Любовь среди руин. Полное собрание рассказов
Письма были принесены в клуб и прочитаны вслух, и по прошествии нескольких дней напряжение начало спадать и возникло общее ощущение, что драма превратилась в прозу.
– Они обязаны снизить цену. Девушка пока что в безопасности, – объявил майор Лепперидж, авторитетно выразив то, что долгое время невысказанно вертелось в умах сообщества.
Жизнь города начала возвращаться в привычное русло: хозяйственные дела, спорт, сплетни. Прибытие второго уха американского миссионера не вызвало большого шума, разве что мистер Юкумян немедленно раздобыл слуховую трубку и попытался продать ее штаб-квартире миссии. Дамы колонии оставили затворническую жизнь, которую вели, испугавшись поначалу. Мужчины ослабили пригляд и, как и прежде, засиживались в клубе допоздна.
И тогда случилось нечто, оживившее интерес к пленнице. Сэм Стеббинг обнаружил шифр.
Это был утонченный и сверхобразованный молодой человек, недавно прибывший из Кембриджа, дабы посвятить себя службе в иммиграционном отделе у Грейнджера. С самого начала он проявлял к случившемуся более горячий интерес, чем прочие его коллеги. Две недели изнуряющей жары он просиживал до зари, изучая тексты сообщений Прунеллы. Затем он явился и ошеломил всех сообщением, что письма были зашифрованы. Система, с помощью которой он это распознал, была далеко не из простых. Он был готов растолковать ее в подробностях, но слушатели неизменно теряли нить, упускали доводы и довольствовались результатом…
– Видите ли, если перевести это на латынь, то получается анаграмма между первым и последним словом первого сообщения и вторым и последним словом третьего, если считать с середины. Бьюсь об заклад, это сбило разбойников с толку…
– Да, старина. К тому же никто из них вообще не умеет читать…
– Затем в четвертом сообщении возвращаемся к первоначальной системе, берем четвертое слово, но с конца…
– Да-да, я понял. Не надо дальше объяснять. Просто скажи нам, что там на самом деле сказано.
– Там сказано: «С КАЖДЫМ ДНЕМ СМЕРТЬ ВСЕ ЖИЖЕ», – тут ее система дала сбой, видимо, не «жиже» а «ближе». Потом я не смог расшифровать слово «ПЛЗГФ», бедняжка, несомненно, находилась в сильном возбуждении, когда писала это, а в конце значится: «УПОВАЮ НА МОЕГО КОРОЛЯ».
В целом это был настоящий триумф. Мужья принесли новость женам:
– Стеббинг чертовски изобретательно все это расшифровал. Не стану утруждаться, вдаваясь в подробности, ты все равно не поймешь. В любом случае результат ясен как день. Мисс Брукс в ужасной опасности. Мы все должны что-нибудь сделать.
– Кто бы мог подумать, что малышка Прунелла такая находчивая…
– А я всегда говорила, что у этой девочки есть голова на плечах.
VIНовость об этом открытии облетела новостные агентства всего цивилизованного мира. Поначалу похищение вызвало огромное внимание. В течение двух дней сообщение о нем появлялось на первой полосе, с портретом, затем на развороте – тоже с портретом, и наконец – на третьей странице «Эксцесса», по мере того как история становилась день ото дня менее тревожной. Шифр дал истории новое дыхание. Портрет Стеббинга появился на первой странице. Газета предложила десять тысяч фунтов для выкупа, и звезда журналистики спустилась с небес на аэроплане, чтобы вести переговоры и сделать о них репортаж.
Это был крепкий молодой человек родом из Австралии, и с его появлением все завертелось с большим размахом. Проглотив свою обычную враждебность к прессе, обитатели поселения приняли его в клуб и заполнили его досуг коктейлями и теннисными состязаниями. Он даже узурпировал место Леппериджа в качестве авторитета по общемировым вопросам.
Однако его пребывание было кратким. В первый день он взял интервью у мистера Брукса и всех важных лиц городка и телеграфировал трогательную «человечную» историю о том, как Прунелла стала сердцем поселения. С этого дня для почти трехмиллионной читательской аудитории мисс Брукс стала просто Прунеллой. (Журналисту не удалось встретиться лишь с одной местной знаменитостью. Бедный мистер Стеббинг занемог, получив тепловой удар, и был отправлен морем на лечение в Англию в крайне расстроенном состоянии нервов и разума.)
