Ген Рафаила
– Не надо! Пусть ходит босиком…
Олеська села за стол и в противовес своему ангельскому виду начала жадно совать в рот все, что попадалось под руку, шумно запивая чаем.
– В какой комнате будешь спать – со мной или с мужем? – спросила Батутовна.
– Боже упаси, с вами, храпунами, я спать не буду. А в маленькой комнатушке кто обитает?
– Там обитают банки и пакеты, – сказал Анатоль, с укором посмотрев на Батутовну.
– Их можно перенести в коридор, – залебезила теща.
– Нет, на свалку, и точка. У меня отпуск, и я намерена провести его здесь, в чистоте и уюте, – заявила Олеська.
– Леся – кремень, придется выбросить, – обрадовался Анатоль.
Батутовна горько вздохнула, ища глазами поддержки у Хуана. Тот пожал плечами.
Ближайшую неделю Олеська драила дом, вырывая из рук матери какие-то старые тряпки, заварочные чайники с отбитыми носами, треснутые цветочные горшки, пустые пузырьки из-под лекарств. Все это немедленно помещалось в огромные черные мусорные мешки и отдавалось Анатолю с Андрюшей. Те радостно тащили скарб на помойку.
– Это ж антиквариат! – кричала Батутовна, когда в мусорку полетел засохший яичный шампунь в алюминиевой тубе. – Я его с семидесятого года хранила!
– А это тоже антиквариат? – спрашивала взмыленная Олеська с косынкой на голове, выгребая из-под кровати килограммы ореховой кожуры.
– Конечно, из них можно делать поделки!
– Какие поделки, мама? – Олеся вытирала локтем пот со лба.
– В школу. Вот будут у Андрюши дети, зададут им домашку по природоведению. А из скорлупы можно смастерить божью коровку или жука.
– Может, ты еще и желуди для этого хранишь? – съязвила дочь.
– Желуди не трожь! – всполошилась Батутовна.
– Где они? – Олеська с веником, как с булавой, подошла вплотную к матери.
– Нигде…
Выяснилось, что, в отличие от Анатоля, Пелагея боялась собственного ребенка как огня.
– Где желуди? – Дочь приперла Батутовну к стене.
– Доча, ну они же никому не мешают…
– Желуди где? – Ручка веника уперлась в могучую грудь бабки.
– За пальмой, в трехлитровой банке…
Олеська рванула за пальму и достала трофей.
– Мама! Тут же плесень!
– Велика важность, можно помыть.
– Когда родятся и пойдут в школу Андрюшины дети, дубы десять раз сбросят урожай! Толя, – крикнула она вниз, на первый этаж, – забери и этот хлам!
Батутовна ходила, поджав губы, как графиня во время крестьянского бунта. Дом день ото дня оживал, избавлялся от струпьев и комков свалявшейся шерсти, словно уличная дворняга, пригретая добрым чудаком. Половички были вытряхнуты, шторы постираны, окна намыты до блеска. Олеська побелила потолок, накрыла новую, в цвет побелки, скатерть, отдраила до северного сияния закопченный чайник со свистком. Пытаясь угодить будущей свекрови – усердно, серьезно, истово, – ей помогала несуразная девочка-институтка, Андрюшина невеста (так ей хотелось думать). Звали ее бесхитростно – Наташей. Вместе они даже искупали с шампунем Хосе, а с ним заодно – и кошек.
– Ну вот это – лишнее, – прокомментировал Хуан. – С научной точки зрения они не стали чище и даже потеряли иммунитет к паразитам.
– А вы, умник, оставьте свое мнение при себе, – огрызнулась Олеська.
Она была в футболке с большими мокрыми пятнами под мышками и на груди. Импровизированные шорты из старых лосин, тоже залитые водой, обтягивали сказочные формы. Хуан втянул воздух, как лис, раздувая ноздри, и замер в блаженстве.
