Fide Sanctus 2

Ладили они редко – и потому солнечный штиль над Кораблём не сиял почти никогда.

Запихнув телефон в карман джинсов, Олег бросил взгляд в окно. Мартовское солнце лениво высовывало из-за тучи то один бок, то другой: будто дразнясь.

Не спеша показываться целиком.

Подхватив потрёпанную книгу о мастерстве благородной жизни[7], которую взялся перечитывать после Ялома, он ловко затолкал её в рюкзак. За спиной шумно открылась дверь, и тело обвил резвый сквозняк.

– Олег, слушай! – громогласно пробасил сосед по комнате.

– Чего ты орёшь?! – шёпотом рявкнул Олег, покрутив пальцем у виска. – Глеб спит!

Глеб работал барменом в круглосуточной кофейне три ночи в неделю: с воскресенья на понедельник, с понедельника на вторник и с четверга на пятницу. Иногда после рабочих ночей он ходил на пары, а иногда предпочитал лечь и спать.

Но всё равно порой было непонятно, как он выдерживает такой ритм жизни.

Сам Олег подрабатывал только грузчиком и носильщиком.

Нерегулярно, неофициально, только по крайней необходимости и далеко не от всей души.

– После ночных смен его из пушки не разбудишь, – равнодушно отозвался Илья.

– Но это не значит, что нужно запойно орать у него над головой, – процедил Олег. – Что ты хочешь?

– У тебя не будет на пару дней тридцать…

Какой тупой вопрос я задал. Сегодня же пятница. Что он может хотеть?

– Не будет, – металлическим тоном перебил Олег и нехотя обернулся.

Илья стоял у встроенного шкафчика, сложив на груди руки в татуировках; в его взгляде горела смесь из мольбы, нетерпения и злости.

Он слишком любил налаживать свои дела при помощи чужих денег.

– Только же что стипуху дали, – выплюнул сосед; в его голосе звучало раздражение.

– Всё уже распределил. А чего у своего дилера не попросишь отсыпать в залог?

– Рустамыч по предоплате, – оскорбился Илья. – Такую траву только у него можно взять. Это крутая инвестиция. Ну плиз. Не можешь тридцать, дай хотя бы…

– Нет у меня, сказал! – отрезал Олег, рывком закинув рюкзак на плечо.

Если бы только Глеб не спал.

Это «нет» хотелось проорать чайкой.

Прямиком с утра не хватало услышать только про «Рустамыча».

– Пусть бы скуривал и продавал всё там, ублюдок, – прошипел Агрессор, ударив кулаком по борту Корабля. – Нехрен распылять тут свои луговые травы!

Ничего больше не сказав, Илья насупился, прошёл к кровати и плюхнулся на неё.

Игра в обиженку не пройдёт, мамкин инвестор.

Не глядя на соседа, Олег преодолел комнату в несколько широких шагов, наспех обулся и выскочил в наполненный голосами коридор. Всё внутри дрожало от изящной злости, выхода для которой сегодня снова не предвиделось.

Если бы только луговые травы.

По вторникам и пятницам Гатауллин распылял здесь не только марихуану, купленную в общаге на Бульваре Ленинского Комсомола, но и поганые кривотолки, что носил оттуда же. Он начал торговать травой в январе – когда нужно было заработать на аборт залетевшей от него девице – а потом ловко втянулся в этот бизнес через игольное ушко насыщенных трипов.

Переносчик сплетен, мать его.

9 февраля, вторник

– Говна кусок! – прорычал Гатауллин, застирывая в раковине джинсы; его смуглые щёки горели багровым румянцем, а зрачки были такими узкими, словно ему в лицо направляли солнце. – Думает, сел в Ауди, обзавёлся батей завом, так теперь всё мож…

– Да он не видел, что ты там идёшь, не фони! – примирительно просипел его патлатый кореш, усевшись на подоконник; его зрачки тоже напоминали точки. – Ты ж не Серёга Зверев, тебя и спутать можно с кем.

За мутным окном висел мёрзлый и туманный поздний вечер февраля.

– Забейся, Дэн, – свистящим шёпотом уронил Гатауллин, встряхнув потяжелевшие джинсы в пятнах слякоти. – Всё он видел! Специально окатил, червь! Это она его натравила! Долбаная сука!

– Рус? – вкрадчиво бросил патлатый, ухмыльнувшись углом рта. – Говорил, тебе параллельно, что и как певичка Намба. А сам пасёшь их каждое утро, как узнал, где они паркуются, чтобы пососаться на прощание.

