Fide Sanctus 2

– Жутковато, – весело прокомментировал Свят, зашагав к нужной комнате. – Музей старинного быта не для слабонервных.

Была эта весёлость его тона напускной?

Или вечер действительно продолжает быть хорошим?

– А я тебя предупреждала, – сварливо припечатала Верность Ему.

– Может, нам… – пробормотала Вера, воткнув ключ в замочную скважину, – всё же лучше было бы поехать к тебе домой?

Стоило ему проявить благосклонность и сговорчивость – и она мгновенно начала чувствовать липкий стыд за всё недостаточно эстетичное, что их тут окружало.

Нужен сейчас этот стыд?

– Нет, – твёрдо определила Интуиция, ласково переглянувшись с Судьёй. – Нет, твоя коса на его камень ничего сегодня не испортила.

Во взгляде Свята горела только досада; досада из-за его шутки. Казалось, он боялся испортить вечер так же сильно, как она. И с плеч упал целый сугроб – вроде тех гигантов, что лежали по бокам от общаги.

Всё. На сегодня определённо хватит серьёзных бесед.

Теперь только беззаботность; только бессодержательный нежный трёп.

– Я дома и здесь, – елейно сообщил Свят, шагнув в комнату и включив свет.

– Да прямо! – лукаво воскликнула Вера, захлопнув дверь; в груди пела тихая радость. – Уж я наслышана, что ты на самом деле говорил об общагах.

Лина и Настя уехали вчера вечером, а она сама не появлялась здесь с утра четверга – и комната основательно промёрзла в отсутствие людей.

Но сегодня непременно будет тепло на этой кровати.

– Это не я говорил, – с расстановкой заявил Святослав; притянув её к себе, он положил ладони ей на талию. – Я начался в феврале.

– Какая удобная позиция, – пробормотала Вера, поглаживая его плечи.

– Знаю парочку позиций поудобнее.

Запрокинув голову, она рассмеялась и тут же глухо вскрикнула: на шее легонько сомкнулись его зубы.

– Я обязана обсудить с вами то, что вы вытворяете, – беззлобно уронила Вера.

– Кстати об обсуждениях. А почему ты на сообщение не ответила? О том, что я жду в машине.

Его глаза горели расслабленным ребячеством, которое казалось особенно уместным среди нехитрого интерьера студенческой общаги.

И совершенно не резонировало с этим вопросом.

Лицо Верности Себе приобрело настороженное выражение.

– Я увидела его уже после пары, – пожав плечами, ответила Вера, добавив в голос побольше беспечной нежности. – И решила не отвечать, а сразу пойти к машине.

– Моим сообщениям скучно парировать? – уточнил Свят, поцеловав её пальцы; его губы улыбались, но в глазах не было ни грамма юмора. – Это заявление ниже пояса. Я плохо справляюсь с ролью вашего спутника. Горю по всем кратерам.

Говорит так, будто «это заявление» – моё.

Он целовал её пальцы проникновенно и привлекательно, да.

Но его губы по-прежнему улыбались без участия глаз.

– Я же сказала, почему, – осторожно ответила Вера. – Дело не в «скучно».

Я что, обидела его этим?

– Кажется, да, – рассеянно уронила Интуиция. – Он пытается перевести обиду в шутку.

– Ладно, малыш, – протянул Свят, коснувшись губами её запястья. – Забей.

Верность Себе всё ещё хмурилась – и под сердцем свербело что-то неприятное. Но этот уголок – между его шеей и воротником рубашки – пах слишком головокружительно.

Мятным чаем и печёным яблоком; мокрым асфальтом и терпким снегом.

На плечи опустилась тишина, напитывая разум и душу доверием к моменту.

– Я правда как дома, Вера, – нарушил Свят эту тишину. – Везде дом, где мы рядом.

* * *

Будь по-твоему, Вера, хорошо. Ладно. Пусть.

Если и она об этом заговорила, то это, пожалуй, знак. С ней из-за этого скандалить ни к чему.

Стоит их всех познакомить.

Он с нетерпением ждал, пока Артур утрётся фактом его победы, и был почти уверен, что «покупка» варламовского молчания пройдёт успешно.

А за Петренко просто нужен будет глаз да глаз; досадно, но терпимо.

– Осталось выбрать среди них лауреата, – угрюмо буркнул Адвокат. – Болтливый Артур, конечно, опаснее, но зато сраный Петренко сумеет слишком хорошо оценить её рассуждения о наполнении реальности словами.

