Княгиня Ольга. Львы Золотого царства

– Пью, – Прияна кивнула на горшочек у печи.

Свойствам зелий ее учить не требовалось: бабка и старшая сестра Прияны славились как травницы, и она усвоила эту науку с детства.

– У нас когда зимой Живлянка тем же маялась, к ней лекарь-грек приходил, – добавила Эльга. – Учил петрушку, траву да корень, с соком лимона мешать. Помогало хорошо. Да где здесь взять…

– Мы и листом березовым обходимся.

– Всякий день челядь веники таскает! – усмехнулся Святослав.

Прикрытый завеской живот у невестки «лез к носу». Эльга отметила про себя, что это обещает еще одного мальчика, но промолчала. Об этих делах чем меньше говоришь – даже дома, со своими, – тем лучше. И еще раз подумала: второе дитя за два года! Вот невестку судьба дала! Еще неведомо, получилось бы такое у Горяны или у какой-нибудь из засидевшихся Константиновых дочек. Впрочем, от царевны нужно не это.

Ярик ползал по медвежине, расстеленной на дощатом полу возле родительской постели, играя раскрашенными чурочками. Эльга наклонилась и подняла дитя на руки.

– Здравствуй, Святославич! Хорошо ли спал-почивал?

Мальчик потянулся к подвескам очелья, и Эльга, смеясь, перехватила его руку. Святослав тоже засмеялся:

– Сразу видит, где добыча хороша! Ну что, матушка? – Он сел на лавку и посмотрел на Эльгу. – Не пора ли нам пир устроить, а то люди знать хотят – как ты съездила, о чем с василевсами говорила.

По его глазам было видно: он уже знает самое для него важное. Эльга вспомнила, что вчера здесь мелькал Мистина. И уж конечно, тот приходил не про паволоки рассказывать.

– Мы должны передать дружине, чего греки от нас хотят и что нам ответили, – добавил Святослав, поскольку дружины эти решения касались в первую голову. – Да и пора богам жертвы принести, что сохранили вас в пути.

– Нет, не надо! – вырвалось у Эльги. – Не надо жертвы.

– Почему? – подала с постели голос Прияна.

– Я не могу… – Эльга даже немного растерялась, не зная, как теперь быть.

Молодые правы: после долгой поездки, особенно в чужие края по важным делам, любой князь устраивает принесение жертв и потом пир. И Ингвар так делал после походов, и она сама в прежние годы. Все так делают. Но теперь…

– Я… У меня… Я ведаю ныне единого Бога истинного – Творца неба и земли, – наконец сказала Эльга. – Иисус говорил: «Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи»[7].

«Да не будет у тебя других богов перед лицем Моим…»[8]. Об этом патриарх Полиевкт много раз беседовал с ней, твердил строгие заветы Божьи. Ибо знал, что новообращенная архонтисса возвращается в свою языческую страну, где закон Божий почти неведом.

Эльга понимала, что будет нелегко. Даже там, близ золотого сияния храмов, с трудом удавалось охватить умом все то новое, чему ее учили. Но куда труднее оказалось повторять это вслух здесь, в этой бревенчатой избе, где родной сын и невестка смотрели на нее с отчуждающим недоумением.

Она уже встречала такие взгляды. Еще год назад, по пути в Царьград, когда русы, по непременному обычаю, приносили жертвы священным Перуновым дубам на днепровском острове Хортица, она не стала в этом участвовать. С тех пор как мысль о крещении зародилась в ней, начало казаться, что Бог-Творец уже смотрит на нее откуда-то издалека, испытывает твердость ее намерения. Но тогда с ее дружиной еще был Святослав, провожавший мать через опасный участок: он сам принес жертвы за прохождение порогов и за дальнейший ее путь.

Когда она, уже этой весной, возвращалась назад, то вместе с отцом Ригором лишь помолилась святому Григорию, покровителю острова. Жертвы приносил Мистина с теми боярами и отроками, которые вернулись такими же язычниками, какими уезжали.

– А я тебя предупреждал – без жертв пути не будет, – обронил Святослав. – И что – не прав оказался? Не заставил тебя василевс три месяца дожидаться? А потом еще лису за хвост тянул, пока зима не накатила! Вы и застряли там на год, и что высидели? Толку с вашего похода – одно тряпье бабье!

Голос его стал жестким; последние слова он как выплюнул и сжал губы, точно боялся сказать чего похуже.

