Словно ничего не случилось
– Ты уверен, что Лео будет? – спросила я Джоша.
– Не сомневайся, – уверенно отозвался он и, поддерживая меня за локоть, подвел к одному из зрительских кресел. – Отсюда тебе будет хорошо видно, и ты его точно не пропустишь.
Он отошел, оставив меня созерцать участников спектакля, в котором сценой и декорациями служили страсть и азарт. Джош выбрал для меня идеальный пункт наблюдения – кресло стояло в тени выступающей стены, в то же время было единственным местом, откуда можно было обозревать весь зал и главный вход. Постепенно публика прибывала, но Лео видно не было. Я бросила вопрошающий взгляд на Джоша, который уже занял место за покерным столом, в ответ он рассеянно пожал плечами, очевидно, занятый размышлениями о предстоящей игре. Я мысленно пожелала ему удачи.
Когда зрители заняли свои места, их голоса стали тише и место у входа в зал опустело настолько, что я могла свободно видеть мраморные пилоны за высокими дверями, – в этот самый момент Лео Мэтьюз неспешно вошел в зал.
Он был одет в строгий черный костюм, однако тот не шел ему так, как Джошу: пиджак небрежно распахнулся, а рубашка обтягивала торс, словно была мала на один размер. На лице Лео сохранилось знакомое мне со школы выражение легкого пренебрежения, если не надменности. Я обратила внимание, что он довольно сильно изменился, и если в школе казался худощавым, то теперь, когда пропала подростковая субтильность, его фигура, состоявшая из сплошных мышц, казалась тяжеловатой.
Небрежным кивком он поприветствовал знакомых, с некоторыми обменялся рукопожатием и не скупился на улыбки, на страже которых стояли холодные оценивающие глаза. Я всегда считала, что именно взгляд Лео удерживал людей от него на расстоянии и был причиной тому, что он сам держался особняком. Его манера вести себя не рождала желания подтрунивать над ним или задевать, а скорее пугала и отбивала желание взаимодействовать, словно между Лео и его собеседником всегда стояла невидимая преграда. Я остерегалась Леонарда Мэтьюза в школе, просто потому что никогда не могла понять, что он за человек, и вряд ли вообще вспомнила бы о нем, если бы не озадачивающая информация, что Лео был женат на Фрейе.
Словно почувствовав пристальный взгляд, Лео повернул голову, и его глаза, встретив мои, полыхнули огнем. Не уверена, что он смог разглядеть меня в сумраке наблюдательного пункта, но допускала, что от него не укрылось незнакомое лицо среди десятков тех, с кем он привык общаться из года в год. В любом случае, мне незачем скрываться, и если Лео так же невинен, как пытается представить его сестра, то он должен быть счастлив оттого, что я приехала разыскать его пропавшую жену.
С этими мыслями я проводила его взглядом до места за покерным столом, на которое он сел с деловитостью заядлого игрока, бегло оценив соперников. Он кивнул крупье и, кажется, отпустил какую-то шутку, потому что все вокруг рассмеялись. Внезапно погасили свет, и публика потонула в неоново-синем сумраке. На «арене», подсвеченные ярким прожектором, остались лишь столы – все взгляды гостей оказались прикованы к игрокам и крупье, раздающим каждому одинаковое количество фишек с тем драгоценным звуком, который волей-неволей сводит с ума любого, кто хотя бы раз ощутил на себе магию покерной игры.
Руки крупье замелькали, игроки стали принимать карты, в некоторые моменты, когда кто-то демонстрировал удачный расклад, в зале раздавались возгласы и аплодисменты. Шорох тасуемой колоды, руки, упертые в бортик игрового стола, глаза, спрятанные за темными очками, столбики разноцветных фишек, постоянно меняющих конфигурации, становясь то выше, то ниже, – все больше участники отдавались игре: проступали пятна пота на рубашке, пиджаки отправлялись на спинки кресел, распускались галстуки.
Несколько экранов транслировали видео с камер над игровыми столами, но меня не интересовала игра. Я не отрываясь смотрела на Лео и не могла не отдать ему должное – в отличие от Джоша, Лео в условиях стресса умел безупречно держать лицо, хотя я знала наверняка, что он никогда не отличался выдержкой, был слишком импульсивен и нетерпелив. Однако теперь он сидит с непроницаемым выражением, передвигая фишки, позабыв о Фрейе, продумывает очередные ходы соперников или считает в уме карты. Да, сложно поверить в то, что Фрейя любила Лео, хотя и могу допустить, что в ее сердце произошло нечто, принятое ею за это чувство. Чего я точно не могла представить, так это того, как Фрейя спокойно занимается домашними делами, в то время как ее муж числится без вести пропавшим.
