… – Алинька, – сказал дедушка, закрыв за мной дверь, – это что за улыбка?
– Это, – ответила я, – стереть забыла. Извини, дедуль.
– Да, – заметил дедушка Женя, – ты точно начинаешь портиться.
– Дедуль, – сказала я, – я очень сильно тебя люблю.
Дедушка долго на меня смотрел.
– У тебя есть листок? – спросил он.
Я вынула из принтера стопку и нашла такой, где не было ни маминых интервью, ни моих вурдалаков.
Дедушка разгладил листок, взял ручку, зачем-то ткнул её себе в кончик языка и нарисовал качели-лодочку.
– Вот тут, – сказал он, – маленькая любовь, а тут большая.
Он нарисовал два сердечка: маленькое на том конце качелей, который качнулся вверх, а на другом конце, на земле, – в два раза больше.
– Так вот, это маленькая любовь. Она лёгкая и всегда улыбается.
У маленького сердечка появилась весёлая рожица и круги на щеках. Видимо, румянец.
– А это, – продолжал дедушка, – большая любовь. Она тяжёлая, и все от неё страдают.
У большого сердечка рожица получилась грустной. Я взяла у дедушки ручку и пририсовала сердечку пластырь на лбу.
– Вот-вот, – сказал дедушка.
– Ну а если на самом деле всё не так? – спросила я. – Если на самом деле любовь большая, просто кажется лёгкой и улыбается? Как в шутке про пуд пуха и железа. Может же быть куча лёгкого пуха, но прямо очень много?
Дедушка задумался.
– Может, – ответил он. – Но вот этому надо ещё научиться. Никто этим не владеет смолоду. Сначала будут шишки и синяки. Вот как тут, – он показал на пластырь, дорисованный мной. Показывает дедушка почему-то средним пальцем, и я стараюсь не засмеяться в ненужный момент.
– Алинька, – сказал он, – я пойду. Повесь это у себя над столом. И разогрей ужин.
Он ушёл домой к бабушке. Я осталась с Олегом и двумя сердечками наедине.
* * *
На следующий день с нами была Катя Шустрикова из нашего класса.
– Что она тут делает? – спросил Егор. – Она ж попсовая!
– Она с нами, – ответили Мара и Андрей.
Следующие три дня я не гуляла: готовилась к проекту по английскому. Когда пришла на Потёмкин, Катя Шустрикова сидела у Никиты на коленках.
– Ты чего пришибленная? – спросил у меня Андрей.
– Кофе перепила, – ответила я.
– Сколько ложек кладёшь?
– Сегодня три, а так две.
Андрей засмеялся.
– Ты долбанулась? – ласково спросил он. – Мара и то полторы кладёт!
– Ладно вам, – сказала я. – Домой пойду. Здесь душно. Во всех смыслах.
– Ы, – заметил Егор. – Да, циклон какой-то. По радио говорили.
* * *
Настал февраль. Я таскала колючий коричневый свитер: он хоть и не чёрный, но немного роднил меня с толкинистами. Те, у кого косухи, разделились на два лагеря. Первые отважно ходили в косухах и героически стучали зубами. Вторые носили куртки, но свободнее себя не чувствовали. Ещё вопрос, что лучше: мёрзнуть или снять вторую кожу с себя.
На Потёмкин я ходить перестала. Почему-то совсем не хотелось туда ходить.
Вместо этого я позвонила Стасу и Феде-ботану и позвала на пустырь.
– А как же твои крутые друзья? – спросил Стас.
– А ну их, – ответила я. – Вы родней.
Федя-ботан зашёл за мной, вместе мы зашли за Стасом и отправились на пустырь. Пустырь он только условный: настоящих после застройки уже не осталось. Кто-то из писателей придумал цвета для флага: белый, чёрный и серый – небо, лес и снег. В нашем случае это небо, серый пустырь и чёрный асфальт кругом. В ней Большой Женя живёт.
– Вот скажите мне, – обратилась я к нашим. – Почему Катя? Она ж попсовая.
– Значит, он сам попсовый! – ответил Стас.
– Значит, – ответил Федя-ботан, – твой хайрастый принц ещё впереди. С нормальным вкусом и в футболке Арии.
Навстречу нам шёл Хурманян. Поравнявшись с нами, он сделал назидательное лицо и сказал:
– Когда из Арии ушёл Варшавский, это уже не Ария[2 - Дмитрий Варшавский – вокалист группы «Чёрный кофе». Из Арии на тот момент ушёл Валерий Кипелов.] .
Хурманяну всегда есть что сказать.
Сила Варшавского
Я защитила проект и села с пятёркой и довольным видом. Шёл английский.
– Я на каникулах на дачу поеду, – объявила Катя. – А там, может, ещё с кем-нибудь замучу.
– Это как? – спросила Тая. – А с Никитой всё, что ли?
