демонстрировал ей словами или поведением, как она совершенна, важна и необходима ему. Как она могла что-то скрывать от него?
Но пока лучше так. Она боялась, что если она раскроет так быстро свою историю любви, всего лишь через несколько месяцев после ее начала, то потерпит неудачу, и это будет еще более страшной трагедией. Для нее, прежде всего, для ее образа и для ее брата, которому она не хотела причинять беспокойство.
Она не хотела думать о строгом религиозном воспитании, лживом и репрессивном, в котором она жила. Ей было внушено не смотреть и не думать о молодых людях, потому что «они – источник греха и падения». Но она это сделала, или должна была сделать, пока ее одноклассницы флиртовали с мужчинами у нее на глазах, образовывали пары, расставались, обменивались партнерами и, становясь взрослыми, женились и создавали семьи. А она не смогла. В шестнадцать лет один парень заставлял ее сердце биться сильнее. Она ночами плакала в своей кровати, отчаянно прижимая к себе подушку, будто прижимала его, заливая ее слезами в полной тишине. Потому что она не должна была позволить услышать рыдания своей матери, которая легким сном спала в соседней комнате. Несколько дней спустя этот парень связался с ничтожной блондинкой из другого класса, моложе на год. Когда Тиморина узнала об этом, это стало для нее ужасным ударом. Она не смогла поймать момент, и какая-то другая девушка сделала это вместо нее. А теперь было слишком поздно, и злость овладела ей. Она повернулась спиной к миру, к родителям, к себе самой. Целые дни она пребывала во власти внутреннего гнева, сосредоточившись на учебе и гимнастике, которой занималась. Когда же буря закончилась, она решила никогда больше не смотреть на мужчин, потому что это могло бы причинить ей новые страдания, новое разочарование и отчаяние. Нет, хватит с любовью, хотя она ни разу еще не занималась ей серьезно.