– Стирающая женщина – олицетворение самой весны, – сказал он. – Смесь альдегидов, моющих средств с природным по́том – лучший феромон и афродизиак.
– Это вы как ученый говорите? – Олеська прищурилась, передавая в руки испанца мокрого кошака, больше похожего на крысу.
– Исключительно как исследователь и экспериментатор!
– Тогда возьмите полотенце и вытрите кота насухо, – приказала она.
– Это тоже антинаучно, он может вылизать себя сам, тем более сейчас на улице крайне тепло. Но жену генерала я не могу ослушаться. – Хуан запеленал рвущегося на все четыре стороны зверя, оставив снаружи только розовый нос и кипенно-белые усы, направленные в космос.
– А по-моему, вы – романтик, – рассмеялась Олеська.
– Как вы определили?
– Вы очень нежно завернули кота, будто собственного ребенка.
– Эти твари – и есть мои дети, – потупился испанец. – А хотите, я вам сыграю ноктюрн на этих шикарных усах?
– Хочу…
Хуан пощекотал кошачьи вибрисы, и их обладатель громко замурчал.
– Слышите? – спросил зоолог.
– Просто урчит кот, – ответила Олеська.
– Разве это не чудо, когда кто-то урчит от удовольствия? Разве это не лучшая музыка?
Наташа, отжимающая рядом полотенце, шепнула Олесе в ухо:
– По-моему, он вас клеит…
Жена генерала, привыкшая по жизни к вниманию мужчин, вдруг засмущалась, выжала на себе футболку и скрылась в доме.
* * *Вечером двор был разлинован веревками от забора до забора и увешан постиранным бельем. Ветер поднимал его парусами, и казалось, дом, будто фрегат, плыл куда-то в закатном небе, соревнуясь с тучами и летящими лепестками сливочных яблонь.
Батутовна, что дулась весь день на домочадцев, как жаба-ага, умиротворилась и качалась в ротанговом кресле в такт простыням и распахнутым настежь окнам. Хуан в беседке воплощал на гитаре испанскую грусть. Анатоль потягивал вино. Андрей с Наташей обжимались где-то на задворках. Выкупанные кошки валялись в серо-серебристой пыли, так же как и немытый лис Рафик. Хосе после бани остервенело копал навоз на просеке.
Олеська сидела на крылечке, уставшая от многодневной уборки, с распущенными волосами и босыми пятками. В ее уши вливались средиземноморские напевы, урчание котов, дремотный храп Батутовны, шелест деревьев, плеск Волги, жужжание мухи в паутине и много всего неуловимого, сиюминутного.
Ей никогда не посвящали ноктюрн на усах кота. Ей никогда не играли фламенко. В ее взмокшей майке никогда не находили феромонов. Было очень много в этих секундах, не происходившего никогда.
Олеська заплакала. Она влюбилась.
Глава 27
Лето
Влюбился и Хуан. Он не хотел, он долго сопротивлялся. Он обожал генерала, души не чаял в Андрюше, считал Батутовну своей матерью. Олеська была всему этому помехой. Как внезапное солнце мешает осеннему сплину, желанию утонуть в диване, накрыться плюшем и жаловаться на дождь. Как неожиданная возможность улететь на Мальдивы мешает давним планам порыться в грядках на даче. Как друг, пришедший с пивом и рыбой, мешает наладить-таки трезвый образ жизни.
Испанец обманывал себя. Когда они с Олеськой гуляли по лесу, он читал лекции по анатомии семейства псовых. Когда садились отдохнуть на полянке, усыпанной несозревшей земляникой, он с упоением вещал, что эта ягода насчитывает шестьсот видов. Что земляника росла еще во времена динозавров – ее окаменелостям более шестидесяти миллионов лет. Что плоды лечат головную боль, поскольку в мякоти есть вещества, близкие к аспирину. И много другой научной дичи.
Олеська слушала его с таким же восхищением, как когда-то рассказы Красавцева о дворянском происхождении.