– Неправда! – возразила Эльга. – Не одно тряпье.

– Так что ж еще? Дали тебе чашу золотую с каменьями, так и ее ты, я слышал, там же богу и подарила.

Эльга подавила вздох. Она поднесла подаренную чашу Святой Софии, преследуя сразу две цели: угодить Богу и досадить Константину. Этим она дала ему понять: лишь от Бога я получила истинные дары, что требуют ответных подношений.

Истинные сокровища она привезла домой в своих мыслях и душе. Но теперь, когда Святослав потребовал показать добычу заморского похода, она растерялась, не зная, как это сделать.

– Он ведь так ничего и не пообещал насчет печенегов и аланов, да? – продолжал Святослав, имея в виду, конечно, не бога.

Значит, Мистина и послы вчера говорили с ним. Чему дивиться: исход переговоров об этом предмете занимал молодого князя куда больше, чем цветные паволоки и даже рычащие львы из золота.

– Константин сказал: прежде чем заключать новые договора против общих врагов, нехудо было бы выполнить старые!

В голосе Эльги невольно прозвучала досада. Все лето и осень она провела в спорах с царевыми людьми ради выгод сына, а теперь этот же сын ее упрекает, что не достигла всего, чего бы ему хотелось!

– Он спрашивал, когда мы уже собираемся начать выполнять Ингорев договор и защищать греческие владения в Таврии. Жаловался, что вместо этого русы лишь сами укрепляются близ устья Днепра и угрожают подданным василевса в Корсуньской стране[9].

– Как же нам не укрепляться? Мы должны защищать свои торговые пути.

– Именно это мы им и говорили.

– Я знаю. И если греки не обещают нам помочь с хазарами, то пусть не надеются, что я буду помогать им с сарацинами. Вы так ничего и не добились?

– Мы говорили о войске. Ты мог бы дать хотя бы немного людей для войны на Крите, а тогда греки успокоятся насчет Таврии. Им тревожно, когда у нас тут слишком много руси, которой нечем себя занять и нужна добыча.

– И в этом они правы! – Святослав хлопнул себя по коленям. – У меня люди, которых надо чем-то занять на лето! Ты же сама все стонешь, как дорого стоит содержать большую дружину! А такая дружина есть не только у меня: она есть у Тородда, у Кольфинна, у Торда, у Анунда, у Грозничара, у Вестима! У Ингвара ладожского и прочей отцовой родни на севере! И всем нужны слава и добыча!

– Так почему ты не хочешь оправить людей служить грекам? Василевс возьмет на себя их содержание, а мы вздохнем полегче. И они получат часть добычи.

– Содержание! – Святослав вскочил на ноги. – И что? Что он им заплатит? Ты думаешь, я не знаю, сколько получают люди в его войске для Крита? Где наших перебили разом шестьсот человек! Стоило головы класть! А добычи там не будет, потому что стратилаты все забирают себе: цесарское, значит, имущество!

– Но всегда добыча передавалась конунгу…

– А конунг брал себе десять долей, остальное раздавал людям! Можешь не учить меня дружинным обычаям, я их знаю! А вот греки не знают и знать не хотят! И к ним идут служить только всякие раззявы и неудачники, или беглые, с кем уж никто связываться не хочет. Мои парни не желают служить на таких условиях. И я не могу их заставить. Русы – свободные люди, имеющие право на добычу, взятую своей кровью и отвагой. Дураку понятно, почему греки пытаются наших нанимать – чтобы не искали себе добычи сами, какая понравится. Особенно у них в Таврии. Они хотят, чтобы мы проливали свою кровь ради их выгод и получали за это по три медных фоллиса! Пусть поищут дураков еще где, а у нас таких нет!

Ярик на коленях у Эльги вдруг заплакал: видимо, его напугал голос отца, полный бурного негодования.

– Не реви! – уже потише, но сурово сказал Святослав и взял сынка на руки. – Слушай и учись! Как раз дедов договор закончится, пока ты подрастешь. Вот сравняется тебе семнадцать – оно и выйдет тому договору тридцать лет. Пойдем на греков, а? Пойдешь с батькой?

Он слегка подкинул дитя, будто побуждая поскорее расти. Эльга вздохнула: хотелось взяться руками за голову и начать раскачиваться в отчаянии.