На второй день репортер интервьюировал мистера Юкумяна. Они засели с бутылочкой мастики за круглый стол позади прилавка в магазинчике мистера Юкумяна в десять утра. Было уже три часа пополудни, когда репортер вышел на белую пыльную жару, но своего он добился. Мистер Юкумян пообещал отвести его в разбойничий лагерь. Оба поклялись хранить все в тайне. К закату весь Матоди обсуждал предстоящую экспедицию, но журналиста никто не смущал расспросами. В тот вечер он сидел один, печатая отчет о том, что, как он предполагал, произойдет на следующий день.
Он описал выступление на заре: «Серый свет занимается над осиротевшим поселением Матоди… верблюды фыркают и натягивают поводья… множество горестных англичан, для которых солнце означает лишь завершение еще одной ночи безнадежного созерцания… серебряные рассветные лучи врываются в комнатку Прунеллы, скользят по откинутому покрывалу на кровати – таким она оставила его в тот роковой день…» Он описал подъем в горы, где «…роскошная тропическая растительность уступает место бесплодному кустарнику и голым скалам…». Описал, как «посланец разбойников завязал ему глаза и как он, покачиваясь на спине верблюда, ехал в неизвестность, объятый мраком. А затем, спустя, казалось, вечность, – остановка… повязку долой… разбойничий лагерь… двадцать пар безжалостных восточных глаз поверх жуткого вида винтовок…». Тут он вынул лист из печатной машинки и внес исправление. Разбойничье логово должно находиться в пещере, «усеянной костями и шкурами»… Джоав, атаман разбойников, сидел на корточках во всем своем варварском великолепии, держа на коленях меч, украшенный драгоценными каменьями. И наконец, кульминация рассказа – Прунелла связана. Какое-то время он лелеял идею ее раздеть и начал было ковать словесное изображение девического тела, сжавшегося в полумраке, подобно Андромеде. Но благоразумие возобладало, и он удовольствовался «ее прекрасным, стройным станом, перетянутым пеньковой веревкой, впившейся в юные лодыжки и запястья…». Заключительный абзац он посвятил тому, как внезапно отчаяние растаяло в ее глазах, уступив место надежде, когда он сделал шаг вперед, протягивая выкуп атаману, и «…от имени „Дейли эксцесс“ и народа Великобритании вернул ей достояние свободы».
Закончил он уже поздно ночью, зато спать лег с чувством глубочайшего удовлетворения, а наутро, прежде чем отправиться с мистером Юкумяном в горы, сдал рукопись в «Восточную телеграфную компанию».
Экспедиция ни в малейшей степени не походила на то, что он описал в своем повествовании. После плотного завтрака в уютной атмосфере они выступили, провожаемые большинством англичан и многими жителями французской общины. Все желали им удачи. Однако вместо поездки верхом на верблюдах они отправились на малыше-«остине» мистера Кентиша. Не добрались они и до логова Джоава. Отъехав не более десяти миль, они увидели девушку, идущую в одиночестве по дороге им навстречу. Выглядела она не слишком опрятно, особенно это касалось прически, но во всем остальном демонстрировала все признаки крепкого здоровья.
– Мисс Брукс, я полагаю? – спросил журналист, бессознательно следуя известному прецеденту. – Но где же разбойники?
Прунелла вопросительно посмотрела на мистера Юкумяна, а тот, стоя в нескольких шагах позади, энергично затряс головой.
– Это британский писучий джентльмен из газеты, – пояснил тот. – Он знакомец всех джентльменов в Матоди. Он имеет тысячу фунтов для Джоава.
– Что ж, тогда ему лучше поостеречься, – сказала мисс Брукс. – Разбойники повсюду вокруг нас. О, вы их, конечно, не видите, но я могу побиться об заклад, что пятьдесят стволов целятся в нас прямо сейчас из-за холмов, валунов и прочего. – Она взмахнула загорелой рукой, широким жестом охватив безмятежный с виду пейзаж. – Надеюсь, выкуп вы доставили в золоте?
– Все здесь, на заднем сиденье машины, мисс Брукс.
– Великолепно. Но боюсь, Джоав не пустит вас в свое логово, так что мы с вами подождем здесь, а Юкумян отвезет выкуп в горы.
– Но послушайте, мисс Брукс, моя газета вложила уйму денег в эту историю. Я должен увидеть логово.
– Я сама все расскажу вам о нем, – пообещала Прунелла. Сказано – сделано. – Там три хижины, – начала она ровным и мягким голосом, опустив глаза и скрестив руки, будто повторяла урок, – самая тесная и мрачная служила мне темницей.