Видимо, в ее молчании было нечто такое, от чего мужчины сходили с ума. Возвращаясь домой, испанец напивался и с рвением садился ковыряться в своих пробирках и чашках Петри. Он пытался найти в них прежнее вдохновение. Но содержимое желудков лисиц не шло ни в какое сравнение с нежным загаром на Олеськиных щеках, с венком из ромашек на пшеничных волосах, с капелькой пота в ямочке под шеей.
Хуан решил было вернуться в Испанию на несколько месяцев, однако Анатоль его отговорил. Он видел страдания друга, но не ревновал, а, наоборот, был горд своим выбором двадцатилетней давности. Его жена по-прежнему желанна. И не только им самим.
– Ты совсем дурак? – говорила Анатолю Батутовна. – Вези ее немедленно на какие-нибудь юга, в какие-нибудь Таиланды и Китаи. Разве не видишь, что происходит?
– Он мой друг, он не посмеет, – отвечал Красавцев.
– Не посмеет он, посмеет она, – разводила руками теща. – Ты что, Олеськину природу еще не изучил? Будешь же волком выть, грызть собственные локти!
Батутовна чувствовала: приезд ее дочери разрушит зачарованную вселенную Острова Рафаила. Она, литераторша, давно говорила своим ученикам, что фразу Достоевского «красота спасет мир» вырвали из контекста. Что не это имел в виду князь Мышкин, процитированный затем Ипполитом Терентьевым[17]. А уж сейчас Олеськина красота призвана была уничтожить их мир, убить его, разорвать волшебную паутину, стряхнуть с нее сверкающие бусины дождя и затоптать в грязи.
Мать пыталась поговорить с Олесей, объяснить, что дружба испанца с генералом основана на единении их отцов, на спасении одного другим, на жертвенности, на героизме тех, кто прошел через смерть.
Дочь смотрела на разгоряченную Батутовну и качала головой:
– Ма, ну что ты несешь? Они жрут водку каждый день, поют песни и роются в собачьем говне…
– Не собачьем, а лисьем! Не говне, а экскрементах… – перебивала Пелагея.
– Да назови это как угодно, суть не меняется, – смеялась Олеська. – Они обычные мужики, волею случая оказавшиеся соседями на замкнутой территории. Ну не трать ты них красивые слова! Жертвенность, героизм!
– Я знала, что ты упертая, вся в отца, – кричала Батутовна. – Он тоже был жестоким! Он мог сапогом раздавить цветок. Намеренно, получая при этом удовольствие! Мог наступить на улитку, только чтобы услышать хруст ее ракушки!
– Да ты о чем сейчас? – Олеська начинала багроветь щеками. – О чем сейчас говорит мне эта женщина, зарезавшая своего мужа и не пролившая по нему ни слезинки!
– Это была самооборона! Иначе он убил бы меня и тебя!
– Да он обожал меня, мама! – сорвалась на визг дочь. – Что ты знала о его любви ко мне? Что ты знала обо мне? Командирша всея Руси! Чемпионка по прыжкам на батуте! Ты просто ревнуешь! По-бабьи ревнуешь, – по вискам Олеськи струился пот. – Ты жила здесь одна, окруженная мужским вниманием, вызвала еще и любовника из Бурятии. А теперь приехала я. Дратути! И твои героические мужички забыли о тебе! Им приятнее видеть молодую кожу, упругую попу, яблочные сиськи! А не этот морщинистый мешок, в который превратилась ты!
Батутовна стояла посреди комнаты в цветастом сарафане на бретелях, в детских сандалиях на босу ногу, купленных в продмаге. Тяжелые дряблые руки повисли плетьми, подбородок дрожал, с него срывались крупные соленые капли.
– Ну мам, ладно тебе! – спохватилась Олеська.
Мать всхлипнула раз, попыталась сдержаться. Не смогла. Как несправедливо обруганный ребенок, она затряслась всем телом и, набирая обороты, словно двигатель экскаватора, зарыдала громко, отчаянно, по-детсадовски.
