С надеждой на смерть
Этому нашлось оправдание – конечно, я слышал его на званых обедах: мол, она «не рассказала правду». «Если вред ребенку причинил кто-то другой, то почему она об этом не сказала?» Мне понятна эта реакция, и я полагаю, что не один присяжный также споткнулся на этом и в итоге счел непреодолимым препятствием для голосования за невиновность.
Но сейчас представляется вполне вероятным, что могли быть веские и серьезные причины, почему она не чувствовала себя в состоянии «говорить правду». Как нас наверняка научила череда жутких случаев, порой правда слишком темна, чтобы ее рассказывать, она буквально не может быть выражена словами. Хотя в случае с Роуэн это остается лишь предположением. В данный момент ведется очередное полицейское расследование, которое, как мы все надеемся, расставит все точки над i. И, констатируя уже очевидное, скажу: кем бы ни была Камилла Роуэн, она не убийца. Она отсидела пятнадцать лет за преступление, которого никто не совершал, и должна быть освобождена.
• Тим Халстон, обозреватель* * *Адам Фаули
27 октября
12:15
– Мы нашли его, босс. Ребенка Камиллы… Мы нашли его. – Гис стоит у моей двери, наполовину запыхавшийся, с листом бумаги в руке.
– Где?
– В Станстеде[41]. Он прилетел из Италии девятнадцатого октября. Картер был прав – он янки. – Зачитывает с листа: – «Ноа Рэндольф Зайдлер, житель Нью-Йорка, родившийся в Великобритании». – Поднимает взгляд и тычет пальцем в бумагу: – Но вот главная бомба: местом рождения указана больница общего профиля Бирмингема и Солихалла. Дата – четырнадцатое сентября девяносто седьмого. Вот, – заканчивает он, протягивая листок. – Взгляни.
Я беру у него лист.
– Но это более чем за три месяца до рождения ребенка Камиллы… Совершенно ни о чем.
Он корчит гримасу:
– Знаю. Как и все остальное. Но, по крайней мере, это объясняет, почему Южная Мерсия не нашла его.
– Нам нужно связаться с больницей?
– Да, пока мы разговариваем, Бакстер уже это делает. Хочешь послушать?
– Да, – отвечаю я, – еще как хочу.
Следую за ним по коридору обратно в главный офис. Слухи явно опередили его, потому что вокруг стола Бакстера сгрудился народ. Хансен, Эв, Картер, Куинн. В данный момент во всей комнате идет только один телефонный разговор.
– Значит, у вас определенно есть запись о нем? – говорит Бакстер, делая пометки в блокноте. – Понял… А имена родителей? – Снова что-то строчит в блокноте. – И когда его выписали?
Выражение его лица меняется, наступает тишина, и он вновь что-то пишет, на сей раз быстрее.
– И вы в этом абсолютно уверены?
Пауза.
– Да, понимаю… Вы можете отправить мне по электронной почте копии всего, что у вас есть? Замечательно, спасибо за помощь.
Он кладет трубку, делает глубокий вдох и смотрит на меня:
– Ноа Зайдлер появился на свет в три сорок пять ночи четырнадцатого сентября девяносто седьмого года. Он был недоношенным, родился на семь недель раньше срока с серьезными проблемами с дыханием и был немедленно переведен в отделение интенсивной терапии для новорожденных, где его подключили к аппарату искусственной вентиляции легких.
Похоже, я знаю, к чему идет дело, и мне это не нравится…
– Он пробыл там несколько недель и, согласно записям, пошел на поправку. Двадцатого декабря его перевели в общее педиатрическое отделение. Затем внезапно, ни с того ни с сего, на следующий день у него случился тяжелый рецидив, какой-то припадок, и он перестал дышать… – Бакстер сглатывает комок. – Он умер в два тридцать ночи. Все произошло так быстро, что родители даже не успели приехать.