Вот оно опять! Как ровно двадцать лет назад, когда дружина еще от Олега Предславича, тогдашнего князя руси, требовала вести ее за славой и добычей. Как десять лет назад, когда русь, договором лишенная возможности искать всего этого у греков, пошла на Смолянскую землю; благодаря тому походу Прияслава Свирьковна и попала в конце концов сюда, в эту избу, и в животе у нее теперь бьет ножками еще один будущий воин Олегова и Ингварова рода. А она, Эльга, все эти годы пытается найти другой путь, который не толкал бы русь каждые несколько лет на поиски новой войны.

Приняв крещение и нарекшись дочерью василевса, она надеялась помочь делу мирного сожительства двух держав: старой и молодой. Но, похоже, она сеяла на камне. Как перенести мир из своей души в души тех людей, кто вырос на мечтах о славе и добыче? Как убедить их служить василевсу и за его жалование сражаться с сарацинами на далеком острове Крит, чтобы создать доверие и дружбу между русами и греками? Искать не золотых чаш, а знаний и полезных умений, чтобы самим создавать у себя все то, чем восхищались за морем?

Но где уж? Воин живет недолго и потому хочет всего и сразу. Сменилось несколько поколений, пока часть руси на берегах Днепра, сблизившись и частично слившись со славянами, стала ощущать себя не дружиной, зимующей на этом берегу, а народом, живущим на своей земле. Те края, что когда-то служили русам лишь источниками добычи и удобными путями ее сбыта, они стали считать своим домом. А дом надо строить и обустраивать. Посольство Эльги стало возможно, потому что многие из старой дружинной знати, такие, как Мистина, уже оказались способны разделить это стремление.

Но пока что большинство составляют другие – те, для кого по-прежнему домом служит лодья, а богом – меч. Жажда славы толкает их искать все новых земель, которые можно подчинить, ограбить, обложить данью – и идти дальше. Каждый год Волхов и Днепр приносят новые сотни молодых безвестных удальцов, желающих на службе удачливому вождю обрести славу и богатство. Старые боги послали этим людям Святослава: он сам считал своим домом лодью, своим богом – меч, а своим жизненным предназначением, честью и судьбой – поиск ратной славы. И даже в переговорах с греками Эльге и послам приходилось считаться прежде всего с этими людьми: за ними на Руси стояла сила.

По пути в Греческое царство – почти с тех пор, как огромный посольский обоз отошел от причалов Почайны – Эльгу не покидало чувство, будто Ингвар идет впереди и указывает ей путь. Сперва вниз по Днепру, куда Ингвар ездил довольно часто, а Эльга направлялась впервые в жизни. За пороги и степи, где ему приходилось встречаться с печенегами. В устье Днепра, тремя жерлами припавшего к воде Греческого моря, будто мучимый жаждой трехголовый змей; здесь земли руси граничили с северными владениями греков-херсонитов. К устью Дуная, где Ингвар четырнадцать лет назад повстречался с посольством от царей и согласился прекратить поход, взяв дары и выкуп. На южный берег Греческого моря – куда войско русов дошло во время первого похода шестнадцать лет назад. Ко входу в пролив под названием Боспор Фракийский[10]…

И вот настал день, когда Эльга опередила своего покойного мужа – вступила туда, куда он так и не смог попасть.

Когда лодьи вошли в Босфор, до Царьграда оставалось меньше полного дня пути. Но Эльга уже знала, что так быстро дойти не получится: придется делать остановку возле заставы под названием Иерон.

– Здесь коммеркий! – пояснил Эльге Аудун, старший из купцов.

– Что? – не поняла она.

– Коммеркий платить. Это пошлина в царскую казну со всех товаров, что с нашей стороны везут.

Аудун уже много лет ходил в Царьград и участвовал в предыдущем посольстве – во времена Ингвара. С широким низколобым лицом, со светлыми волосами при рыжеватой бороде, как у многих варягов, румяный и дородный, он напоминал праздничный колоб из пшеничного теста. На последней стоянке у входа в Босфор, в городе Мидии, Эльга пригласила его на свой скутар, зная, что сегодня у нее будет особенно много вопросов. Благодаря опыту Аудун знал все здешние порядки и неплохо говорил по-гречески.