– Господи, да ты моя девочка! – Дочь бросилась к Батутовне и обхватила ее плечи: – Да еще мы не ссорились из-за мужчин, еще мы не плакали из-за них! Мамочка! Маленькая моя, любимая…
Они долго стояли в обнимку, дергались в унисон. Олеськина рубашка промокла от материных слез. Дочь сама разревелась, размазала воду по лицу, распузырила сопли. Потом обе устали, выплакались, из тяжелых туч превратились в перьевые облачка и пошли по своим комнатам.
– Пообещай, что ты не переспишь с зоологом, – встрепенулась у своей двери Батутовна.
– Пересплю, мама. Реви – не реви. У меня одна жизнь. И другого такого чудака в ней не будет.
* * *Как назло, у Анатоля сломалась газонокосилка. Он решил на несколько дней уехать в город за деталями, а заодно купить все то, что отказывался предлагать населению рафаиловский продмаг.
Батутовна увязалась за ним. У директрисы Ольги Михайловны, той самой, что спасла от сплетен Пелагею после прыжка на батуте, был день рождения. Ей исполнялось сто десять лет. В здравом уме и твердой памяти она сидела в коляске и приказала детям собрать вокруг всех оболтовских старух. Может, в последний раз. Батутовна была в их числе.
Зять с тещей, покормив зверей, отплыли в город с первым «Омиком». День обещал быть жарким. Хуан с Олеськой и Рафиком снова гуляли в лесу. После развратной весны и порожденным ею бессовестным летом дубравы были беременны будущим урожаем: орехов, желудей, семечек, стручков, бобов, всех мыслимых плодов и ягод. После сине-восковой жимолости на кустарниках созрела земляника. В этом году ее родилось столько, что листья не могли скрыть спелую мякоть. Круглая, каплевидная или продолговатая, она лоснилась жирными боками, подсыхая на солнце, пока не была собрана, съедена или превращена в варенье. По всему лесу с корзинками и ведрами ходили рафаиловцы. В их дворах на каждой лавке и табуретке стояли снятые с огня кастрюли и тазы с булькающей бордовой гущей, а нежнейшая бело-розовая пенка, снятая шумовкой, заполняла всё остальное – тарелки, чашки, банки. Воздух над островом был плотным, сладким, чарующим и чувствовался с середины Волги, где катера или гидроциклы делали разворот от мегаполиса в сторону зеленых берегов.
В тот день Хуан потянул Олесю в самые дебри, в места, которые знал только отпетый следопыт. На окраине леса, ближе к каменоломням, расстилались такие нетронутые земляничные поля, что казалось, будто Господь развязал простыню с карминовым порошком и высыпал его на землю. Пушистые полосатые шмели с крыльями из тончайшей слюды волокли свои брюшки, перетаскивая пыльцу с оставшихся, еще не зачавших плоды цветков.
Олеська легла на траву, в которой прятались розетки с резными листьями, и тут же вскрикнула. Ее белое ситцевое платье мгновенно напиталось кровью раздавленных ягод. Хуан тоже повалился рядом, и вместе, катаясь по земле, они мгновенно превратились в сладкие пирожки начинкой наружу. Лежа на спине, просто свернув набок шею, Олеська губами срывала с кустов сладчайшую землянику. Испанец следовал ее примеру, перемазав щеки, подбородок и лоб алой кашей с черными капельками семян. Рафик носился рядом, высоко подпрыгивая, то ли играя с цветами, то ли слыша под кусточками возню мышей-сладкоежек.
– У тебя клубничные брови и клубничные губы, – шептал Хуан, подкатившись к Олеське на расстояние одной ягодки. – Ты пахнешь очень призывно, а это опасно для особи любого вида. Могут сожрать дикие звери.
– Что же делать? – удивлялась Олеська.
– Я должен тебя облизать, как это сделал бы Рафик. Когда от моей одежды и кожи тянет чем-то чуждым, он начинает умывать меня языком.