– Целуй ты зад! – разъярился Гатауллин, неуклюже примостив джинсы на батарею. – Мне срать, кто трахает эту шлюху! Я просто пробую товар сразу на месте, дебил!

– Что-то до февраля ты пробовал товар не возле этих гаражей, а за полем.

…Сплюнув пену от зубной пасты, Олег меланхолично прополоскал рот, поднял голову и рассеянно уставился в зеркало над раковиной. По подбородку медленно стекали и убегали к кадыку острые капли. Он с трудом узнал своё отражение – до того далеко сейчас были мысли.

Гатауллин видел, что рядом кореш «червя», и старался выбирать проклятия пожёстче.

В груди засвистела дыра, больше похожая на пустоту поздней осени, чем на репетицию ранней весны. Прошагав к выходу, Олег с силой захлопнул за собой дверь.

Так вот оно что. Она с ним. Он с ней. С «февраля».

Силы, что остались к вечеру, покинули тело прытко и мгновенно: будто он был тазом с водой, который выплеснули на траву после дачной стирки.

– А ты, придурок, ещё думал узнать её номер, – упавшим голосом пробормотал Агрессор. – Потому что о победах и проигрышах Свята не было вестей.

Он почему-то думал, что если Елисеенко молчит, то он либо проиграл, либо передумал; бросил эту затею. И то, и другое означало бы, что это клеймо наконец сползло с неё, как сведённая татуировка.

И можно было бы ей позвонить. И начать с беседы, скажем, о книгах Ялома.

Едва замечая стены коридора, Олег доплёлся до комнаты, швырнул на тумбочку зубную пасту и сел на кровать, уткнувшись в ноутбук; в голове ещё свистело месиво из разочарования, тоски и досады.

«…каждое утро, как узнал, где они паркуются, чтобы пососаться на прощание».

«Каждое утро». Значит, он привозит её в общагу после ночей у него. И этих ночей много. Это не разовая акция, а системная традиция.

– Как ты мог не заметить? – с раздражением протянул Агрессор. – Как мог не заметить по нему, что у него роман? Роман, чёрт, с ней!

Всё верно, недоумок. Всё верно. Чем чаще ты показываешь людям, что умеешь их читать, тем быстрее они учатся шифроваться.

Это было почти месяц назад. Но горело в памяти так ярко, будто белая немка заляпала грязью джинсы Гатауллина только вчера.

5 марта, пятница

Коридор первого этажа общежития напоминал взорванный улей.

– ОЛЕГ! – звонко заорал кто-то сбоку. – Забери расписание кураторских часов!

Нашарив глазами старосту параллельной группы, Олег протиснулся к ней и протянул руку за мятым листом. Едва он забрал первый лист, как она энергично всунула ему в руки второй.

– А это что? – пробурчал он. – Привет, Полина.

– Доброе, – пропыхтела Полина, откинув с выпуклого лба светлую прядь; её щёки пылали многозадачной ответственностью. – Это список должников Еремеева и вопросы к ним. Он рвёт и мечет. Говорит, что проверит всех «безответственных» на знание англоязычных правоведческих терминов.

– Кудашова, Варламов, Ханутько… – пробормотал Олег, разглядывая список. – А вот Стасевич сдавала ему работу, это точно. А Елисеенко вообще первым занёс перевод.

– Не поставил он ему, – рассеянно пояснила Полина. – Говорит, «не он делал». Мол, его переводы в первом и втором семестрах кошмарно отличаются.

Внутренний Агрессор хмыкнул и побагровел.

– У Еремеева новый виток климакса? – хмуро отозвался Олег.

– Ты у меня спрашиваешь?! – вспылила коллега по старостату. – Просто скажи своим, что Еремеев настроен серьёзно. И зайди в деканат, тебя ядерная война искала. Бессмертный, что ли, – не вернуть ей оригиналы статей?

Махнув копной волос, Полина рванулась к выходу, распихивая локтями студентов. Безразлично засунув в рюкзак символы надоевшей социальной ответственности, Олег двинулся по её следам, пропуская вперёд тех, кто сильнее спешил под мартовское небо. Двор общаги был залит набирающим силу солнцем. Шквалы ветра пахли терпкой свежестью ранней весны.