Этот кретин извлечёт метафору даже из сломанной зубочистки на дне урны.

Обхватив Веру крепче, Свят прикрыл глаза, глубоко вдохнул и в который раз – несмотря на тревогу – ощутил себя атлантом. Покоясь в его руках, она отчего-то дарила ощущение небывалого могущества. Казалось, если она – она! – ищет у него любви, защиты и безопасности… если он может быть оплотом для её громадной души, ему по плечу будет весь мир. И что поразительно: в её объятиях не было никакого тактильного перегруза.

Никакого перегруза. Вечный дефицит.

– Знаешь… – хрипло сказал он. – Я не сразу тогда понял, что же такого ты положила на тарелку вместе с курицей. Такая невозмутимая стояла, понимаешь ли. Такая… цельная, что ли.

Неужели ты моя?

Взгляд скользил по неказистой мебели, которая больше не резала глаз.

– Цельный, – задумчиво повторила Уланова, постучав пальцем по его груди. – Именно слово «цельный» пришло мне на ум на днях, когда я попробовала описать тебя одним словом. Поверишь?

Прищурившись, он покачал головой и негромко хмыкнул.

Она льстила? Льстила, определённо.

Смущалась, сглаживала и равняла их по росту в любой удобный момент.

Не так уж легко ей быть единственным бриллиантом на свете.

В эту секунду особенно хотелось вскрыть её мысли и увидеть ответы на все вопросы.

До чего уместной будет каждая её мысль в рамке на стене Зала Суда.

Пружина под рёбрами немного расслабилась. Хотелось подбирать слова и говорить дальше; наговорить столько, чтобы она вовек не сумела обогнать его.

Высказать ей столько восхищения, сколько не сумеет даже графоман.

В горле дёрнулась сухая досада.

– Уймись, – прошипел Прокурор. – Вы с ней ещё ни разу не появились у них на глазах, а ты уже успел накрутить себя на вертел!

– В тот день мне везде было громко и ярко, – помолчав, продолжил Свят, рассматривая мелкие морщинки в уголке её глаза. – Везде было нечем дышать. А ты стояла такая… Я не особо в правильных словах силён. Уверенная, что ли. Как финиш, которого достигаешь и валишься на траву, понимая, что наконец больше никуда не надо бежать.

Уланова замерла. Морщинки в уголках её глаз превратились в веер; она улыбалась.

– И рядом с тобой мне вдруг стало… тихо. И я думал потом, что же такого есть в тебе, что создаёт эту тишину. А потом понял. Наполненные доверху не гремят изнутри.

Адвокат застыл с открытым от восхищения ртом.

Великолепие. Просто великолепие. Как тебе это в голову пришло?

– Какое же враньё, – прошептала Вера, едва ощутимо поцеловав его в небритую щёку. – Какое враньё – заявление о том, что ты не силён в словах.

* * *

Нет, никогда не поверю. Что ты мой. Что ты здесь.

Рассмеявшись, Вера обхватила губами его нижнюю губу, и он ответил жадным рывком навстречу.

– Я не могу терпеть, – отстранившись, прошептала она. – Хочу заранее поздравить тебя с Днём Святого Валентина.

– Точно, – проговорил Свят в выемку между её ключицами. – Действительно. У меня тоже есть кое-какой… сюрприз.

Тело никак не соглашалось воспринимать его прикосновения как что-то обыденное, и по шее снова бежала сладкая дрожь. Неохотно выпутавшись из его рук, Вера шагнула к рюкзаку и вытащила из него отвоёванный у библиотекаря трофей. Мысленно досчитав до пяти, она обернулась и выставила вперёд руку с книгой.

Ожидания оправдались.

Его брови взлетели, а губы округлились. Сделав шаг вперёд, Свят с благоговением коснулся книги.

– «Bill of Rights»[5]? – выпалил он, изумлённо хохотнув. – В оригинале?!

– «Bill of Rights», – кивнула она, сияя. – В оригинале.

Погладив ветхую обложку, он раскрыл «Билль» на случайной странице и забегал глазами по строкам.

И пусть весь мир подождёт.

Как же она любила, когда его глаза горели порывистой страстью интеллекта.