Лицо Гиса бледнеет. У него был недоношенный ребенок. Как и у меня…
– Вот дерьмо, – бормочет Гис себе под нос. – Бедняга…
– Что известно о его родителях?
Бакстер просматривает свои записи.
– Дэвид и Рене Зайдлер. Адрес на тот момент в Эджбастоне, хотя оба американцы. В больничных записях он значится как «преподаватель», а она как «доктор»[42], так что один из них… или они оба могли быть здесь преподавателями. Если это так, мы найдем их довольно легко.
Воцаряется долгое молчание. Все мысленно передвигают фрагменты мозаики, пытаясь понять, как сейчас выглядит картинка.
Первым нарушает молчание Куинн:
– Значит, Зайдлеры взяли ребенка Камиллы?
Эв пристально смотрит на него.
– Или купили, – мрачно говорит она.
Но Томас Хансен качает головой:
– Бессмыслица какая-то… Если Камилла отдала им ребенка, за деньги или бесплатно, почему она честно в этом не призналась, когда полиция Южной Мерсии впервые допросила ее? Зачем было сочинять эту нелепую историю про «Тима Бейкера»?
Эв кивает:
– Ты прав. Даже если это было незаконное усыновление, не лучше ли было это признать, чем загреметь за решетку за убийство?
– Что, если Зайдлеры похитили его? – говорит Куинн. – Женщина увидела в кроватке ребенка… Она горевала, возможно, страдала послеродовой депрессией…
– Тоже полная бессмыслица, – прерывает его Бакстер, скрестив руки на груди. – Если ребенка похитили, почему Роуэн не сообщила об этом сразу же?
– Может, она была рада избавиться от него? Что, если она все равно планировала отдать его на усыновление, поэтому подумала: «Фиг с ним, так будет меньше хлопот»?
Они говорят о ребенке, как о подержанном велосипеде. Но это не потому, что бесчувственны, а потому, что следуют логике дела. Если так вела себя Камилла Роуэн, если она так думает, значит, они должны думать точно так же. Даже если это леденит сердце.
– Ну хорошо, – говорит Бакстер, – я могу понять ее реакцию в то время, но, как говорит Эв, что насчет последующего времени, когда ее арестовали? Почему она тогда не призналась в том, что произошло?
Куинн пожимает плечами:
– Может, думала, ей не поверят?
Бакстер фыркает:
– Да, верно. И все эти враки о Тиме Бейкере явно были лучшим вариантом?
– Точно мы знаем одно, – тихо говорю я, – чем больше мы узнаем о лжи Камиллы, тем больше в ней окажется правды. Возможно, между Зайдлерами и Тином Беккером есть какая-то связь.
На физиономии Бакстера написан скепсис:
– Беккер ничего не сказал на этот счет. И, в общем, не похоже, что он что-то скрывал. По крайней мере, мне так не показалось.
– Мне тоже. Но, возможно, даже он не в курсе всей картины. Вдруг это он познакомил Камиллу с Зайдлерами?
Куинн хмурится:
– Южноафриканский парень, работающий в пабе в Страуде, был знаком с учеными-янки, жившими в шикарном районе Бирмингема? На мой взгляд, звучит чертовски маловероятно.
– Согласен, но давайте просто убедимся, хорошо?
Эв кивает:
– Я могу написать Беккеру по электронной почте. Спросить его, не слышал он такую фамилию.
– Хорошо. И давайте задействуем посольство США, узнаем все, что сможем, о Зайдлерах. Но только при этом нам следует быть предельно дипломатичными. Независимо от того, что это было, похищение или незаконное усыновление, Зайдлеры, вполне возможно, были соучастниками преступления, а это значит, что в какой-то момент мы можем рассмотреть запрос об их экстрадиции, так что давайте не будем беспричинно настраивать против нас власти.
– Всё в порядке, босс, – говорит Гис. – Займусь.