…Март обрушился на голову без единого предупреждения; застучал по карнизам капелью и побежал в землю ручейками снега. Самый настойчивый снег, впрочем, ещё укрывал тротуары кучами блестящего стройматериала, который многие превращали в сырьё для прощальных снежков. Весна в этом году не опоздала; был только пятый день марта, а она уже свежим муссоном влилась в каждый уголок города.

Будоража надежды и утепляя мечты.

Обогнув край маленького сквера, Олег вышел на улицу Пушкина, что пахла хлебозаводом и вилась между центром города и его жилым сектором. Сырой ветер мягко ласкал лицо; на обочинах копошились дворники в ярких жилетках; в сточных решётках гудела вода. Толкаться в транспорте не хотелось, но и идти быстро не хотелось тоже: в последние недели его вечным спутником была жуткая моральная усталость.

– Вот ты говоришь, «бога нет», – протянул Спасатель, подперев рукой выбритый подбородок. – Но кто же тогда оставил Марину в корпусе юрфака?

…Едва Варламов отошёл от гневной ошарашенности при виде Улановой бок о бок со Святом, он с жаром взялся чередовать активную и пассивную агрессию. Артур явно не ожидал, что Свят победит, и был заметно зол на Уланову: как будто видел в её взаимности к Святу некое личное оскорбление.

Это было вдвойне странно с учётом того, что он определённо не видел в ней бабу; точно не сох.

Свят «простил» ему долг: взамен на молчание о пари перед Верой. Артурио хорошо понимал принципы товарно-денежных отношений и действительно молчал: хоть и явно ощущал себя моральным евнухом. К тому же в конце февраля внезапно умерла преподавательница, у которой некоторые из их группы писали курсовые. И их раскидали по другим преподам. Артуру достался… Рома Алексеич.

И он, опасаясь проблем с защитой, вдвойне старался со Святом не ссориться.

Отныне в их компании пуще прежнего замалчивались важные вопросы и отрицались любые противоречия; мозгу эмпата было невыносимо существовать в этой атмосфере. Если бы она только знала, что друзьям её чёртового парня теперь хоть удавись.

Каждому по своей причине.

– Всё, хватит думать о них, – распорядился Агрессор.

«О них», ну-ну.

На первом и втором курсе он о Святе не думал вовсе; не думал он о нём и до ноября курса третьего.

Меня раздражает, как он на неё смотрит. Меня раздражает, как он её слушает.

Елисеевские глаза и уши не подходили для того, чтобы впитывать её внешность и голос.

Но она сама, похоже, так не считала.

До чего просто было поначалу верить, что его злил только факт пари, который унижал и своих создателей, и свой объект. И до чего сложно стало теперь: когда он понял, что его злило на самом деле. Смиренно добродетельнопринципствовать, демонстрируя в адрес Улановой только учтивость, становилось всё тяжелее. С её появлением его Корабль ежедневно рисковал затонуть.

До того свирепые штормы рвали на части Бермудское море.

Спасатель – суетливый добропорядочный альтруист с тонной обязанностей – кричал, что нельзя предавать дружбу. Он привычно пытался окружить заботой тех, за кого, по его мнению, нёс прямую ответственность: мать и Свята. Жертва – тусклая девица, что обожала ныть, – считала себя заложником этой ситуации и кошмарно обижалась на подопечных Спасателя за их вечную инфантильность. Агрессор же – своенравный волюнтарист с кошачьей грацией и изумрудами вместо глаз – брал на себя самое сложное и неблагодарное. Он злился на тех, кого был вынужден нянчить Спасатель, напористо оберегал истинные желания Хозяина и отказывался ругать его за содержимое сердца.

И это – это – было грозовее всего.

Решив войти со стороны курилки, Олег миновал парк и свернул за угол спящего зимой кафе. С лавочки донёсся кокетливый оклик одной из любительниц светского трёпа. Угрюмо проигнорировав её, он дошёл до беседки во внутреннем дворе универа, окинул взглядом старый корпус и застыл.

Сто лет будут жить.

Издав победный рык, Свят упал на колени возле огромного сугроба. Вера наклонилась к земле, собрала кучу снега и принялась утрамбовывать его между ладоней. Её куртка была расстёгнута, шарф съехал с шеи, а щёки алели.

– Как грудки снегирей, – немедленно нашёл сравнение Агрессор.

Наконец удовлетворившись видом снежка, она отвела руку назад и с силой швырнула его в сторону малодушного елисеевского тыла.

И именно в эту минуту он вздумал выяснить обстановку.

