Ген Рафаила
– Я убью тебя, – прохрипел Андрюша.
Раф засмеялся, обжигая тухлым дыханием лицо.
– Не лезь в эту игру, ребенок, – сказал он, слегка разжимая пальцы. – Она не про тебя. И не с тобой. Мне нужен твой отец. Передай ему, что я его жду. Одного, без свиты. И не шляйся здесь больше.
Баилов резко оттолкнул Андрея, тот упал на спину в колючий кустарник, разодрав майку и кожу. Сам же Раф развернулся и спокойно пошел прочь в сторону поляны, заросшей васильками и маками.
Если бы на месте студента стоял художник с мольбертом, он тут же набросал бы на холсте наипрекраснейший луг в оттенках алого и голубого. Раскаленную сковородку закатного солнца, фигуру человека, идущего вдаль. И в какой-нибудь картинной галерее зрители смотрели бы на этот пейзаж и думали: куда идет этот человек? Кто он? Какие мысли в его голове? Зачем ему эта дорога? Каков ее итог?
И только Андрюша с расцарапанной спиной не видел вокруг себя ничего. Он вскочил, забыв про ружье, и кинулся за Рафом с единственным желанием накинуться на него сзади и задушить, как был задушен лисенок испанца.
Раф затылком различал эти толчки ногами по заросшей травой земле. Он, как дикий зверь, чувствовал не только то, что было видно, слышно и осязаемо. Он научился осознавать все, что простиралось от ультра до инфразвука, от семени, которое только зарождалось, до умершей материи в стадии гниения. От неоформленной в мозгу мысли до слова, выплюнутого со смертельной злобой. Поэтому бег Андрюши был ему смешон и даже трогателен.
Не прибавляя шага, подпустив сына любимой женщины ровно на три метра, Баилов резко обернулся, скинул «фроловку »[18] и выстрелил ему в плечо. Правое, подальше от сердца. Был уверен, что из-за отсыревшего пороха патрон пройдется по коже чиркачом [19]. Но слегка ошибся – металл вошел в мышцу.
Студент рухнул, а Раф так же неспешно продолжил свой путь к пожарищу заката. Зачем? С какой целью? С какими мыслями? Этот набросок, не прозевай его начинающий живописец, сделал бы автора мгновенно знаменитым. Настолько восхитителен был мир вокруг и мудр шаг таявшего в солнечном диске путника. Но никакого художника, как назло, не оказалось рядом. И даже за десятки километров не было никого с мольбертом в руках.
Потому Раф неспешно скрылся. А Андрюша остался лежать в маках и васильках, истекая кровью. Солнце подзолотило эти алые и голубые всполохи на июльском лугу, а также фигуру раненого героя, превратив происходящее в искусство, в шедевр нерукотворной живописи.
Плечо Андрея пыталось выжить. Оно ревело, стонало, корчилось от жгучей боли, пыталось подняться, изрыгнуть из себя пулю. Но сознание видело все иначе. Как будто сверху, как будто пронзив иглой время. Среди огненных маков, утонувших в алой крови, лежали одномоментно два человека. Дед Иван Красавцев в тысяча девятьсот сорок третьем и внук Андрей Красавцев в двадцать третьем – следующего столетья. А поверх плыло небо. Прекрасное, равнодушное небо с золотыми облаками. В разных темпах и тональностях пели птицы, трещали кузнечики, стрекозы, как балерины, садились на острие колосков ножками-пуантами. Божьи коровки ползали по лицу, словно кто-то зачерпнул кистью кровь с пробитого плеча и стряхнул ее на щеки.
– Не правда ли, хорошо? – спросил дед из сорок третьего.
– Даааа, красиво, – не шевеля губами, ответил Андрюша.
– Запомни этот июль, – сказал дед. – Запомни эти маки. Запомни каждого шмеля вокруг. Я ушел, ушел твой лис, ты уйдешь когда-нибудь, а у Земли каждый год будет бушевать такое божественное лето…
Дед говорил что-то еще, но общую какофонию звуков прорезал отчаянный лай. К Андрюше, захлебываясь слюной, подлетел Хосе и начал остервенело лизать наждачным языком лоб и щеки, смахивая божьих коровок направо и налево. Черный пес прыгал и скулил до тех пор, пока над Андреем не склонилось лицо отца.
– Жив? – спросил он, окуная пальцы в кровь и пытаясь через майку прощупать рану.
– Жив, – прошептал сын.
Анатоль попытался поймать связь. Он воздевал смартфон к небу под разными углами, будто бы сотовым оператором работал сам Господь, отвлеченный от генеральского аппарата более важными мольбами с других уголков света. Экран, ловко отражающий солнце, показывал ноль палочек – абонент не значился в сети. Богу было не до Красавцева.