* * *Беседа с Джанин Кастеллано, сотрудницей консульского отдела посольства США, Найн-Элмз, Лондон
27 октября 2018 года, 13:45
Беседу провел детектив-сержант К. Гислингхэм
КГ: Мисс Кастеллано, это детектив-сержант полиции долины Темзы Крис Гислингхэм.
ДК: Приятно поговорить с вами, детектив. Как вы поживаете?
КГ: Спасибо, хорошо. И спасибо, что нашли время поговорить со мной, тем более в выходные.
ДК: Нет проблем, всегда рада помочь.
КГ: Полагаю, вы получили копию моего письма о Ноа Зайдлере?
ДК: Оно у меня с собой, и один из моих сотрудников проверил данные иммиграционной службы. Похоже, что 16 октября Зайдлер вылетел из Соединенных Штатов рейсом во Флоренцию, но, судя по тому, что вы говорите в своем электронном письме, он пробыл в Италии всего пару дней, после чего сел на рейс в Лондон.
КГ: Он прилетел один… из Штатов?
ДК: Да, похоже на то.
КГ: А вы можете что-нибудь рассказать мне о семье?
ДК: На сегодня точно известно лишь то, что Зайдлеры переехали в Бруклин десять лет назад, а до этого жили в Принстоне. Дэвид Зайдлер преподавал там на факультете политологии. А до этого они провели два семестра в Великобритании, в 1997 году. Но вы это уже знали.
КГ: А миссис Зайдлер?
ДК: После окончания аспирантуры Рене Зайдлер получила специальность учителя, а затем преподавала в средней школе, но у меня нет сведений о ее работе после 2016 года. Однако если сложить все вместе, похоже, примерно в то же время Дэвиду поставили диагноз. Думаю, она ушла с работы, чтобы ухаживать за ним.
КГ: Поставили диагноз?
ДК: Он умер прошлой осенью. В свидетельстве о смерти в качестве основной причины смерти указан рак кишечника. Не самый приятный конец.
КГ: Были другие дети?
ДК: Нет, только Ноа.
КГ: А что у вас есть на него?
ДК: Окончил школу со средним баллом 3,6, затем был зачислен в программу гуманитарных наук в Колумбийском университете, но взял на год академический отпуск – вероятно, потому, что его отец заболел. Никаких судимостей, никаких проблем с правоохранительными органами. В общем, просто хороший умный парень.
КГ: Полагаю, вы знаете, что он стал жертвой смертельного выстрела?
ДК: Да, я в курсе. Вы говорили с его матерью?
КГ: Мы будем поддерживать связь с полицией Нью-Йорка по этому вопросу. Но, боюсь, дело не только в том, чтобы сообщить плохие новости: у нас есть ряд вопросов касательно обстоятельств рождения Ноа.
ДК: Да, у меня есть ваша записка, и в ней говорится, что, на ваш взгляд, он не биологический ребенок Зайдлеров, как указано в его свидетельстве о рождении и документах социального обеспечения, а британский ребенок, пропавший без вести в 1997 году? Это дело Лгуньи Милли?
КГ: Верно.
ДК: Звучит прямо в духе Агаты Кристи.
КГ: Подозреваю, тут закончится не так гладко. Что весьма печально.
ДК: Пожалуйста, обязательно сообщите нам, когда у вас будут разъяснения. Мы должны знать о правонарушениях. Мошенничество, передача ложной или вводящей в заблуждение информации – впрочем, вы сами знаете…
КГ: Конечно, мы непременно это сделаем. Ведь наша первоочередная задача – точно установить, что произошло и в какой степени тут замешаны Зайдлеры.
ДК: Что говорит биологическая мать?
КГ: До сих пор она придерживалась своей первоначальной истории. Но даже она должна понимать, что ее версия шита белыми нитками.
ДК: Она упертая донельзя?
КГ: К сожалению.
ДК: Ну, ничего не поделаешь. Если это все, у меня в два семейное мероприятие. Дайте мне знать, если я могу помочь с чем-то еще. У вас есть связи в полиции Нью-Йорка?