– Тот самый! – на миг подняв к ней ошалевший взгляд, воскликнул Свят. – Образца тысяча шестьсот восемьдесят…

– …восьмого года, – охотно подтвердила Вера, осторожно перелистнув несколько тонких страниц. – Самое точное и самое старое переиздание оригинала.

– Вера! – пробормотал он, обхватив её за плечи; в его взгляде плескалась смесь из воодушевления и нежности. – Это просто офигенно! Когда нужно вернуть?

– Никогда, – сообщила она, обняв его за пояс. – Завтра «Биллю» было суждено отправиться на утилизацию.А я выпросила его себе. Подумала, что в этой комнате он обретёт новую жизнь и засияет артефактом.

Переводя взгляд с книги на неё и обратно, Свят медленно качал головой.

Словно не мог решить, кому сейчас положено больше его восхищения и внимания.

– Я никогда не устану изумляться тому, как ты брызжешь идеями, – наконец пробормотал он, опустив книгу на стол.

– Сам ты брызжешь. Это было несложно. Я же помню, как ты в Хартию влип. Тогда она была явно привлекательнее моей гриппозной личины.

Тогда это тоже был ты? Как в прошлой жизни.

– Только она и смогла меня оторвать от Хартии, – серьёзно объявил Свят, поцеловав её в уголок губ. – Больше никто бы не смог.

Шагнув к своему рюкзаку, он активно порылся в его недрах и лукаво попросил:

– Не подглядывай.

Закатив глаза, Вера отошла к окну и любовно погладила нагретый батареей хлипкий подоконник; за тёмным окном пахли янтарным золотом тусклые фонари. Она всё-таки написала на ватмане изжёванную цитату Шекспира. Потому что писать что-то «красивое» от себя было бы враньём.

Всё было бы некрасивым враньём – всё, кроме рисунка его жадных и бездонных глаз.

Сколько же пробежало мимо неё часов, когда она замирала у этого подоконника, пытаясь понять, чего хочет её блудная душа.

А теперь он здесь. А душа – дома.

* * *

– Это тебе, – тихо сказал ты у меня над ухом.

Повернув голову, я увидела на твоей ладони…

– Сборник стихов Рождественского?! – в изумлении воскликнула я, бережно подхватив книгу. – Ты запомнил, что я люблю его стихи?!

– Конечно, запомнил, – негромко произнёс ты, положив руки мне на талию. – Надо же было соответствовать твоей феноменальной памяти на цитаты Пастернака. Это просто приятная мелочь. Основной подарок будет завтра.

– Такой крупный сборник… – проговорила я, погладив книгу по корешку и любовно понюхав пожелтевшие страницы. – Здесь наверняка есть просто всё! Я была права. Ты тоже брызжешь.

Ты расхохотался, и моя голова у тебя на плече ритмично затряслась.

– Спасибо, Свят. Это восхитительно. А её когда нужно возвращать?

– Ну смотри, догадалась, что библиотечная! – с игривой досадой воскликнул ты, проводя кончиком носа по моей шее. – Может, я клад нашёл?

– У твоего клада библиотечная маркировка вдоль корешка.

Ты снова рассмеялся – на этот раз тише и глуше: потому что более интересным теперь считал изучение губами моей шеи.

Горячо; шее было неимоверно горячо.

Сердце встрепенулось и заныло.

Как выглядят губы, что производят на коже подобные движения?

Наверняка они выглядят так, что могут на ближайшие полчаса отнять разум.

– Нет, у моего клада несносный характер, – пробормотал ты, касаясь моей шеи языком. – В принципе, можно и не возвращать. У меня есть своего рода… привилегии. Если не принесу, спишут.

Твои ладони сжали мою талию и перебежали на грудь; я охнула и закусила губу. До чего жадно и исступлённо тело отзывалось на твои ласки. Я уже совсем не жалела, что заговорила о нашей тайне и желании её раскрыть. Я больше не хотела утаивать тебя.

Я хотела кричать о тебе – так громко, чтобы дребезжали лунные кратеры.

Еле слышно простонав, я наобум распахнула книгу и глухо прочла:

– Знаешь, я хочу… чтобы каждое слово… этого утреннего стихотворения…

Потянувшись к пуговицам моей рубашки, ты медленно высвободил их из петель – одну за одной – и стянул бирюзовый хлопок с моих плеч.