Репортер беспокойно поежился.
– Хижины, – сказал он. – У меня сложилось впечатление, что это должны быть пещеры.
– Так и есть, – сказала Прунелла. – На местном наречии «хижина» означает «пещера». День и ночь меня сторожили два льва на цепи. Глаза их сверкали, я чувствовала их зловонное дыхание. Цепи их были такой длины, что, пока я лежала совершенно неподвижно, я была для них недосягаема, но стоило мне пошевелиться… – Она умолкла и слегка содрогнулась.
К тому времени, когда вернулся Юкумян, у журналиста уже был готов материал для новой эффектной истории на первой полосе.
– Джоав отдал приказ убрать снайперов, – объявила Прунелла, шепотом посовещавшись с армянином. – Теперь путь безопасен, мы можем уехать.
Они сели в автомобильчик и без приключений вернулись в Матоди.
VIIОсталось рассказать самую малость. Город воспринял возвращение Прунеллы с горячим энтузиазмом, а власти устроили в ее честь официальный прием в следующий же вторник. Журналист сделал множество фотографий, описал сцену возвращения домой, взволновавшую британскую общественность до глубины души, и вскоре улетел на своем аэроплане, чтобы получить поздравления и поощрения в редакции «Дейли эксцесс».
Ожидалось, что теперь Прунелла сделает наконец выбор между Кентишем и Бенсоном, но в этом удовольствии колонии было отказано. Напротив – разведка донесла огорчительную весть, что она возвращается в Англию. Казалось, свет, озарявший жизнь азанийцев, померк, и, вместо того чтобы, как водится, пожелать ей доброго пути, вся колония накануне ее отбытия проявляла сдержанность – почти негодование, – словно своим отъездом Прунелла совершала неслыханное предательство. «Эксцесс» посвятила ее возвращению коротенькую заметку, озаглавленную «ОТЗВУКИ ДЕЛА О ПОХИЩЕНИИ», но в остальном она, похоже, благополучно ускользнула от внимания публики. Стеббинг – бедняга – был вынужден уволиться со службы. Рассудок его, похоже, навсегда повредился, и с тех пор он проводил свои дни – без вреда, но и безо всякой пользы – в частном приюте, выискивая скрытые сообщения в «Железнодорожном справочнике Брэдшоу». Даже в Матоди все реже вспоминали похищение.
Как-то раз, шесть месяцев спустя, Лепперидж и Брезертон сидели в клубе за вечерним бокалом розового джина. Вокруг все только и говорили что о разбойниках, потому что в то самое утро у ворот баптистской миссии было найдено лишенное рук и ног тело очередного американского проповедника.
– Это одна из проблем, которые нам придется решать, – сказал Лепперидж. – Повод к действиям. Я собираюсь составить подробный отчет обо всем этом.
Мимо них прошел мистер Брукс, направляясь к своему уединенному обеденному столику; теперь он редко захаживал в клуб – нефтяное агентство неуклонно процветало, заставляя его допоздна сидеть за рабочим столом. Он не помнил о своей недолгой популярности и не сожалел о ней, однако Лепперидж при встрече всегда относился к нему с виноватой сердечностью.
– Вечер добрый, Брукс. Есть новости от мисс Прунеллы?
– Да, кстати сказать, как раз сегодня она сообщила мне, что вышла замуж.
– Что ж, рад за нее… Надеюсь, вы счастливы. Кто-то из знакомых?
– Да, я счастлив в некотором смысле, хотя, конечно, я буду по ней скучать. Этот тот парень из Кении, который жил здесь одно время. Помните его?
– Ах да, тот самый? Ну-ну… Передавайте дочери наше «салам», когда будете ей писать.
Мистер Брукс сошел по лестнице в тихий и душистый вечер. Лепперидж и Брезертон остались совершенно одни. Майор наклонился к собеседнику и заговорил хрипловатым, доверительным тоном:
– Послушайте, Брезертон. Вот что я вам скажу: я давно уже об этом задумываюсь, строго между нами, разумеется. Не кажется ли вам, что у этого похищения есть некий сомнительный душок?
– Душок, сэр?
– Душок.
– Кажется, я понимаю, о чем вы, сэр. Ну, кое-кто из нас в последнее время задумывался…
– Вот именно.
– Конечно, ничего определенного. Просто, как вы и сказали, некий сомнительный душок.
– Именно… Слушайте, Брезертон. Думаю, вы могли бы передать всем, что это не тема для обсуждения. Моя благоверная оповестит о том же дам…
– Конечно, сэр. Это не то, о чем хочется болтать… Я имею в виду арабов и лягушатников.