Застава стояла на восточном, более высоком берегу. Здесь в широкий пролив вдавался мыс, сужая проход. Аудун рассказал, что приближаться сюда разрешено только при свете дня, а кто не успел до заката, обязан отойти назад, в северную часть пролива. Не исполняющих это требование могут сжечь «греческим огнем». И если одновременно с моря приходят еще один-два каравана – болгар или еще кого, – то возле Иерона приходится стоять по три дня. Эльгу это известие совсем не обрадовало: не хотелось на три дня застрять вблизи самого Константинополя, почти у ворот!

В этот раз у царевых мужей глаза полезли на лоб при виде русского обоза: прибыло около ста лодий. Не считая обычных шести десятков купеческих, двенадцать скутаров с людьми и разными грузами принадлежали самой Эльге, по одной-две – послам двадцати двух русских князей и великих бояр. Лишь два скутара приблизились к причалу, а остальные встали на якоря вдоль гористого берега.

К Эльге, сидевшей на корме под полотняной сенью, подошел Мистина.

– Это было здесь, – он кивнул на пролив.

– Что?

– Нас с твоим мужем чуть не сожгли заживо. Здесь почти самое узкое место, греки нас и подстерегли. Тут сталкиваются два течения – верховое, из Греческого моря, и низовое – обратное… И самое мерзкое, что это дерьмо горит даже на воде…

Мистина замолчал, придерживаясь за борт и глядя на высокий скалистый берег. Потом взглянул на воду и застыл. Эльга ни о чем не стала спрашивать. Она уже много раз слышала от разных людей, начиная с самого Ингвара, как ромейские корабли, оснащенные бронзовыми сифонами, вошли в середину строя русских лодий и плюнули в них «греческим огнем». Волна пламени летела над водой и падала на снасти и паруса; огонь, будто живой, мчался по поверхности волн и накидывался на просмоленные борта. Лодьи вспыхивали, будто в старинном погребальном обряде викингов, увозя на тот свет разом всю дружину; кто-то успевал прыгнуть за борт и сгорал там, среди волн… И еще счастливыми себя могли счесть те, кто в тяжелой кольчуге и шлеме сразу шел на дно. Эльга зажмурилась: перед глазами мелькали охваченные огнем люди, слышались вопли, душил запах гари…

Где-то здесь стал жертвой двойной жуткой смерти – на воде от огня – и ее родной младший брат Эймунд. Ему было всего восемнадцать лет. Только той зимой он впервые приехал из Варягина под Плесковом, чтобы пойти в заморский поход со своим зятем – киевским князем.

Встав возле борта, Эльга сняла с руки серебряный витой браслет и бросила в воду. Погребальный дар ярко сверкнул под солнцем и канул в волнах, точно рыбка.

Вот и все. Последний проблеск памяти о былом. Пятнадцать лет назад здесь творилось нечто жуткое, Хель и Муспельсхейм разом. А теперь – кто бы догадался? Морские волны давно унесли изуродованные тела, ветер развеял гарь губительной смеси. И не скажешь, что у этих берегов киевская русь потерпела одно из ужаснейших поражений.

Предания повествуют о героях, достигших успеха и вернувшихся со славой. От этого кажется, будто со славой возвращаются все, у кого хватило смелости покинуть дом. Но сколько смельчаков погибает совсем молодыми, не успев добиться ничего, а главное, стать чьими-то предками и потому попасть в предания. Если послушать, то таких вовсе нет. А ведь их тысячи и десятки тысяч на единицы тех, удачливых. Матери и сестры поплачут, но слезы их впитаются в землю и будут забыты. Эльга помнила своего младшего брата – он рос достойным наследником Вещего и мог бы добиться многого. Но не успел добиться ничего, и о нем нечего сказать.

Эльга подняла голову и глянула вперед, туда, где за двумя коленами извилистого Боспора Фракийского лежал Царьград. Желанный и ненавидимый, побежденный и победитель. Много раз русы проходили этим путем – и с разным успехом. Одни становились слугами его, другие пытались стать господами. Только она, Эльга, племянница Вещего и вдова Ингвара, первой ехала сюда не для войны, не для торговли и не для службы. А желая предложить союз и когда-нибудь устроить так, чтобы обмениваться с Греческим царством благами, не проливая крови.

Мужчин в ее роду и сейчас немало, но вот сын всего один. Нынешний русский князь не мог себе позволить неудачи. В память Олега Вещего, Эймунда, Ингвара, ради Святослава она, Эльга, была полна решимости найти иной путь к будущим победам.

– Вот потому мы и здесь сегодня, – Мистина накрыл ладонью ее руку, лежащую на борте лодьи.