Просвистев по воздуху, гигантский снежок врезался в его лоб и взорвался сотней ледяных драже.

– ОХ, Ё! – заорал Елисеенко; завертевшись, как небрежно пущенный волчок, он принялся стряхивать с волос комья снега.

Вера заливисто захохотала, а наблюдатели в курилке беззвучно захихикали.

– ДЕСЯТИОЧКОВЫЙ! – прокричала она, наконец отсмеявшись. – ПОЛУЧИЛ?!

– БЫЛ ПЕРЕРЫВ! – с жаром возмутился Свят. – Я БЫЛ В УБЕЖИЩЕ!

– В хренежище, – с иронией отрезала она, дыша на замёрзшие пальцы. – Не было перерыва! Кто его согласовывал?!

– Я ЖЕ КРИКНУЛ «ПЕРЕРЫВ»!

– После того, как мне в спину саданул?! – парировала Вера, отбросив с лица влажные волосы. – Хитрожопый какой! СДАВАЙСЯ!

Она выглядела так, словно была баснословно и легкомысленно счастлива.

Но её речь походила на речь того, кто с утра успел подавить тонну раздражения.

– Олег, здорóво!

Сияя не хуже снега, что доживал на солнце последние дни, Свят подбежал к нему и протянул руку.

– Привет, – буркнул Олег, на миг сжав его мокрую ладонь.

Мелкие куски снега перебежали на его пальцы и тут же растаяли.

– На выходные уезжаешь? – щурясь от солнечных бликов, бодро спросил Свят.

Таким голосом, будто очень надеялся, что уезжаю, мать его.

Передёрнув плечами, Олег не ответил. Вера за спиной Свята с хитрым видом лепила крупный снежок, и от неё было сложно оторвать взгляд.

До того упоительным нимбом из энергии и света было окружено всё её существо.

Напористо размахнувшись, она резко подалась вперёд и швырнула снежок. Олег успел услышать, как воздух разрезает лёгкий свист, а потом… Лицо облепил громадный снежный ком; виски и скулы свело холодной болью.

Твою мать! О чёрт. О ч…

Солнечный март выключился. Вскинув руки, он рывком сбросил бóльшую часть ледяных хлопьев и снова обрёл зрение. По шее ползли и скрывались за шиворотом куски снега.

Елисеенко оглушительно захохотал, согнувшись пополам и уперев руки в колени.

– ПРОСТИ, ОЛЕГ! – крикнула Вера, прижав ладони к щекам.

– Да, прости, Олег, – выдавил красный от смеха Свят. – Прямо… в башню… Сука… Идеально…

Уланова спешно подбежала ближе; на её лице был написан совестливый ужас.

– Извини, – повторила она, помогая ему счищать с головы куски снежной гранаты.

Её пальцы были кошмарно холодными; им ни капли не помогло, что она так долго и усердно дышала на них. Они были тонкими, но в то же время крепкими.

Похожими на упругие пальцы пианистки.

Спасатель и Агрессор замерли в пятне солнца, что залпом залило пасмурные Бермуды. Но и бешеный шторм никак не отступал.

Казалось, из палубы вот-вот полезут грибы-дождевики размером с тент.

Ресницы Улановой хлопали в двадцати сантиметрах от его лица. И вот, снова. Её голубо-стальные глаза опять мерцали лёгким бирюзовым отливом.

Я сумасшедший, или этот оттенок замечает и кто-то ещё?

– Успел взгляд переодеться в учтивость? – забеспокоился Спасатель, с суетливым заискиванием поглядывая на Свята. – Успел? Не успел?..

– Плевать на это! – отчеканил Агрессор, улыбаясь солнцу, как завороженный чеширский кот.

До чего же феноменальные у неё глаза. Магические. Полные мыслей, образов и идей.

Наконец отодвинувшись, Уланова принялась с преувеличенным вниманием разглядывать галку, что пила из лужи.

– Да сам он отряхнулся бы, – лениво процедил Елисеенко, крепко обхватив её плечи.

Он будто хотел сказать: «А где для меня сраное “извини”? Я тоже получил – и тоже в харю»; но смолчал. Вера передёрнула плечами так, будто его руки её теснили; но смолчала тоже.

С усилием вернув на лицо учтивую усмешку, Олег беспечно произнёс:

– На пару идёшь?