– Вдруг потянулось к рукам твоим… Словно… соскучившаяся ветка сирени… Знаешь… я хочу, чтобы каждая строчка… неожиданно вырвавшись из размера… – по памяти продолжила я, прикрыв глаза. – И всю строфу разрывая в клочья… отозваться в сердце твоём сумела…

Твои руки расстегнули застёжки бюстгальтера и обхватили мою грудь; следующая строчка застряла в горле. Я хотела опустить глаза и увидеть твои пальцы на сосках, но боялась.

Эта картинка всегда отнимала у меня последнее дыхание.

– Знаешь… я хочу, чтобы… каждая буква… глядела бы на тебя влюблённо… – хрипло прошептала я, облизывая губы. – И была бы… заполнена солнцем… будто… капля росы… на ладони клёна…

Твои руки нащупали пуговицу моих джинсов и стянули их. Задержав дыхание, я пошевелила коленями, чтобы джинсы скорее сползли, и потёрлась поясницей о твою ширинку. Я была рада, что стою спиной; что не вижу твоих глаз.

Когда ты хотел меня, они пылали слишком импульсивным безумием; чересчур.

Ты подхватил меня под бедро и подвинул к нам стул; я встала на него коленом, запрокинула голову и уткнулась губами в твою шею. И в этот момент всё наше прошлое показалось мне выдумкой.

А осознание, что ты мой, – обострением бреда.

Ты обхватил мой затылок и замер: словно разделяя игру.

Словно строчки поэта должны были давать зелёный свет твоим движениям.

– Знаешь… я хочу… чтобы февральская вьюга… покорно у ног твоих распласталась… – прошептала я, коснувшись языком твоего кадыка.

Ты хрипло охнул, и моё сердце безвольно застонало, стуча в твою ладонь.

– Нет, милая, – ласково, но твёрдо сказала Интуиция. – Последнюю строчку декламировать всё же рано.

* * *

Вид твоего тела, что поддаётся моим ласкам, купает мозг в грубой страсти. И я уже не удивляюсь тому, сколько чувств ты способна во мне вызывать. Твоя грудь словно состоит из голых нервов.

Если бы я был терпеливее, я бы часами ласкал только её.

Ты больше не бормочешь строчки стихотворения. Ты облизываешь губы и умоляюще трёшься бёдрами о мой живот. А ведь я помню это стихотворение. Ты не захотела произносить последнюю строчку. Именно в ней идёт речь о любви.

И я снова не понимаю, совпадение ли то, что ты замолчала, – или у тебя в сердце её просто нет.

Ты целуешь мою шею и снова стонешь: приглушённо и томно.

Плавно и податливо.

Совпадение. Конечно, совпадение. Ты перестала цитировать строки просто потому, что тебе уже не до них.

Чем энергичнее я твержу это себе, тем меньше в это верю.

Злясь на себя, я поднимаю твоё бедро, сдвигаю в сторону бельё и вхожу в тебя; из твоих губ летит новый протяжный стон. Тело заполняет горячее удовольствие; поразительно. Утром. Ведь только утром. Ты не договариваешь проклятые стихотворения, а мне категорически мало тебя.

Катастрофически недостаточно.

Кровь кипит, но я замираю и неспешно целую твою вибрирующую от стонов шею.

Я хочу слышать твой голос: низкий; с переливчатой хрипотцой.

– Нет, – шепчешь ты, запрокинув голову. – Не замир… Хочешь, чтобы я… умоляла…

Да. Чтобы не начать умолять самому.

Одно движение в тебя. Неторопливо; осторожно и глубоко. Второе движение… Третье. Я обнимаю твою шею и жадно рассматриваю лицо. Я вижу его лишь искоса; лишь с одной стороны – но не могу не смотреть.

Если бы ты знала, какое оно, когда ты меня хочешь. Если бы знала.

Ты округляешь рот и кусаешь нижнюю губу. И я не понимаю, как мог столько времени быть неподвижным. Глухо охнув, я наращиваю ритм, облизывая твои губы.

Ты божественный художник, Вера.

Ты рисуешь чёрным графитом – но как же виртуозно смешиваешь краски.

Как умело переплетаешь во мне жажду поэзии и властную похоть.

* * *

Улыбнувшись, я посмотрел на бирюзовую точку у себя в руке, ласково подышал на неё, пролистнул несколько страниц Хроник и остановился на светло-зелёной.

– Пора встречать весну, – негромко проговорил я. – В этом году она будет ранней.

– Ты уже подписал договор? – прогудел Университет, разглядывая точку на моей ладони.