Пока я предавалась этим невеселым мыслям, завершился первый этап игры, по результатам которого несколько игроков покинули столы – ни Лео, ни Джош в их число не вошли. На несколько минут включился верхний свет, и участники сменили позиции, а затем вновь началась игра, длившаяся в общей сложности порядка двух часов и завершившаяся победой одного из игроков, имя которого мне ничего не говорило. Для меня это стало плохой новостью: победа незнакомца означала, что Лео проиграл и, вероятнее всего, не захочет даже говорить со мной.
С досады я поднялась и стала проталкиваться сквозь поднявшуюся со своих мест публику, которая желала поздравить и выпить за победителя. Не было никакой надежды найти в этом столпотворении Джоша, и, достав телефон, я сбросила ему сообщение, что буду на улице.
Спустившись вниз и захватив из гардероба пальто, я вышла на свежий воздух. Голова мгновенно прояснилась, я прислушалась к тихому плеску волн у причала, он успокоил мои взвинченные нервы. Наверху же веселье только разгоралось, и я с досадой посмотрела на ярко освещенные окна, понимая, что мне необходимо вернуться и предпринять хотя бы попытку пообщаться с Лео.
В смятении я присела на лавочку недалеко от входа и, прикрыв глаза, глубоко задышала. Это помогло – через несколько секунд сознание расслабилось.
К реальности меня вернули приближающиеся шаги, и, открыв глаза, я увидела Джоша.
– Players only love you when they’re playing?[25] – спросила я, заметив его напряженное лицо.
– Я в норме, – коротко кивнул он, стараясь скрыть досаду от проигрыша. – Я говорил с Лео. Сказал, что тебе нужно задать ему несколько вопросов.
– Что он ответил?
– Он ждет наверху в комнате для отдыха, – ответил Джош, к моему удивлению. – Я провожу тебя.
– Эмма, худышка Эмма, да ты стала настоящей красоткой! – Лео встретил меня на пороге небольшого зала с приглушенным светом и мягким гарнитуром нежно-голубого цвета. – Я рад видеть тебя. Хочешь? – Он кивнул на ведерко, в котором стояла подмороженная бутылка водки.
Я оглянулась на Джоша, он отрицательно покачал головой. В знак солидарности я тоже решила отказаться.
– Жаль, что тебе не удалось выиграть, – почти искренне произнесла я, усаживаясь в кресло. Джош остался стоять с хмурым выражением лица.
– А мне жаль, что ты думаешь, будто мне есть до этого дело, – усмехнулся Лео и опрокинул в себя стопку, содержимое которой, очевидно, испарилось еще на языке. – Соня сказала, что ты была шокирована, узнав про наш с Фрейей брак. – Он усмехнулся. – Честно сказать, меня это даже немного расстроило.
– Скажи, что ты любил Фрейю, и я больше не задам тебе ни одного вопроса, – не осталась я в долгу.
– Спроси лучше, любила ли она меня. – Он тряхнул головой и поглубже угнездил бутылку в ведерке со льдом.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ну для начала – что ты хотела бы знать?
– Она оставила записку с моим именем в домике на пляже. Я должна выяснить причину этого поступка.
– Эта девочка всегда знала, на какие кнопки нажать, чтобы любой начал играть по ее правилам. – Он закинул руки за голову. – Моя семья тоже попалась в ее ловушку.
– О чем ты говоришь?
– Фрейя преследовала свои интересы, но, когда я это понял, она уже стала моей женой. Когда она получила то, что ей было нужно, то просто потеряла ко мне интерес.
– Я знаю, что это ты выплатил ее долг. Ты говоришь об этом?
– Может быть.
– Тебе не показалось, что перед исчезновением ее что-то тревожило?
– Я совру, если скажу, что она была счастлива. В последние месяцы Фрейя изменилась: стала раздражительной, вспыльчивой, я не узнавал ее, она могла уйти из дома и пропасть на пару дней. К тому времени я превратился для нее во врага. Мама была разочарована, впрочем, не только она. Думаю, даже Соня не раз пожалела, что протянула Фрейе руку помощи. – Лео опрокинул в себя еще одну стопку, закусив севиче из краба.