КГ: Никого конкретного, так что если вы…
ДК: Конечно, без проблем. Я пришлю по электронной почте кое-какие подробности.
КГ: Спасибо. И еще раз спасибо, что уделили мне время.
ДК: Не за что. Приятного дня.
* * *Ясное холодное утро в Нью-Йорке. Небо чистое, но до зимы рукой подать, и Ричи Гонсалес и Мари Кимболл натягивают перчатки, выходя из машины напротив дома Зайдлеров в Бруклин-Хайтс. Дом из коричневого камня, высокий цокольный этаж, ступени, ведущие на причудливое крыльцо. Высокие окна, железные перила, цветочные горшки. Дом, какой у людей, которые здесь не живут, обычно ассоциируется с Нью-Йорком, но очень немногие ньюйоркцы на самом деле могут позволить себе такой. Зайдлеры либо заработали кучу денег, либо унаследовали состояние; возможно, то и другое.
Два детектива останавливаются на крыльце и поворачиваются лицом друг к другу.
– Итак, как мы разыграем это дело? – спрашивает Кимболл. Она стала детективом всего полгода назад, так что значительную часть того, что ей приходится делать каждый день, она делает впервые. Хотя сказать матери, что ребенок, который «в конце концов, даже не ее», найден мертвым в чужой стране, куда она даже не подозревала, что он отправился, – такого в ее практике определенно еще не было. Впрочем, и у Гонсалеса тоже, даже за пятнадцать лет службы. Но у него бывали случаи и похуже.
Он сухо улыбается:
– Начни с фактов; посмотри, как она отреагирует.
– Думаешь, она заговорит?
– Добровольно? Будем надеяться, что да, потому что в противном случае дело быстро запахнет дерьмом. Как только она позвонит адвокатам, пиши пропало.
– Ну, я бы не стала, будь я на ее месте, – говорит она, качая головой. – Ни за что.
– Да, но не все такие упрямые, как ты, Кимболл.
Она улыбается, и Гонсалес тянется к звонку. Им слышно, как тот звонит где-то внутри дома, но никаких звуков в ответ, никаких шагов. Гонсалес звонит снова, потом отступает и смотрит на дом. Ни колыхания штор, ни лиц за оконным стеклом.
– Похоже, никого нет дома.
Кимболл делает несколько шагов вниз по направлению к улице и оглядывается:
– Попробуем соседей?
Гонсалес пожимает плечами:
– Думаю, да.
Следующий подъезд разделен на квартиры. Звонок на первом этаже не отвечает, но дверь внизу открывает женщина в рабочем комбинезоне, ярком ситцевым платке на голове и с кистью в руке. Гонсалес показывает ей свой полицейский значок.
– Гонсалес и Кимболл, полиция Нью-Йорка. Мы ищем миссис Зайдлер.
– Рене?.. О, боюсь, вы ее упустили. Она уехала сегодня утром.
– Вы знаете, куда она уехала?
Женщина убирает волосы с глаз, оставляя на лице пятно зеленой краски.
– В аэропорт Джона Кеннеди. Она взяла такси.
Кимболл делает записи.
– Она сказала, куда направляется?
– В Европу, я думаю. Все было немного неожиданно…
– Значит, это была незапланированная поездка?
– О, определенно нет. Она просто постучала в мою дверь в семь утра и сказала, что ей нужно уехать: не соглашусь ли я пару дней покормить ее кошку? Обычно я это делаю. Не то чтобы она так часто уезжала куда-то…
– Какой она вам показалась?
Женщина пару раз моргает.
– Теперь, когда вы спросили, я понимаю, что она выглядела взволнованной… Это было рано утром, и я была сонная, а Рене… да, она была немного взволнована.
– Расстроена? Сердита? Обеспокоена?