Княгиня приготовилась к долгому ожиданию, но Аудун вернулся с Иерона довольно скоро и привел с собой служителей заставы. Грекам выдали шесть лодий, где уже приготовили в уплату десятую часть всех товаров, а потом повели осматривать обоз: что все без обману. Нет, это не товар, это дары, которые княгиня везет для василевсов. И это тоже. Нет, в грамоте от князя Святослава указаны шестьдесят две лодьи, а эти двенадцать – личное имущество княгини. Что? Это у кого княгиня русская должна брать грамоту о своем личном имуществе? Хорошо, тогда пишите грамоту, что десятую часть василевсовых даров забрали на Иероне – наверное, Константин и Роман поймут. В самом деле, какая разница, если коммеркий поступает в царскую казну?

Наконец от них отвязались, и обоз получил разрешение двигаться дальше.

– Это мы сегодня еще быстро управились – ради уважения к княгине, должно быть, греки скоро унялись! – говорил повеселевший Аудун. – Теперь как к стенам подойдем, встанем в Боспории, отправим к логофету дрома гонца. Он пришлет подручных, те выяснят, что мы за люди, грамоты проверят, тогда нам дадут разрешение к Маманту идти, а вам скажут, куда пристать.

– Вот только не говори мне, что эти, – Мистина через плечо показал на заставу, – еще не отправили своего гонца.

– Как водится! А всяк свой порядок соблюдай.

Под водительством греческого кормчего, через Босфор на юг шли почти весь остаток дня. Зеленые гористые берега его были густо заселены, везде мелькали селения, строения, монастыри. Впервые, еще в Болгарском царстве увидев монастырь, Эльга пришла в недоумение: это что? Вроде бы гора, но с очень ровными склонами, округлыми вершинами, а в них оконца. Как это могут быть дома? Для людей ростом с бортевую сосну? Везде буйно цвели розовыми метелками какие-то незнакомые кусты, карабкаясь по беловатым каменистым скатам.

Незадолго до прибытия Эльге показали пристань «Маманты» – подворья, где всегда останавливались купцы-русы. На берегу Босфора по правую руку, оно находилось севернее самого Константинополя, и путь к городу лежал мимо него.

– А разве нельзя сразу там пристать? – удивилась она.

– Нет, сначала нужно от царевых мужей разрешение получить, – объяснил Аудун. – А там уж и к Мамушке нашей!

Но когда показался сам Новый Рим, все впервые его видевшие даже притихли. Дух занимался от этого зрелища: прямо из синей воды вырастали высоченные кирпичные стены, за ними на склоне горы пышно зеленели сады. Виднелись кровли строений, а выше всего, на вершине – круглый сияющий купол, похожий на солнце. Они сперва подумали, что там и живет василевс, но ошиблись: там жил Бог. Это оказался главный столичный храм – Святая София. Выше него, как отсюда, с пролива, казалось, оставалось только небо, но все пространство между водой и солнечной кровлей Софии было густо занято камнем и зеленью. Бросались в глаза какие-то отдельно стоящие деревья без ветвей и с обрубленной вершиной. Аудун сказал, это каменные столпы, поставленные ради славы, но Эльга все равно не поняла, что за столпы. Если их видно из такой дали, какие же они на самом деле? Таких столпов не бывает, не может быть!

И русам хватило времени, чтобы всем этим полюбоваться. Еще у границы Болгарского царства, в первом греческом городе Месемврии, посольство княгини встретили царевы мужи-василики: поднесли подарки, передали приветствия и сопроводили в дальнейшем пути. Поэтому Эльга знала: василевс осведомлен о ее прибытии и ждет гостью. Теперь василики сошли на причал гавани Боспорий, ближайшей к оконечности мыса, и отправились к логофету дрома за разрешением для гостей на высадку. А что разрешение требовалось, красноречиво подтверждал вид стражи в пластинчатых доспехах и шлемах, выстроившейся на причале напротив русских лодий. Высадиться же где-то помимо причала было невозможно: каменные стены уходили вокруг мыса во все стороны, сколько хватало глаз. Здесь вовсе не имелось земли для тех, кто приехал без позволения хозяев.