– Мне кажется, ты чего-то недоговариваешь.
– Дело твое. – Глотнув еще водки, он поморщился. – Я рассказал тебе это не для того, чтобы ты меня подозревала, а для того, чтобы поняла: твоя подруга никогда не жила интересами других. Она преследовала лишь свои и руководствовалась только ими. Ей нужны были деньги, чтобы покрыть долг, и когда я их предоставил, то перестал быть интересен. Она не стеснялась показать свое истинное отношение ко мне.
– Возможно, у нее были на то причины. – Я нахмурилась. – Я знаю, что твои родители с сестрой уплыли на яхте незадолго до ее исчезновения, но на острове ведь осталась не только Фрейя, но и ты?
– Думаешь, я каким-то образом к этому причастен? – Он рассмеялся и повернулся к Джошу. – Ты тоже так думаешь? Она стала для меня обузой, не отрицаю. Но у нас большой дом, я мог жить, несколько месяцев не пересекаясь с ней, мне не было нужды избавляться от нее.
– Ты был на соревнованиях, верно? Почему же ты не взял с собой жену? Фрейя ведь любила и никогда не пропускала ТТ.
– Я приглашал ее на открытие, она отказалась, сказала, что у нее есть дела, ну я и не настаивал. Можешь думать что хочешь, Эмма. Подозревай, если от этого тебе станет легче, но у меня для тебя есть совет получше. Подумай о себе и о том, как ты оказалась на острове. Почему ты все-таки приехала после стольких лет жизни в Лондоне.
– Я опоздала, мне нужно было приехать гораздо раньше.
– Тем не менее ты здесь: вернулась, потому что Фрейя оставила о себе напоминание – онахотела, чтобы ты приехала на остров, взялась за ее поиски. Она точно знала, что делает. Ты оказалась здесь не потому, что сама пожелала, давай говорить начистоту: тебя вынудили это сделать. Фрейя заставила тебя снова оказаться здесь. Поищи смысл в ее намерениях, а не в поступках, и тогда, возможно, ты поймешь, что всегда смотрела не в ту сторону.
– Пусть так, но что, если волосы и записка – это крик о помощи?
– В таком случае тебе действительно следовало приехать раньше, – ответил он, опрокинув в себя еще одну порцию водки.
Глава 10
Она носила светлые волосы. Девушка с портрета, набитого чернилами у Дилана на ребрах – там, где кровь бежит быстрее и громче слышен стук его сердца.
Когда он выходил из душа и вода стекала по крепкому телу, я различала в сумраке комнаты неясное пятно на боку, напоминавшее незажившую рану. Оно тревожило и в то же время успокаивало меня: незабвенность этого портрета, само его наличие гарантировало мою неприкосновенность. Она в прошлом, я же – здесь, лежу рядом и могу гладить прохладную кожу возлюбленного. Как и она, я улыбалась, но не одной и той же улыбкой, а тысячей разных. Мне было хорошо в настоящем, тогда как ей приходилось оставаться в тени, хранить одну эмоцию, навсегда застывшую на красивом лице.
Какое-то время мы могли сосуществовать.
Но постепенно меня стало волновать неусыпное внимание незнакомых глаз, следящих за каждым движением, что-то смутно-тревожное проступало в овале чужого образа. Она улыбалась под тонким шелком покрывал, под слоем одежды, в темноте или на свету, на дороге – везде, где я не могла быть рядом, трепетала та, которая была до меня. Всегда на одном, однажды определенном для нее месте. На своем месте.
Всегда рядом.
С ним.
Как-то раз Дилан уснул, забросив руку за голову, и я тронула темнеющий участок с левой стороны тела, ожидая почувствовать теплый воск кожи, выпуклость губ, рассыпчатость прядей. Я думала, что смогу пробежаться по тонкому профилю, узнать ее мысли. Но все было плоско, бесплотно, не отдавало тепла, не поднималось над поверхностью кожи, не существовало. Правдоподобный мираж, соперничающий с плотским миром, теснение пор, грозное бессилие. Она не существовала.
Я успокоилась, но лишь на какие-то дни, а может, часы. А потом снова приходила ночь, и снова мы лежали рядом, и он держал свою тайну у сердца, а я нежно царапала ее в бессильной муке, в тщете наваждения.