– Не оправдывайся, облизывай, – смеялась ягодная красавица. – В каких еще райских кущах ты отведаешь такое угощенье.
Рафик никогда не видел своего хозяина рычащим, рвущим на себе одежду, сдирающим неподатливый ремень. Лис сел на задние лапки и внимательно наблюдал, как люди, дающие ему на завтрак сырую курочку, запускающие свои пальцы в его густую шерстку, могут вести себя столь странно, нелепо, бешено.
Совершенно не обращая на него внимания, они превратились в хищников – выли, кричали, плакали, метались по траве. Зоолог сменил запах, он стал мускусным, неродным, неприятным. Этот запах проникал в его подругу, и она стонала, не то от удовольствия, не то от боли.
Рафик помялся на месте, погонял за своим хвостом, потявкал, призывая к собственной персоне, но так и не смог отвлечь друг от друга безумных людей. Вдруг что-то зашелестело неподалеку, потянуло порохом и металлом.
Лис обернулся. Оказывается, он не один наблюдал за агонией земляничной пары. В нескольких метрах на корточки присел человек, одетый в камуфляж, с ружьем на плече, и, сузив глаза, ломал в руках тонкий прутик орешника.
– Пс-пс-пс, – позвал он лиса.
Рафик насторожил уши, но не дернулся.
– Пш-пш-пш, иди сюда, малыш, – ласково произнес незнакомец и протянул навстречу руку.
Непуганый лис сделал несколько шагов вперед и остановился.
– Иди, иди, не век же тебе смотреть, как трахаются эти идиоты, – голос камуфляжного был нежным, не нес опасности.
Рафик прижал голову к земле и, заигрывая, подошел к мужику. Тот потрепал зверя по загривку, нащупал кожаный ошейник и расстегнул блестящий замок. Лис заерзал, хотел было рвануть назад, но табачные пальцы незнакомца крепко обхватили его шею. Страх молниеносно парализовал зверя, и Рафик в ужасе заверещал, срываясь с лая на визг. Связанный с ним единой нервной паутиной, испанец вырвался из Олеськиных объятий и, натягивая штаны, побежал на звук.
– Не сметь, застрелю!!! – заорал Хуан, увидев Рафика, дрыгающего всеми лапами в огромных клешнях незнакомого мужика.
Мужик ухмыльнулся и к моменту, как испанец с ним поравнялся, сделал лишь одно движение пальцами – с хрустом свернул шею Рафику и бросил его наземь.
– Плохие летом шкуры у лисиц, не правда ли? Не загонишь, не продашь… – едко сказал он.
Хуан завыл так, будто ему заточкой вспороли аорту. Он кинулся с кулаками на незнакомца, но тот одним движением руки – ребром ладони – саданул испанца по шее, и зоолог упал на земляничный ковер, коротко и беззвучно, накрыв грудью палево-рыжего мертвого любимца.
Мужик вразвалочку, глумливой походкой подошел к Олеське и сел рядом. Она, застыв в шоке, даже не пыталась поправить на голой груди кроваво-красное земляничное платье.
– Я могу сделать то, что не успел этот хлюпик, – убийца мокрым лопатообразным языком лизнул сладкое плечо.
– Здравствуй, Раф… – ледяным голосом произнесла Олеська. – Ты разве не в тюрьме?
– В тюрьме, моя ундина. Ведь так доложили твоему седовласому ментяре? У меня и в вашем сраном управлении есть свои люди.
– Ты убил моего Хуана? – дрожащими губами спросила она.
– Так это был Хуан? Как романтично. Нет. Я его оглушил. Очухается через десять минут. Ты любишь его?
– Да.
– Нееет, – рассмеялся Раф, показывая сгнившие зубы. – Ты не умеешь любить. Скажи тебе, что этот Хулио плохой человек, ты тут же сдашь его легавым.
Баилов взял в ладони Олеськино лицо и поднес к своим глазам.