Сердце обрывалось при виде этих стен – выложенных из камня, высотой до неба, с зубчатым краем, с мощными башнями. Башни напоминали горы, обтесанные исполинским топором до квадратного бруса с ровными стенками. Ворота в стенах, особенно издалека, казались мышиными норками. Смотреть было страшно: чем ближе к стенам подходили лодьи, чем выше те становились, пока не нависли над головами. Теперь и не разглядеть: что там, за ними? Лишь виднелись позади какие-то еще более высокие стены, выложенные из полос красного кирпича и белого раствора вперемежку. Причем с дверями не только снизу, а на всю высоту – проемами в полный человеческий рост, под полукруглыми пестрыми сводами, выложенными из чередующихся красных и белых плит. Аудун сказал, что это окна, но Эльга взглянула на него недоверчиво. Окна по всей стене и в человеческий рост? От потрясения тянуло закрыть рот рукой – взор, привыкший к просторам полей и моря, не растягивался настолько, чтобы охватить столь великое творение человеческих рук.

Человеческих ли? Тогда ей впервые пришло в голову сомнение: да люди ли сделали это все? Или им подарил это Бог – тот самый, которого христиане называют творцом неба, земли и всего сущего на ней? Русские лодьи, зажатые между морем и этим недружелюбным каменным царством, казались маленькими и хрупкими. От такого множества камня становилось не по себе.

– Что это за обычай – гостей стражей встречать? – возмущалась Эльга, стараясь скрыть свое смятение. – Уж сколько к ним гонцов послали! Спят там эти цесари, что ли?

– Давайте покричим! – усмехнулся Мистина.

– Или споем, – предложил Стейнкиль. – Я такие песни знаю – мертвого подымут!

– Боятся нас! – смеялись послы. – После Вещего до сих пор, видать, от слова «русы» коленки у них дрожат!

– Да каждый год сюда ходим, оно всегда так! – успокаивали купцы. – С грамотой, с печатью, все как уговорено. Но пока не придет ихний царев муж и грамоты не проверит – никому на берег ходу нет. Бывает, по три-четыре дня на лодьях живем. Потом пересчитают нас, по именам с грамотой сличат, товар осмотрят – тогда дадут путь на подворье.

– Как – на лодьях живете по три дня?

– Как обыкновенно, – развел руками дородный Аудун. – Одни сторожат, другие спят на мешках.

– А поесть?

– Греки на лодочках подходят, продают кое-чего. Да припас еще имеется.

Хлеб, сыр и вяленое мясо из дорожных припасов, возобновляемых по пути, еще не кончились, но требовалась пресная вода. Женщины жаловались: все проголодались, а также ощущали иные потребности, справить кои на лодье или на каменном причале, на глазах у всего света белого, было никак невозможно. Мужчинам в этом отношении куда проще.

Аудун же подал мысль отойти на другой берег Босфора и отыскать приют для княгини в городке Халкедоне, но Эльга не соглашалась. Ей, наследнице Вещего, убираться прочь или ночевать под воротами, будто побирушка, которую богатые хозяева не пускают в дом! Но она понимала, что Аудун прав: если их не пустят в город до ночи, то лучше найти пристанище сейчас, пока не стемнело. Не спать же в самом деле на лодье! Ей не раз случалось ночевать в шатре, но здесь, между морем и каменными стенами, за которыми расстилался огромный и совершенно непонятный ей мир, она чувствовала себя уж очень тревожно и неуютно. Выслав стражу на причал, этот мир больше никак не давал понять, что вообще заметил ее появление. Ее, княгиню русскую! Да что эти греки о себе возомнили! Будто к ним каждый день такие являются!

Около сотни русских лодий протянулись чуть ли не через всю гавань, но и без них там хватало кораблей всякого размера и вида. Смуглые люди таращились на русов с лодок и с берега, показывали пальцами, перекрикивались на непонятных языках. Дивились на киевскую княгиню, которую василевс не пускает не то что в дом – даже в свою страну. Тихо кипя от негодования, Эльга оглядывала длиннющие стены, выискивая взглядом те ворота, на которых Вещий повесил свой щит. Видно, забыли греки тот урок, если смеют так обращаться с племянницей Олега!

И теперь она в душе еще сильнее восхитилась отвагой и удачливостью своего прославленного родича. Ведь он с дружиной пришел на таких же лодьях, не больше. И она, Эльга, ума не приложила бы, что можно со скутаров поделать против этих стен. Поневоле на колеса их поставишь, лишь бы сделать что-нибудь! Она даже спросила Аудуна, где те ворота, и он показал налево: они с другой, южной стороны мыса, отсюда не видно.