– Именно так.
Повисла еще одна долгая пауза. Наконец Лепперидж поднялся, чтобы уйти.
– Я виню себя, – произнес он. – Мы сильно ошиблись насчет этой девушки. Мне следовало быть прозорливее. В конце концов, когда все уже сказано и сделано, Брукс прежде всего коммерция-валла[84].
Бал Беллы Флис
Баллингар расположен в четырех с половиной часах езды от Дублина, если успеть на ранний поезд со станции Бродстон, и в пяти часах с четвертью, если выехать пополудни. Это торговый центр большого и сравнительно густонаселенного района. Здесь имеется красивая протестантская церковь в готическом стиле 1820 года постройки по одну сторону площади, а напротив – огромный недостроенный католический собор, задуманный в той безответственной мешанине архитектурных стилей, которая столь мила сердцу заморских пиетистов[85]. Ближе к границам площади латинский алфавит на фасадах магазинов постепенно вытесняется подобием кельтского письма. Все они торгуют одними и теми же товарами разной степени ветхости. И «Лавка Муллигана», и «Лавка Фланнигана», и «Лавка Райли» – в каждой продаются грубые черные башмаки, подвешенные в связках, мылкий колониальный сыр, скобяные товары и галантерея, растительное масло и конская упряжь, и каждая имеет лицензию на продажу эля и портера для употребления внутри или «навынос». Остов казарм стоит с зияющими оконными рамами и почерневшим нутром, словно памятник эмансипации. На почтовом ящике кто-то вывел дегтем надпись: «Папа римский – предатель». Типичный ирландский городок.
Флистаун находится в пятнадцати милях от Баллингара, на прямой ухабистой дороге, пролегающей через типичную ирландскую глубинку. Призрачные фиолетово-пурпурные холмы вдалеке, а между ними и дорогой, по одну ее сторону, едва видимые сквозь клочья белого тумана, непрерывные мили болот, усеянных кое-где штабелями нарезанного торфа. С другой стороны дороги почва поднимается к северу, неравномерно разделенная валами и каменными стенами на пустые поля, на которых гончие Баллингара проводят свои самые насыщенные событиями охоты. Все устилает мох. Грубым зеленым ковром на стенах и валах, мягким зеленым бархатом на древесине – он размывает границы, и невозможно понять, где заканчивается земля и начинается ствол или каменная кладка. На всем протяжении от Баллингара расположена череда беленых хижин и около дюжины довольно внушительных фермерских домов. Но господский дом находится не здесь, поскольку все это было собственностью Флисов во времена, предшествующие Земельной комиссии[86]. Поместная земля – это все, что нынче принадлежит Флистауну и сдается под пастбища окрестным фермерам. Несколько грядок составляют небольшой огород за каменным забором. Остальное пришло в упадок – колючий кустарник, лишенный съедобных плодов, разросся среди сорных, постепенно дичающих цветов. Оранжереи и теплицы вот уже десять лет как превратились в продуваемые сквозняками скелеты. Внушительные ворота в георгианском арочном портале постоянно заперты на висячий замок, сторожки и флигели заброшены, а полоса главной подъездной аллеи еле видна в густой траве. К дому можно подобраться через ферму в полумиле отсюда, по тропе, унавоженной скотом.
Но сам дом в то время, о котором мы повествуем, находился в относительно хорошем состоянии – если сравнивать его с Баллингар-Хаусом, замком Бойкотт или Нод-Холлом. Ему, конечно же, не соперничать с Гордонтауном, где американка леди Гордон провела электричество, установила центральное отопление и лифт, или с Мок-Хаусом, или с Ньюхиллом, которые были сданы в аренду щеголеватым и спортивным англичанам, или с Касл-Мокстоком, с тех пор как лорд Моксток унизился до неравного брака. Эти четыре поместья с аккуратно просеянным гравием на дорожках, ванными и динамо-машинами были как достопримечательностями, так и темой для шуток по всей стране. Но Флистаун, выдержав честную конкуренцию с истинно ирландскими домами Свободного государства[87], был более чем пригоден для жизни.
Крыша была цела, а именно крыша определяет разницу между вторым и третьим классами ирландских сельских домов. Стоит ей прохудиться, и вот уже у вас мох в спальне, папоротники на лестнице и коровы в библиотеке, и через несколько лет вам придется перебраться жить на маслобойню или в одну из сторожек. Но покуда у ирландца – в буквальном смысле – есть крыша над головой, его дом остается его крепостью. Были слабые стороны и у Флистауна, но общее мнение сводилось к тому, что свинцовые пластины кровли протянут еще лет двадцать и, безусловно, переживут нынешнюю владелицу.