– Подписал, – спокойно отозвался я. – Он вступает в силу завтра.

– Не будешь ждать, пока они найдут ответ? – осторожно спросил Вокзал, глядя так заботливо, будто я был его малой частью, а не он – моей.

Будто он был Городом, а я – Вокзалом.

Примерно в феврале меня здесь жалели и пестовали решительно все.

– Ответ, «что такое любовь?» – беспечно уточнил я, спрятав бирюзовую точку в воротнике рубашки. – Нет, не буду. Им, конечно, опять кажется, что они знают ответ и чувствуют именно её. Но она это или нет, снова станет ясно много позже.

Вспыхнув золотисто-мятным, Хроники бойко зашелестели страницами, и над моими улицами в быстрой перемотке понеслись последние недели февраля. Недели, что ещё ждали впереди две вверенные мне души.

* * *

…Мне кажется, что любовь – это когда с календаря стремительно сбегают дни, которые мне впервые в жизни хочется замедлить.

Навечно остаться в ласкающем меня её пальцами феврале.

Это когда я обнимаю её при друзьях, оценивая злобную угрюмость одного и жадную заинтересованность другого.

Оценивая – но решаясь больше не прятаться.

Это когда я вытягиваю из стопки футболок самую мягкую и прячу её под подушкой, что пахнет ею.

Потому что знаю, как она любит спать в моей просторной футболке.

Это когда я заталкиваю в общажный холодильник содержимое двух пакетов, а потом, улучив момент, запихиваю в её кошелёк несколько купюр из своего.

Надеясь, что она не устроит допрос, а просто купит себе что-то нужное.

Это когда я поднимаюсь с узкой общажной кровати и, натянув джинсы, отправляюсь на общую кухню, пытаясь не разбудить её стуком посуды.

Это когда я наблюдаю за яичницей и вдруг ощущаю спиной её ладошки.

Это когда я бормочу «Доброе утро, малыш» и вдруг осознаю: мне плевать, что кухню уже заполняют любопытные студенты.

Это когда её плечо идеально подходит под изгиб моего локтя, яичница получается довольно сносной, а её рыжий приятель очень даже прикольный.

Это когда мне хочется, чтобы по её спине бежали струны, из которых можно извлекать мелодии, способные расстрелять. Это когда я подхожу к столу, за которым она рисует, смотрю на мягкие линии, что показываются из-под её пальцев, становлюсь на колени и долго целую её щёки и маленькие губы.

Долго. Так долго, на сколько хватит дыхания.

…Мне кажется, что любовь – это когда я баррикадируюсь в святилище чистых поверхностей и сообщаю ему, что ужин сегодня на мне.

И час спустя ставлю перед ним ту самую курицу.

Это когда я просыпаюсь среди ночи от шума за окном, кладу ладонь на его ухо и долго лежу без сна, держа руку в неудобном положении.

Потому что завтра у него пять сложных пар и посещение долгого заседания.

Это когда я хочу оставлять в его квартире свои эскизы и книги; наушники и рубашки.

Это когда я хочу рисовать не карандашом на листе, а губами на его коже.

Это когда я всё чаще хочу сказать кому-то «люблю» в обход своего твёрдого правила.

Не дожидаясь уверенности, что я уже точно сполна люблю саму себя.

Это когда я, едва задремав к утру, просыпаюсь под переливы старой гитары и удивляюсь тому, как мало ему нужно сна.

Когда вижу его склонённый над гитарой силуэт и вдруг понимаю: он наконец сумел сплести ноты в мелодию, что отнимает дар речи.

Это когда за окном падает густой снег, в углу маленького стола горит золотой ночник, моё сердце дрожит, а комнату заливает плач струн, что поют арию нашей зимы. И я утыкаюсь носом в подушку, что пахнет им, и украдкой вытираю слёзы.

Те горячие и глубокие слёзы, которыми плачет душа, растроганная доверчивой обнажённостью души другой.

«Знаешь,

я хочу, чтобы каждое слово

этого утреннего стихотворенья

вдруг потянулось к рукам твоим,

словно соскучившаяся ветка сирени.

Знаешь,

я хочу, чтоб каждая строчка,

неожиданно вырвавшись из размера

и всю строфу разрывая в клочья,

отозваться в сердце твоём сумела.

Знаешь,

я хочу, чтоб каждая буква

глядела бы на тебя влюблённо.

И была бы заполнена солнцем,

будто капля росы на ладони клёна.