– Думаешь, ты – добро, а я – зло? Ты – правь, а я – навь?
– Да, – прошептала она.
– Ошибаешься. Когда я почти двадцать лет мечтал о тебе на нарах, ты нежилась в пуховых перинах с мужиками, которые были тебе безразличны. Но – ты безопасный член общества, а меня боится всяк живой. Хотя бояться надо тебя, таких как ты… Ведь это ты – чудовище… А мое имя – Рафаил. Я – святой, понятно?
Олеська вырвалась из его рук и резко встала.
– Хочешь убить – убивай. Умолять о пощаде не буду.
– Нет, крошка, – поднялся и сам Рафаил, – ты мне не нужна. Да мне, собственно, никто не нужен. Я только выполню просьбу отца, которую именно ты когда-то передала. И все… Это будет справедливо. Вали отсюда…
Олеська, не оглядываясь, пошла в сторону дома. Густую чащу прорезал страшный вой отчаяния – очнулся испанец.
Она слышала этот рев, этот стон все время, каждую секунду, пока пробиралась к деревне. Но не замедлила шаг.
Спустя час ходу, закрыв за собой калитку, Олеська быстро ополоснулась в душе, переоделась, собрала чемодан – благо в комнатах никого не было – и отправилась к пристани.
Там дежурили частники. За двести рублей на маленьком катере они в любой момент готовы были переправить пассажира в город. Олеська заплатила и села рядом с бородатым молодым водителем. Мотор заревел, нос лодки, словно ножницами, разрезал атласное полотно воды, за кормой закипела белая пена.
Бородач втянул в себя воздух и сказал:
– Как вы сладко пахнете! Наверное, и жизнь у вас такая, клубничная, сахарная!
– Офигенная жизнь, – огрызнулась Олеська. – Слаще не придумаешь.
Глава 28
Маки
Андрюша остервенело стучал в запертую дверь. В доме билось стекло, в окна летели разные предметы. Хуан орал нечеловеческим голосом, он давно сорвал связки, и этот крик шел из желудка, из диафрагмы.
Наконец Андрею удалось выдавить хилый замок, и он ворвался в дом зоолога. На полу валялись расколотые пробирки и колбы, как безногий инвалид с культями треснутых объективов, в углу раскорячился микроскоп. На единственной кровати испанца, застеленной цветастым советским гобеленом – подарком Батутовны, – лежало безжизненное тело Рафика. Мертвым, он потерял свой лоск, и лишь черные чулочки на передних и задних лапках были такими же элегантными, как при жизни. Перед кроватью на коленях стоял испанец и целовал мертвую мордочку, закрытые глазки, черные усы и выгоревшую под солнцем спинку пушистого баловня. Мешая испанские слова с русскими, он шептал что-то похожее на заклинание:
– Керидо, амадо, ангел мой, роднуля, аморе, солнце… Как я тебя не уберег…
Глаза Хуана светились безумием. Его лицо, измазанное земляникой, было перекошено.
– Я не знал, что возмездие настанет так молниеносно! – кинулся он, трясясь, к Андрюше. – Я не знал, что Рафчик, любонька моя, тут же пострадает за мой грех! Я не знал, что Господь так близко и он так немилосерден!
– О чем ты, дружище? – пытался обнять его Андрей. – Кто это сделал? Я задушу его голыми руками. Скажи мне, кто он?
– Мужик, зэк, мы искали его с твоим отцом всю зиму, а он появился только сейчас, – испанца колотило. – Он задушил Рафика двумя пальцами, сломал хрящ, трахею!
– Где, где ты его встретил? – пытался выяснить Андрюша.
– В лесу, возле каменоломней, поляны там огромные…
Хуан упал животом на пол, колотя по ковру руками и ногами. Осколки пробирок впивались в его кулаки, но он не чувствовал боли. Андрюша не придумал ничего умнее, как залезть в аптечку зоолога и достать снотворное, которым тот с помощью пистолета временно усыплял лисиц и волков, чтобы снять медицинские показания или вытащить из капкана.