Я не знаю, когда меня коснулась догадка, что есть связь между сумрачностью его мыслей и округлостью обелиска, что он хранил на коже. Наверное, счастье так ясно читалось на лице незнакомки, что оно виделось мне сожалением о чем-то безвозвратно утраченном, отголоском каких-то светлых времен, какой-то неутомимой радости, никогда не принадлежавшей мне. Это таинство померкшего света могло принадлежать лишь двоим – чем дальше, тем яснее я чувствовала торжественную тишину этого портрета, и она обнажала мою уязвимость еще больше, звучала громче любых слов.
Я страшилась своих мыслей, у меня не было на них разрешения. Но все же я позволила себе вопрос. Мне не нужно было знать ее имя. Я не хотела слышать то, кем она была, но я должна была знать, кем она являлась для него теперь, кем для него осталась. Глаза Дилана потемнели. Он молчал так долго, что я расплакалась. Тогда он сжалился, прижал к себе и не держал, но держался за меня, жалея не меня в душившей ревности, но себя в холодном оцепенении, сокрушаясь над руинами воспоминаний.
Она погибла весной. Четыре года назад. Она была «номером два» на сиденье его мотоцикла. Верной спутницей на вечной его дороге. Его лучезарным ангелом, смелым и горделивым. Она сплетала пальцы с его, обнимала шею, ласкала губы. Покрывала поцелуями, запечатлевая сладость, смягчая мышцы, направляя мысли. Болтала до утра, танцевала как огонь, любила до истомы.
«Остановись, – хотела шепнуть я. – Мне невыносимо слышать, как ты, словно в бреду, повторяешь ее имя. Посмотри на меня, я рядом, я та, кого ты выбрал. Ты целовалменя, говорил со мной. Изучай мое тело, мои мысли, а ей оставь осколок своего сердца, пусть смотрится в него, если хочет. Ее свет там, а наш – здесь, зачем тревожить память ваших далеких дней? Есть только ты и я, отвернись от тяжести потери, выйди на свет из тюрьмы, куда заключило тебя однажды заболевшее сердце. Смотри, как тянутся мои руки, сломай их, если боишься, что они заставят тебя замолчать. Ты мой, навек мой, не отводи глаз, не гляди поверх моей головы, там больше никого нет».
Но я молчала, не смея еще сильней тревожить его.
Он знал, что мне придется впустить ту, что была когда-то на моем месте. Что я слишком слаба, чтобы выдержать напор ее превосходства. Она побеждала перевесом дней, удачей первенства, мне нечего было противопоставить ей. Я была в проигрыше уже только тем, что пришла после.После того, как Дилан познал любовь, как сердце его научилось дышать восторгом, после того, как он изведал голод и сытость любви. Он не нуждался в открытиях, больше не жаждал искушений, он уже видел солнце в его зените, испытал величайшее из чувств. Я опоздала. Мне оставались лишь кем-то другим оставленные следы, ведущие к милому сердцу. Лишь по ним я могла двигаться, входить в уже отворенные когда-то двери, обретать уже однажды выпущенное на волю.
Что мне оставалось? Глядя на портрет, представлять ее истлевшей, остылой, убаюканной вечностью? Мне не казалось это избавлением. Она осталась позади, но будущность ее была определена – нет спора на земле, который она не сумела бы выиграть в могильном своем превосходстве. Нет красоты, способной затмить совершенство ее навечно молодого лица. Коварство мертвых! Впусти их в свой мир, и станешь их пленником. Неслышным смехом будет литься их снисхождение. Всемогущество мертвых! Бдительное, ревностное, терпеливое. У них отняли все, чем они дорожили, платить за это придется тем, кто пришел на их место.
У меня не было иной радости, как нести его боль, поникшее оружие, истерзанную кольчугу, способную пропустить любой яд. Он был болен потерей и искал лекарство, обнаружив в музыке земное утешение. Не во мне, но в музыке, этом величайшем из чудес. Только в эти минуты тоска отступала, и он прекращал быть похожим на пса, что грызет кость, годную лишь на то, чтобы больнее ранить пасть. Ловить ноты, укладывать их в ряд, забывая питаться, не отличая приступ страха от приступа вдохновения, – все это составляло его мир, в котором он отвел мне укромный угол.