– Иду, – пробурчал Свят; отпустив плечи Веры, он зашагал к их вещам, что были кое-как свалены у стенки беседки. – Похлюпаю побеждённым куском говн…

– Да хватит! – воскликнула Вера; её глаза сверкнули досадой. – Ничья! Может ведь не быть проигравших!

– Может не быть выигравших, – бросил Олег. – А проигравшие есть всегда.

Вера пристально посмотрела ему в лицо, словно забыв о неловкости.

Нет. Я не сумасшедший.

Её глаза действительно играли бирюзовыми переливами.

Особенно на таком – свежем и холодном – солнце.

Между ними с надменным лицом втиснулся Свят.

Поверх надменности было крупно написано: «Заткнись, гондонище».

Мимика Свята и так никогда не отличалась таинственностью – а это сейчас бежало по его лицу и вовсе невыносимо ярко.

Но если она что-то и заметила, то виду не подала.

Поднимаясь по лестнице, Уланова и Елисеенко негромко переговаривались, переплетя пальцы в плотный замок. Задержавшись на площадке, Свят нежно понюхал её волосы, повесил ей на плечо бирюзовый рюкзак и подтолкнул ко входу на второй этаж.

– В столовой? – уточнил он, прищурившись. – После этой пары.

Поколебавшись так, будто у неё были другие планы, Вера с нажимом кивнула и встала на цыпочки для прощального поцелуя.

Может, он уже пришьёт тебя к себе обмёточным швом?

На миг показалось, что Уланова подумала примерно о том же; но скорее всего, он просто замечал то, что хотел бы видеть.

Чтобы не круглосуточно преть от тухлой досады под кадыком.

Вера исчезла в дверном проёме, и дальше по лестнице они пошли вдвоём.

– Тебе к Еремееву надо, – монотонно сообщил Олег. – Не принял он твой перевод.

То адское напряжение, что они теперь подавляли в присутствии Веры, висело между ними грязным пятном, стоило ей уйти. Елисеенко беспечно обернулся, усиленно не замечая этого смрадного пятна.

– И сказал Одиссей: «Он античный олень», – припечатал Свят, перемахнув через несколько ступенек. – Давно искал, до чего доколупаться. Я всегда в нашей группе был самым английским.

– И сказал Одиссей: «Всё, Гондоний восьмой. Теперь не ты самый английский “в нашей группе”», – съязвил Олег, зафиксировав на лице небрежную улыбку. – Сам переводи, серьёзно. Очень заметно.

– У меня появилась соперница не только по снежкам, – заявил Свят, воздев ладонь.

Я твоей сопернице по снежкам залепил бы тоже в ухо.

Чтобы подбежать, сотню раз извиниться и помочь ей смахнуть снег со щёк, губ, лба, ресниц и шеи.

Толкнув тяжёлую дверь, Марина вошла в главный корпус, потёрла окоченевшие руки и зашагала к дверям в коридор, в конце которого источала соблазнительные ароматы большая столовая. В кармане пальто завибрировал телефон. Нащупав Моторолу, она пробежала пальцами по клавишам, и небрежное «максим потом я занята» улетело прочь. «Мариша, позвони, бусь», – сообщил телефон.

Ровно десять секунд спустя. Ну какой же надоедливый!

Сжав зубы, «Мариша» прикрыла глаза; правый висок с утра болел так, словно в ухе развивался отит. Именно этим ухом она слушала в трубке голос Максима.

Притворяться заинтересованной было всё тяжелее.

Неловко подвернув ногу, Марина раздражённо охнула и ускорила шаг. Каждый обычный день теперь отнимал слишком много сил.

А браться им было неоткуда.

Пока она считалась девушкой Свята, энергии приходило в разы больше. У жизни была цель, и это наполняло силами. Елисеенко казался тем стержнем, на котором держались её ценности и смыслы.

Но разве это неправильно, если ты кого-то безумно любишь?

Он оставил на своём символическом месте безупречную пустоту. Она пыталась уговорить себя, что стоит обратить внимание на других мужчин, попробовать жить дальше… но никак не могла отделаться от мысли, что нужно дождаться правильного момента и попытаться всё вернуть. Это было похоже на занозу глубоко внутри мозга; на навязчивый сон, из которого никак не можешь вырваться.

«Другие мужчины» казались пресной чушью; попытки «жить дальше» разбивались о тоску.

Впорхнув в столовую, Марина отыскала глазами столик, за которым сидели Настя и Лина. Всё в этом паршивом общепите напоминало о позорном круглом столе, когда её проницательность будто атрофировалась. Почему она не заметила, как её парень пожирает глазами девицу Гатауллина?!