– Обеспокоена, – отвечает соседка. – Она что-то сказала о Ноа: мол, это ошибка и она должна все уладить… Ноа – ее сын.
Кимболл записывает.
– Она сказала что-нибудь еще?
– Нет, ничего. Лишь что-то про кошачий корм. Как я уже упомянула, все было довольно спешно…
Кимболл улыбается ей:
– Вы нам очень помогли, миз…[43]
– Трукан. Эль Трукан.
Кимболл вручает ей визитную карточку:
– Если миссис Зайдлер свяжется с вами, дайте нам знать, хорошо?
– Я могу попросить ее перезвонить вам?
– Нет, – быстро отвечает Кимболл. – Мы бы предпочли, чтобы вы просто связались с нами. Так будет лучше.
Трукан смотрит на карточку, на ее лице написана обеспокоенность.
– Конечно. С ней всё в порядке? С Рене?
Гонсалес мгновенно улыбается ей:
– С ней – в порядке. Не переживайте. Нам просто нужно поговорить.
* * *– Итак, мы связались с аэропортом имени Кеннеди. Она вылетела рейсом «Дельты», четыре-три-семь-один. Самолет должен приземлиться в Лондоне в двадцать ноль пять по вашему времени.
Гислингхэм записывает номер рейса и смотрит на часы. Шесть пятьдесят; они еще успеют организовать ей теплую встречу в аэропорту.
– Спасибо, – сказал он. – Я ценю вашу помощь.
– Вам повезло, – говорит Гонсалес так, будто он только что вернулся со съемок сериала «Закон и порядок». – Она могла бежать. Но вместо этого летит прямо в ваши объятия.
– В любом случае это избавляет меня от всей бюрократической головной боли.
– И меня, – говорит Гонсалес с сухим смехом курильщика. – Нас обоих.
* * *– Миссис Зайдлер? Не могли бы вы пройти сюда, пожалуйста?
Это миниатюрная женщина в маленьких очках в проволочной оправе. Каштановые волосы с легким фиолетовым оттенком; красится, значит. Толстая накидка с бахромой кажется слишком для нее тяжелой, а темные круги под глазами вряд ли следствие долгого перелета. Сходящая с самолета толпа растекается в стороны и огибает их, словно речная вода скалу. Несколько любопытных взглядов, какой-то маленький мальчик начинает показывать пальцем, но его тут же утаскивает отец. Но у большинства людей после восьми часов в дюралюминиевой банке на уме другие мысли: они просто хотят пройти контроль как можно быстрее.
– Кто вы?
– Детектив-сержант Крис Гислингхэм и детектив-констебль Томас Хансен. Мы из полиции долины Темзы.
Раздраженный взгляд, который быстро гаснет, мгновенно сменяясь покорностью. Она явно знала, что вероятность такого развития событий высока.
– Это точно он? Вы уверены, что это он?
– Боюсь, что да, миссис Зайдлер.
– Могу я увидеть его? Мне нужно его увидеть.
Гис делает глубокий вдох:
– Давайте поговорим об этом, как только приедем в участок.
* * *Адам Фаули
27 октября
21:50
Впервые я вижу Рене Зайдлер на видеоэкране. В комнате для допросов номер один. Она сидит спокойно, перед ней на столе нетронутая чашка кофе из нашей офисной кофемашины – надо признаться, ужасного кофе. Она производит странное впечатление: как будто уменьшилась в размерах, хотя когда-то была больше. И, наверное, так оно и есть; она провела большую часть последних двух лет, наблюдая, как умирает ее муж.
– Адвоката предлагал?
Гис кивает:
– Ага. И кого-нибудь из посольства, но она отказалась.
Значит, Зайдлер либо чиста совестью, либо на редкость глупа.
Но она не кажется мне глупой.
– Хорошо. Посмотрим, что она сама скажет в свою защиту.