Только его редкие, исступленные ласки и поддерживали во мне жизнь. Но ими обрывалось наше единство. Наступал вечер, и я отправлялась прочь, из его дома – в свой, где жили слишком беззаботно. И там прекращала существовать. Ночь растворяла меня, в ней я была одна. Дремота замещала мне беззаботный сон, а лихорадочное веселье маскировало тоску. Я не могла выстроить мир, в котором не было быего, и я скреблась в дверь, чтобы узнать, где берет начало боль, где она перерождается в ноты, в полотна звуков и где погибает. Но это была запретная территория и запретная трансформация. Никому не дозволялось смотреть как он, словно раненый зверь, излечивает сам себя. Дилан уходил от меня в свою ночь, музыку, в себя, а я ждала утра, дня, новой ночи, изнемогая от непрекращающегося голода обладания.
И новая встреча возрождала меня.
Но снова золотые волосы.
И снова отголосок страсти, снова та, что жила в нем до меня.
Я не сумела бы заменить ее. Что я могла предложить? Свою молодость, непорочность, я не знала, могло ли это стать замещением, а Дилан никогда не благодарил. Он принимал мои дары и, утешившись ими, продолжал поиск, закрывал за мной дверь, запираясь для надежности изнутри, доверяя себя музыке, мучительной страсти и тоске.
За одну только улыбку я готова была терпеть его отчуждение, за один лишь нежный взгляд и скудную ласку. Но душой его правила грусть, он был ее пленником, неотделимый от своего трудного мира и его оков. На нем темнела печать вечно печальной луны, неслышной скорби, и отметина эта порабощала его. Он мог бы существовать в своем изгнании и без меня, своего верного спутника, но меня неотвратимо утягивало вслед. Я не осмеливалась проявляться в его жизни по-настоящему, всегда лишь частью обнажая себя, понемногу знакомя с собой: я повесила свою фотографию в его комнате и смотрела, как она белеет в желтизне стен. Зажигала свечи и замечала, что они только сгорают быстрее, когда на них никто не смотрит.
Я боялась осознать себя временным утешением. Заплатой, что только прикроет рану, но не исцелит ее до конца. Я трудилась над тем, чтобы эта мысль никогда не родилась в его сознании, молилась, чтобы никогда он не взглянул на меня мимолетным взглядом, не решил сравнить. Я не была уверена, что смогу победить в этой схватке. Страх потерять его перевешивал страх исчезнуть. Неважной стала я, мои желания. Был только Дилан, только темный мир его скорби, его потеря. Словно углекислая отрава, она делала воздух непригодным для дыхания: напитав когда-то чужие сердца, он попал ко мне уже отработанным.
Но что, если он найдет ту, кто справится, кто затмит ушедший образ? Что, если однажды кто-то взглянет на него через плечо, роняя легкую улыбку, что, если Дилан, приглядевшись, узнает утраченный блик далеких глаз, забытое золото волос? Что, если случайным вечером он вдруг обретет веселость, что, если румянец заиграет на его щеках? Что, если все позабытое вдруг вернется, расцветет в новом облике… Что станет тогда со мной?
Я не решалась рассказать Фрейе о своих опасениях. Я боялась их обозначать. Считала, что они сами себя не знают и что крепнут в тот самый момент, когда из недр души рождаются на свет слова. Но я рассказала ей об аварии и оборвавшейся вмиг юной жизни. О том, как счастье, едва родившись, погасло без предупреждения и осталась тишина полей, зеленый мраморный отлив и тяжесть хмурого неба. О том, что его мир перевернулся, отсчитав до десяти, и умерло обозримое, мнимо вечное.
«У меня есть любовь», – повторяла я, как будто утверждалась в том, что у меня есть рот, чтобы не умереть от жажды, и ноздри, чтобы впускать кислород. У меня все равно всего вдвое больше, чем у него. Он не умер тогда, не умрет и теперь. Он остался жив на предательской дороге, на изломе памяти, исковеркавшей две судьбы. Он сам позабыл себя, и мне потребуется множество зеркал, чтобы напомнить ему все, что он утратил на пути ко мне.
Я благодарила Фрейю за то, что она верила мне, каждому слову, что срывалось с дрожащих губ, каждому порыву, которому я торопилась следовать, она признавала право на его существование. Глубоко внутри она, как и я, знала, что любовь принимает разные формы и тот, кто не сумеет распознать ее, будет жестоко наказан. Открывая ей свой мир, я извлекала все застоявшееся, огрубевшее, и чувства становились тоньше, прозрачнее. Они становились легче. Слушая, Фрейя освобождала меня.