А если заметила бы? Если бы заметила – ещё тогда? Изменило бы это хоть что-то?

Все эти вопросы давно прогорели внутри безумным костром, оставив в груди пустынный крематорий, – и теперь мелькали лишь редкими транспарантами бедолаг, которым никто не сказал, что митинг отменяется.

В груди было пусто, как в холодильнике накануне стипендии.

Едва она оказалась рядом с подругами, взгляд упал на столик, что не был виден со входа. Внутренности мгновенно переплелись в тугой узел; под ложечкой похолодело.

Проклятье. Только не это.

– Можем уйти отсюда, Мариш, – робко предложила Лина. – Поедим в другом…

– Нет, мы поедим здесь, как и собирались, – решительно произнесла Марина, упрямо сжав губы.

Он словно пытался залезть ей под кожу – до того порывисто он прижимал её к себе.

Эта картинка заискрила в груди такой болью, что на миг ей показалось: вот-вот грянет сердечный приступ; настоящий сердечный приступ в двадцать лет. Она и так еле перенесла, что все узнали, до чего «неидеально» было всё у «короля и звезды»; а он ещё и совсем не скрывает другую!

Нет, ещё чего. Никаких «приступов». Только отточенное до уровня премиум показное безразличие.

Парочка козырей в её рукаве осталась: чутьё утром подсказало выбрать васильковое платье – а именно оно сидело на фигуре, как вторая кожа. Собрав всю волю, Марина опустилась на стул и изящно откинула за спину волосы; глаза не спешили показательно безразличничать и всё косили в ту сторону.

…Покачивая в воздухе пластиковым стаканчиком, Уланова сосредоточенно грызла ручку. Её брови были сдвинуты, а глаза бегали по строчкам ветхой книги. Прижимаясь грудью к её левому плечу, Свят буравил взглядом то же чтиво, еле заметно двигая губами: словно проговаривая текст. Справа от Улановой восседал невозмутимый Петренко.

По его лицу как всегда было ничего не понять.

Он рассеянно крутил в руке чайную ложку и читал маленькую книгу в мягкой обложке, что лежала на его правой ладони. Название книги скрывалось под его длинными пальцами; на обложке можно было разобрать только слово «Искусство», обрубок слова «…ить» и имя автора – Эрих.

Похоже, она зря вложила столько изящества в поправление волос.

Троица в избе-читальне не замечала совершенно никого.

Поставив стаканчик на стол, Уланова нагнулась над тетрадью, что-то записывая. Увидев, что она пишет, Свят покачал головой и обхватил своей рукой её ладонь. Резко высвободив пальцы, Уланова буркнула нечто вроде «не управляй моей рукой» и отодвинула от него тетрадь. Дотронувшись до предплечья Олега, она задала ему какой-то вопрос. Петренко оторвался от своего «Искусства» и посмотрел в их записи; его висок коснулся её волос, но отодвигаться он не стал. Уланова тоже не отодвинулась; она вновь принялась грызть ручку, выжидательно глядя, как Олег разбирает её почерк.

По скулам Свята снизу вверх поползли бордовые пятна; он поджал губы и застыл.

Казалось, он бы вполне обошёлся без «помощи зала» в виде начитанного кореша.

…По плечу царапнули короткие ногти. Марина вынырнула из премьеры водевиля и осознала, что всё это время забывала дышать.

Боже, как мило. При мне они только перспективы алко-выходных обсуждали.

Вся вина, которая беспрестанно пожирала её за время отношений со Святом… вина за её проступки, о которой он постоянно толковал… Вся она с его уходом превратилась в скользкую злость.

Злиться было «нельзя» только на своего парня; на «парня Улановой» – можно вполне.

Но она всё равно куда сильнее злилась на саму Веру; злилась просто дьявольски. Впервые за несколько лет Марина чувствовала, что ей неподвластны действительно мощные методы. А ведь она всерьёз считала себя мастером в сфере «женской мудрости». Но на этот раз в их жизнь влезла действительно ушлая девица. Она управляла им так, что он думал, будто всё решает сам.

И держала его в отношениях ловко и хитро; куда хитрее и ловчее, чем умею я.

– Мариш, – негромко произнесла Лина, погладив то место на её плече, которое царапнула. – Давай быстро поедим и поедем на мастер-класс.