* * *Допрос Рене Зайдлер, произведенный в полицейском участке Сент-Олдейт, г. Оксфорд
27 октября 2018 года, 21:55
Присутствуют: детектив-инспектор А. Фаули, детектив-сержант К. Гислингхэм
КГ: Для протокола сообщаю, миссис Зайдлер, что мы допрашиваем вас в связи с исчезновением ребенка в декабре 1997 года. Теперь нам известно, что впоследствии вы и ваш муж воспитали этого ребенка как собственного сына. Вы арестованы до выяснения обстоятельств, приведших к этим событиям, и вашей причастности к ним. Вы проинформированы о ваших правах и, как вы знаете, можете в любое время потребовать адвоката. Есть ли что-то такое, что мы должны прояснить вам еще на этом этапе?
РЗ: Нет. Спасибо.
КГ: В таком случае давайте начнем с самого начала. С сентября 1997 года.
РЗ [пауза]: Вы не знаете, о чем спрашиваете, детектив.
АФ [тихо]: Мы знаем, через что вы прошли в то время, и мне жаль, что мы вынуждены спрашивать вас об этом. Я знаю, что такое потерять ребенка.
РЗ [пауза]: Мы почти потеряли всякую надежду… У меня случилось три выкидыша, а лет мне было почти сорок. Мы даже начали подумывать об усыновлении. Дэвид слышал о программе усыновления в США детей из Перу, сирот, не имеющих надежды на достойную жизнь. Но потом я забеременела. Сразу после нашего приезда в Англию. Сначала я подумала, что у меня просто сбился цикл, но, когда врач подтвердил беременность, мы были вне себя от радости. Не думаю, что я когда-либо была счастливее, даже когда мы с Дэвидом только познакомились.
АФ: Но ребенок родился недоношенным.
РЗ: В тридцать две недели. [Плачет.] Он был такой крошечный… Все эти приспособления… Мне даже не давали взять его на руки…
АФ: Мне жаль.
РЗ [вытирает глаза]: Но потом он стал поправляться, и мы подумали: а вдруг все и впрямь будет хорошо? Его сняли с аппарата ИВЛ, и он дышал сам, и мы начали говорить людям, что, как нам кажется, все будет хорошо, что мы сможем забрать его домой… [Плачет.]
Но потом случился рецидив. На ровном месте, среди ночи. Это произошло почти мгновенно… Мы были на пути в больницу. Я так и не простила себе этого. Не быть там… Не быть с ним, когда он умер…
КГ: Вы не могли знать. И вы, наверное, устали. Все эти недели…
РЗ: Вы правы. Мы оба. Но это все равно не оправдание. Один из нас должен был быть там.
АФ [пауза]: И это было 21 декабря 1997 года.
РЗ: [Кивает.]
АФ: Но вы никому не сказали. Родственникам, друзьям…
РЗ [качает головой]: Все было не так, как сейчас. Никакого «Ватсаппа» или постоянного комментирования жизни в Сети. Мы даже фото никому не посылали… Какое там фото, пока он лежал в инкубаторе со всеми этими жуткими трубками! А потом он умер, и нам пришлось бы звонить людям и рассказывать о том, что произошло, а это мы просто не вынесли бы. Нет, не вынесли бы. Это была кровоточащая рана.
АФ: А через два дня? 23-го?
РЗ [делает глубокий вдох]: Шел дождь, я хорошо помню. Лил как из ведра, как будто наступил всемирный потоп. Но в доме было душно… Я задыхалась… А вокруг, куда ни глянь, вся эта чепуха про Рождество и чудо рождения, все эти слащавые песенки про младенца в яслях… Я просто была не в силах это вынести.
Мне требовалось выйти из дома. И я вышла. Не помню, сколько я бродила… Несколько часов. Бродила по грязи и холоду, чувствуя, как по моему лицу стекает вода. Миля за милей, пока в конце концов я не почувствовала, что едва держусь на ногах. Когда я вернулась домой, уже стемнело. И горел свет, и восхитительно пахло чаем, тостами и теплым молоком, и там сидел Дэвид. На руках у него был младенец… Крошечный младенец, и он издавал тихие звуки, и я подумала… Я, честное слово, подумала, что сошла с ума. Что у меня галлюцинации… Я так этого хотела, и это у меня отняли, и мой разум помутился… [Рыдает.]