В отношениях с Диланом я хотела видеть себя со стороны. Я нуждалась в человеке, который своим присутствием доказывал бы, что я существую, что существует наша любовь, что я не выдумала своего возлюбленного, что он на самом деле принадлежит мне. Мне нужен был человек, глазам которого я могла доверять как своим. Некто, способный заметить больше, чем простой наблюдатель, придать увиденному – ценность. Запечатлеть.
Иногда мне кажется, что если бы Фрейя не стала частью нашей с Диланом пары, не явилась бы смущенным свидетелем наших поцелуев, объятий, если бы не обрамляла тихим смехом наши встречи, не наполняла словами мгновения тишины, то они и не воплотились бы до конца, не обрели бы ту ценность, что была им свойственна. Как будто была и заслуга Фрейи в том, что память сохранила эти трепетные фрагменты нашего союза, уберегла их от забвения. Спустя годы я все еще вижу нас с Диланом как будто со стороны, как если бы точка обзора была где-то сбоку, и эта картинка всегда чуть смазана, словно ее наблюдают украдкой, иногда она чем-то сокрыта, ветвью ли дерева, спинкой кресла… И мне радостно, что я вижу нас такими. Тогда и теперь все это кажется мне настоящим.
К тому времени моя сила иссякла, любовь истощила меня. Я мечтала испытать освобождение, так часто виделась мне во снах свобода – а наяву лишь вина была моим спутником. Вина за то, что не любила музыку так же сильно, как любил ее он. Мое израненное сердце кричало, что музыка – это вечный язык любви, следовало использовать его, мы бы наверняка сказали друг другу больше, и наши узы никогда не разорвались бы. Но моя немота вытолкнула меня из его мира.
Комната темнеет.
Три свечи догорают на столе.
Дилан берет в руки гитару, Фрейя подбирает юбку и поджимает под себя ноги, словно под диваном разливается море. Лицо ее трогает закатный луч, она щурится, вся в неге, не замечая, как перед ней гаснет купленная мною свеча.
Я хочу остаться, услышать, как рождаются аккорды, трепещет упругий гриф, как Дилан комкает воздух, хочу, чтобы его голос раздался у самого уха, чтобы мой образ навеял ему нежную балладу. Я хотела бы дрожать на струнах, звенеть в тишине, и тогда бы Фрейя на следующий день сказала, что правда видела это и что я – само вдохновение. Но мне пора домой, и болезненный рефлекс тянет к выходу, мое время истекло. Я беспокоюсь – вот-вот случится превращение. Я трушу. Однажды я видела, как рождается его музыка. Увидеть это вновь – страшно.
Фрейя может не бояться, только в правде рождается осторожность, она пока может позволить себе беспечность.
Она пока не знает, что под его плечом, чернилами вышитый на коже, спрятан медальон предшественницы без имени. Не знает, откуда берет начало скорбь, она никогда взаправду не знакомилась с ней. В этом отношении она невинна, как дитя, смотрит на Дилана и воображает, что понимает. Его боль для нее не имеет формы.
Фрейя не представляет, каково это – считать себя убийцей. Ей неведома мука чужой вины. Она еще не научилась предавать.
Поэтому она не хочет уходить, ей тепло, ее никто не гонит прочь. Фрейе повезло, она умеет говорить на языке музыки, это ее входной билет, ее контрамарка.
По-своему, она даже безвольна.
Меня же тащит прочь моя воля, и я шагаю задом наперед, успевая выкрасть на слух несколько нот, всего четыре или пять аккордов. Я знаю, что ночью они приснятся мне в кошмарах.
Я ухожу, а она остается. Взмах руки служит извинением, словно у нее больше времени, чем у меня. Быть может, так оно и есть.
Я выхватываю из пространства фрагмент комнаты, которая когда-то впустила меня и теперь так легко отпускает. Я хочу крикнуть ей, что люблю горький запах ее углов, скос потолка, излом простыней. Люблю за то, что ночь наступает в ней раньше, чем в остальном мире, за то, что по вторникам приходит почтальон и я об этом знаю, а новый гость этой комнаты – нет. Та девушка – она лишь наблюдатель, видит музыканта и мечтает узнать его, слышит голос и думает, что это язык, который она понимает. Она объята пламенем волос, и поэтому ей не холодно, тогда как меня бьет озноб.