Мисс Аннабель Рошфор Дойл Флис – назовем ее полным именем, под которым она указана в справочниках, хотя всей округе она была известна как Белла Флис, – была последней представительницей своего семейства. Флисы да Флейсеры проживали в Баллингаре и окрестностях со времен Стронгбоу[88], и фермерские строения отмечали места их обитания в укрепленном форте за два столетия до нашествия всяких Бойкоттов, Гордонов и Мокстоков. В бильярдной висело фамильное древо, еще в девятнадцатом веке завизированное Геральдической палатой. Оно демонстрировало, каким образом изначальный род слился с не менее древними Рошфорами и респектабельными, хотя и более поздними Дойлами. Нынешний дом приобрел свои экстравагантные очертания в середине восемнадцатого столетия, когда семейство хоть и несколько ослабело, однако еще не утратило богатства и влияния. Было бы утомительно прослеживать его постепенный упадок, достаточно сказать, что виной тому было не героическое распутство. Просто Флисы незаметно беднели, как беднеют семьи, которые не прилагают никаких усилий, чтобы поддержать себя. В последних поколениях тоже проглядывали черты эксцентричности. Например, мать Беллы Флис – О’Хара из Ньюхилла – от первого дня замужества и до самой смерти своей страдала заблуждением, что она негритянка. Ее брат, от которого она получила наследство, посвятил себя живописи. Его мысли были заняты незатейливой темой убийства, и ко времени своей смерти он запечатлел на картинах практически все исторические эпизоды на эту тему от Юлия Цезаря до генерала Уилсона. Он работал над картиной, изображением собственного убийства, во время смуты, когда его подкараулили и застрелили из дробовика на его же подъездной аллее.
Именно под одной из картин кисти брата – «Авраам Линкольн в своей театральной ложе» – сидела Белла Флис тем бесцветным ноябрьским утром, когда ее осенила идея устроить рождественскую вечеринку. Подробно описывать внешность мисс Флис нет необходимости – это бы только сбило с толку, поскольку наружность по большей части противоречила чертам ее характера. Ей было за восемьдесят, была она очень неопрятна и очень румяна. Седые волосы были скручены на затылке в узелок, выбившиеся тонкие прядки свисали вокруг щек. Нос у нее был внушительный, с голубыми прожилками, а глаза – млечно-голубые, пустые и безумные. Улыбалась она задорно, а выговор выдавал ирландку. Она ходила, опираясь на палку, охромев много лет назад, когда лошадь протащила ее по камням на исходе долгого дня, проведенного с баллингарскими гончими. Подвыпивший охотничий лекарь довершил ущерб, и она больше уже не могла ездить верхом. Она присутствовала на охоте, передвигаясь пешком, наблюдая за собаками, прочесывающими звериные логовища, и громко критикуя поведение охотников, однако с каждым годом друзей становилось все меньше; появлялись какие-то странные лица.
Они знали Беллу, хотя она их не знала. Среди соседей она стала притчей во языцех, драгоценным посмешищем.
– Паршивый денек, – говаривали они. – Мы нашли лису, но почти тут же ее упустили. Зато видели Беллу. Интересно, как долго старушенция еще протянет? Ей же, наверное, почти девяносто. Мой папаша помнит, как она охотилась, но все тоже давно быльем поросло.
Саму Беллу, конечно же, перспектива грядущей смерти занимала все больше с каждым днем. Прошлой зимой – за год до описываемых событий – она серьезно захворала. Оправилась только в апреле, щеки ее были румяны, как и прежде, но двигалась и соображала она куда медленнее. Она дала указания относительно ухода за могилами отца и брата, а в июне совершила беспрецедентный шаг – пригласила в гости своего наследника. До сих пор она категорически не желала видеть этого молодого человека. Это был англичанин, очень дальний кузен по фамилии Бэнкс. Он жил в Южном Кенсингтоне и работал в музее[89]. Он приехал в августе и писал длинные и весьма забавные письма об этом визите всем своим друзьям, а затем из этих впечатлений сложился небольшой рассказ для журнала «Спектейтор». Белла невзлюбила его, едва он ступил на порог. У него были очки в роговой оправе и голос как у диктора с радио Би-би-си. Почти целыми днями он фотографировал каминные полки Флистауна и лепнину над дверными проемами. Однажды он заявился к Белле, сгибаясь под тяжестью стопки томов в переплетах из телячьей кожи, обнаруженных им в библиотеке.