АФ [молчание]: Что ваш муж сказал о ребенке?
РЗ: По сути, ничего. Он сказал, что мне лучше не знать. Что меня нельзя будет обвинить, если я ничего не знаю.
АФ: И больше ничего… Совсем ничего?
РЗ: Он сказал, что ребенок теперь наш. Что мы спасаем его. Это его слова. Что мы его спасаем.
АФ: Вы знаете, где был ваш муж в тот день? Он куда-то выходил?
РЗ: Я не знаю.
АФ: Вы не спрашивали?
РЗ: Нет, не спрашивала. Я не хотела знать.
КГ: И вы зарегистрировали рождение Ноа?
РЗ: Да, Дэвид это сделал сразу после его рождения.
КГ: И оформили для него паспорт? Потому что вы знали, что в январе возвращаетесь в США?
РЗ [кивает]: Каждый божий день перед отъездом я сидела дома и ждала стука в дверь. Что кто-то вроде вас придет его искать, чтобы забрать. Но никто так и не пришел. И когда мы поехали в аэропорт, чтобы вернуться домой, я была так напугана, что думала, что потеряю сознание. Но никто ничего не сказал, и когда мы прилетели в Нью-Йорк, тоже никто ничего не сказал, и когда мы вернулись домой, все просто подумали, что это наш сын, и были просто счастливы за нас, счастливы, что он выжил. А потом неделя шла за неделей, и в конце концов мы поняли, что никто не собирался ничего говорить, потому что никто его не искал. И я начала верить тому, что сказал Дэвид. Мы спасли его. Никто его не искал, потому что никому не было дела. Никому, кроме нас. Мы любили его. И он любил нас.
АФ [молчание]: Но потом он узнал…
* * *21 августа 2017 года
7 часов 45 минут
175 по Туссен-стрит, Бруклин-Хайтс, Нью-Йорк
Такого она никак не ожидала. И, наверное, зря. Но все эти годы притворства как будто наслоили кокон, подорвали ее бдительность. Поэтому, когда это случилось, она оказалась совершенно не готова. Ни тщательно отрепетированной речи, ни простого объяснения под рукой. Только резкие слова, ворвавшиеся в неглубокий дневной сон, полный призраков.
– Мам, можно с тобой поговорить?
Она открывает глаза. Он стоит рядом. Ее сын. Ее добрый, заботливый, внимательный сын. Но сейчас он не добрый и не заботливый. Взгляд его темно-синих глаз хмур.
Она с трудом приподнимается. Она криво лежала, и у нее затекла шея. Этот диван не был предназначен для сна. Как и кровать не рассчитана на многочасовое бодрствование. Все ее дни идут не так, как положено.
– Что случилось? – хрипло спрашивает она, глядя на часы.
– Вот это, – говорит он, протягивая что-то. – Что это за фигня?
Это листок бумаги. Или нет. Это фотография. Она чувствует во рту горький привкус желчи. Она точно знает, что это такое. Глубоко запрятанная, как и воспоминания, но, как и они, всегда присутствующая рядом. Она не должна была ее хранить, она пообещала Дэвиду, что уничтожит их все. Он обнимал ее, пока она рыдала, и сказал, что знает, как это тяжело, но это единственный путь, единственный надежный путь, потому что он заглянул в будущее и увидел день, подобный этому, увидел бездну, которую это разверзнет в их жизни.
– Где ты это взял? – спрашивает она. Нарочитая наивность. Попытка выиграть время.
Ноа еще сильнее хмурит брови:
– В твоей коробке. В ящике с нижним бельем. Как будто ты не знаешь.