Не разбирая дозы, студент набрал двухмиллиметровый шприц и сквозь штаны вколол лекарство в ягодицу. Через две минуты Хуан уже спал.
Андрей сорвал с крюка охотничье ружье испанца и, не умея пользоваться, не проверив, заряжено оно или нет, побежал к каменоломням.
За долгие походы с Хуаном он хорошо выучил лес. По расположению полян и пригорков, по смене хвойных и лиственных деревьев, по солнцу, по мху на стволах ориентировался без подсказок компаса.
Пробежав километров пять, выпустив пар и израсходовав адреналин, Андрюша сел на корявый пень, опоясанный наглой молодой порослью.
Отдышался, попробовал включить логику. Встретить человека, который прячется в лесу, тем более в уходящих за горизонт разработках щебня, было невозможно. В одиночку он точно этого не сделает. Нужно дождаться, когда проснется и придет в себя Хуан. Нужно взять с собой отца. Нужно вызвать подкрепление полиции. Нужно…
От пережитого шока Андрей сам не понял, как уснул. Он воткнул ствол ружья в землю, а плечом оперся на затыльник приклада. Голова повисла под своей тяжестью, руки неестественно опустились вниз, как у гориллы, почти до земли.
– Так засыпают солдаты после боя… – сказал ему кто-то. – Рад тебя видеть.
Голос был родным, привычным, любимым. Андрюша поднял глаза и увидел своего предка. В гимнастерке, уставшего, с синяками под глазами, но невозможно красивого, с голубыми, как у хаски, глазами.
– Иван Михайлович? – робко спросил Андрей.
– Зови меня просто – дед, – поправил он ласково.
– Деда, я все про тебя знаю, я так хотел быть на тебя похожим… – запинаясь, начал объяснять Андрюша.
– Хорошо, мой мальчик. Ты и так на меня похож…
– Я хотел воевать, я хотел поступить в военное училище, в армию, на флот, на фронт, куда угодно, но меня не берут с этим чертовым дерматитом!
– Не рви душу. Просто у Бога на тебя другие планы, – улыбнулся Иван Красавцев.
– Какие? Какие у него планы? Если я не могу отомстить за своего друга, за смерть Рафика?
– Можешь…
– Как, как найти этого зэка? Я даже не знаю его фамилии…
– Баилов…
– Как Баилов? – ужаснулся Андрей. – Тот самый, который выбил тебе все зубы? Тот самый, кому ты вырвал челюсть в Большом театре? – распалялся внук.
Дед кивнул:
– Только это его сын Раф. Но он такое же продолжение своего отца, как ты – мое.
– Я убью его, деда, вот увидишь!
И, набрав в легкие воздуха, Андрей что есть мочи заорал:
– Раааааааффффф!
Как и в любом сне, его крик застрял в горле, словно в старом ватном одеяле, скомканном и отсыревшем. Одеяло кто-то набросил на голову, и оно начало раскручиваться вокруг шеи удавкой. Лоб покрылся испариной, захотелось глубоко вдохнуть, но клоки ваты зацепились за гланды и раздулись, заполнив рот затхлыми волокнами.
– РаааааАААААФФФФ!
Последнее слово прорвало эндометрий сна, Андрюша дернулся, больно ударившись зубами о приклад, и распахнул глаза. Перед ним в расфокусе плыл темный блин с вонючей дырой снизу. Проморгавшись, он увидел неприятное смуглое лицо, смердящей дырой оказался рот.
– Звал? – рот съехал набок.
Андрей дернулся, не понимая, сон это или явь, но то, что в дремоте виделось одеялом вокруг шеи, оказалось цепкой клешней с поломанными черными ногтями, которая держала его за горло. Мужик в камуфляже выбил из-под него ружье, и студент повис на этой клешне, как сорванный за соцветие одуванчик.