Знаешь,

я хочу, чтоб февральская вьюга

покорно у ног твоих распласталась.

И хочу, чтобы мы любили друг друга

столько, сколько нам

жить осталось»[6].

Глава 22

5 марта, пятница

– …звёзды будут благосклонны. Можно добиться больших успехов, главное – доверять интуиции. Вам удастся завоевать расположение новых… Ты слушаешь?! – грозно осведомилась трубка; на фоне в ней шуршала любимая газета матери.

– Да, – машинально ответил Олег, стараясь звучать тихо: в комнате спал сосед. – Расположение новых знакомых.

Мне бы расположение старых не потерять.

– Водолеям этой весной звёзды сулят перспективу отношений, в которых они могут потерять голову. Необдуманные поступки и слова могут обернуться неприятностями! – радостно заключила мать. – Так что ни в какую лярву не ныряй, а то…

– Слушай, – оборвал Олег вдохновлённый монолог. – Я не очень соображаю, потому что сегодня слишком рано встал.

А вчера лёг только после того, как все слова в очерке о майском дожде стояли на своём месте.

Он наконец нашёл на столе ручку, и она ухнула в глубины рюкзака, потерявшись среди чистых листов и пособий по налоговому праву.

– На восьмое марта чтоб приехал домой! – грубо крикнула трубка. – Как псина подзаборная вечно шляешься где-то! Слышал меня?! Никуда твои «дела» не денутся! Деловой, тоже мне! Уже пятое, а ты билеты, небось, ещё не брал?! Завтра их уже не будет!

«Домой», говорит. Аншлага пересмотрела; учится шутить.

– На свой день рождения не приехал и на мой праздник не явишься?! – со священным ужасом в голосе продолжала Евгения Васильевна. – Отмечаешь день, когда я тебя родила, лишь бы с кем! Кто тебе виноват, что ты рано встал?! Рычишь на мать, как…

– Ты прекрасно знаешь, что я день рождения не отмечаю! – свирепо перебил Олег.

Я ещё, видишь ли, не особо родился.

Под рёбрами закричала сухая агрессия. В последние недели она бралась кричать особенно легко.

И подавлялась особенно твёрдо.

– Ну конечно, – помедлив, протянула мать. – Зачем я уже нужна теперь! Нужна была, когда переодевала, кормила, портфель помогала собирать… А теперь что, когда всю свою жизнь тебе посвятила?! Буду сидеть одна.

На вершине небоскрёба сыновнего долга.

Решительно отодвинув телефон от уха, он энергично потёр динамик о шершавое плечо толстовки.

– ОЛЕГ, ПЛОХО СЛЫШНО! – свирепо сообщила мать. – Пропадаешь!

– Захожу в лифт в новом корпусе! – перебил он и, набрав воздуха за щёки, забулькал: – ЖЖЖЖ… ТРРРК… ЛМЛМ… ГРКГР… БРМБРМБРМ… ШШШ…

– Пока, не слышу! Фырчит что-то невозможно! – крикнула мать и отключилась.

На экран вернулась картинка белого мрамора с серебристыми прожилками.

Лучше побулькать, чем снова извиняться за то, что тебя обосрали.

– И объяснять матери, что ты ей не родитель, – хмуро добавил Внутренний Агрессор. – Она так липко манипулирует, что у тебя просто обязаны появиться «неотложные дела»!

– Кто ещё ей поможет, если не ты? – смущённо пробормотал Внутренний Спасатель. – Ведь сначала идут потребности других, а потом – собственные.

– Ещё чего! – отрезал Внутренний Агрессор. – Он ей не отец и не муж! Почему ограждать её от любой грусти и трудности всегда должен именно он?! Она взрослая, но ещё не старая и не беспомощная. Она просто очень хочет, чтобы он волочил её на себе, – и винил себя, если не волочит!

Исчерпывающе.

Пожалуй, все удачные строки, что когда-то осели на листах, были заслугой именно Агрессора.

Внутренняя Жертва плакала и тёрла красные глаза. Над её растрёпанными волосами витала фраза «Мать меня совсем не любит». Спасатель смотрел на Жертву с бесноватым огнём в глазах.

Этому утру не хватало только драки на Корабле, что давно и прочно застрял во Внутреннем Бермудском Треугольнике. Стоило экипажу начать спорить, над Бермудским пятачком моря разыгрывался неистовый шторм.