– Слушайте, а вы знали, что у вас есть эти книги? – спросил он.
– Знала, – соврала Белла.
– И всё первые издания! Они, наверное, необычайно ценные.
– Поставь их туда, откуда взял.
Позднее, благодаря ее за приглашение в гости в письме, к которому прилагались некоторые сделанные им фотографии, он снова упомянул эти книги. И Белла задумалась. С какой стати этот молодой щенок будет рыскать по дому и всему назначать цену? Она еще не умерла, думала Белла. И чем больше она об этом думала, тем отвратительнее становился ей Арчи Бэнкс. Подумать только, он отвезет ее книги в Южный Кенсингтон, поснимает ее каминные доски и, чего доброго, выполнит свою угрозу и напишет эссе о ее доме для «Аркитектурал ревю»! Она часто слышала, что эти книги дорого стоят. Что ж, в библиотеке книг кучи, и с какой стати Арчи Бэнкс должен на них нажиться? И она написала букинисту из Дублина. Тот приехал, осмотрел библиотеку и какое-то время спустя предложил ей тысячу двести фунтов за всё или тысячу за те шесть книг, что приглянулись Арчи Бэнксу. Белла сомневалась, что имеет право продавать вещи из дому, полную распродажу могли бы заметить. Посему она сохранила проповеди и книги по военной истории, составлявшие львиную долю коллекции. Дублинский букинист укатил с первыми изданиями, которые в конечном итоге принесли даже меньше, чем он за них отдал, а Белла осталась в канун зимы с тысячей фунтов на руках.
Вот тогда-то ей и вздумалось устроить прием. В окрестностях Баллингара всегда хватало праздничных вечеринок на Рождество, но в последние годы Беллу ни на одну из них не приглашали – отчасти потому, что многие соседи ни разу с ней и словом не обмолвились, отчасти потому, что она и сама вряд ли захотела бы прийти, а если бы и пришла, то никто не знал бы, что с ней делать. А между тем Белла любила праздники и балы. Любила сидеть за ужином в шумной комнате, любила танцевальную музыку, любила посудачить о хорошеньких девушках и о тех, кто в них влюблен, любила выпивку и всякие вкусные штуки, которые приносили ей мужчины в розовых ливреях. И хотя она и пыталась утешиться презрительными размышлениями о происхождении хозяек, ей было досадно слышать об очередном соседском празднике, на который ее опять не пригласили.
Вот так, сидя с «Айриш таймс» под картиной с Авраамом Линкольном и пристально глядя сквозь голые деревья в парке на отдаленные холмы, Белла и решила закатить вечеринку. Она немедленно поднялась с кресла и проковыляла через комнату к звонку. Вскоре в маленькую столовую явился ее дворецкий; на нем был зеленый передник, в котором он обычно чистил серебро, а щетка для тарелок в его руках подчеркивала несвоевременность вызова.
– Вы, что ли, изволили трезвонить? – спросил он.
– Я, а кто же еще?
– Но я при серебре!
– Райли, – произнесла Белла с некоторой торжественностью в голосе. – Я собираюсь устроить рождественский бал.
– Вот те на! – сказал дворецкий. – И с чего это вам вздумалось плясать в ваши-то лета?
Но по мере того как Белла обрисовала свою идею, в глазах Райли загорелся сочувственный огонек.
– Да таких балов в наших краях не бывало уже двадцать пять лет. Такой бал будет стоить целое состояние.
– Он будет стоить тысячу фунтов, – гордо сообщила Белла.
Грянули приготовления – необходимые и грандиозные. В деревне были рекрутированы семеро новых слуг, чтобы все отмыть и отполировать, вычистить мягкую мебель и выбить ковры. Их усердие только вскрыло новые беды: гипсовая лепнина, давно уже пришедшая в негодность, крошилась под перьевыми метелками, а изъеденные червями половицы красного дерева поднимались вместе с гвоздями; голые кирпичи выглядывали из-за шкафов в главной гостиной. Вторая волна нашествия принесла с собой маляров, обойщиков и лудильщиков, и в приступе энтузиазма Белла позолотила наново карниз и капители колонн в зале. В окна вставили стекла, перила водрузили в зиявшие гнезда, а ковер на лестнице передвинули так, чтобы истертые полосы не слишком бросались в глаза.