Он выдохнул, с третьей попытки поднял Андрюшу, перекинул его здоровую руку через свое плечо и поволок в сторону дома. Рядом сначала прыгал, а потом понуро плелся Хосе, мучимый своей абсолютной бесполезностью в спасении хозяйского сына.
Когда они доволоклись-таки до деревни, Анатоль взял курс на жилище Хуана, будучи уверенным, что испанец, как всегда, исцелит, избавив от мук. Но застал зоолога во дворе с рюкзаком за плечами. Дверь его дома и окна были крест-накрест заколочены досками. У крыльца высился холмик земли, на нем лежала рамка с фотографией Рафика.
– Ты куда? – опешил Анатоль.
– Я уезжаю. Насовсем, – Хуан был бледным и каким-то диффузным.
– Ты ЭТО видишь, идиот? – Генерал опустил со своего плеча прямо на землю очумевшего, окровавленного Андрюшу.
Хуан присел на корточки, равнодушно прощупал его рану и сказал, поднимаясь:
– Пуля застряла в мышце, кровотечение не смертельное. Вези его на тот берег, вызывай «Скорую», пока не начался сепсис.
– Ты в своем уме? – заорал генерал. – Что тут с вами со всеми произошло, пока нас два дня не было на Острове? Спасай его немедленно!
– Отвали, – буркнул Хуан, – я тут больше никого не спасаю. Как вернусь в Испанию, чиркну тебе свой адрес. Когда умру, привезешь меня сюда и похоронишь вместе с Рафиком. Чтобы его скелетик лежал прямо на моей груди, понял?
Он помолчал, ковыряя носком рыхлую могилу.
– Впрочем, я обо всем этом напишу в завещании. Да… у меня там дом, в Саламанке. Оставляю его тебе.
– Хуан, не валяй дурака, открывай дверь, лечи сына.
– Прощай, Анатоль. Я дико виноват перед тобой.
Испанец тенью прошел сквозь генерала, слегка задев плечом, и направился к берегу. У Красавцева в кармане блымкнул телефон – пришла рекламная эсэмэска. Бог вспомнил о нем, связь снизошла с небес.
Анатоль схватил трубу и судорожно набрал 112, задыхаясь, объясняя услужливому голосу на другом конце, что через пятнадцать минут на городскую пристань доставят парня с огнестрелом, и пусть «Скорая» ждет его в полной боевой готовности.
Откуда ни возьмись нарисовалась Батутовна. Вернувшись несколько часов назад вместе с зятем, она тоже не могла поверить трагическим переменам, которые успели произойти на острове. Спешный отъезд Олеськи, безумие Хуана, смерть Рафика, исчезновение Андрюши… и все это пока они со старухами пили шампанское и пели мартовскими кошачьими голосами «На Муромской дорожке…».
Вид внука в пропитанной кровью белой футболке вызвал у Батутовны озноб. Руки затряслись, ноги подкосились, и бабка плашмя рухнула на землю. Хорошо, что темечко ее пришлось ровнехонько на мягкую могилку Рафика. И даже фотография в деревянной рамке не поранила головы. Все же лис любил старуху.
Анатоль быстро проверил ее пульс и, оставив лежать во дворе испанца, потащил Андрюшу к пристани. Хуан уже успел отчалить на катерке, но ровно такая же посудина и улыбчивый бородатый водитель ждали следующего пассажира.
Глава 29
Девочка, которой не было
Олеська лежала на шелковой простыне и не мигая смотрела в потолок. На нем, дрожа прозрачными зелеными крыльями, сидела златоглазка. Она вертелась в разные стороны, словно перед невидимым зеркалом, явно любуясь своим отражением и упиваясь короткой жизнью.
Окна были настежь открыты, за ними стояла лютая жара, а в квартире на всю мощь включенные кондиционеры имитировали рай. Занавески, как флаги на межгосударственных слетах, воевали с ветром, издавая звуки, похожие на исполинские пощечины.
Олеська ненавидела себя. Она ненавидела всех. И особенно мужа. Такого сильного, порядочного, честного, чистого, доверчивого. Ну надо же, не приревновал к другу, не остановил ее, не нахлестал по лицу, как хлещет ветер льняные полотнища штор. Какая широта души и высота чувств.
Олеське казалось это чудовищной фальшивкой. Она уткнулась взглядом в шкаф напротив. Огромный, красно-коричневый, обитый по бокам железом под старину, с ручками в виде львиных голов и стеклянными створками. За ними одну половину пространства занимали полки, другую – кованые крюки, вбитые в массивную заднюю стенку. На крюках всех видов и мастей висели сабли, палаши, шпаги, шашки, секиры, ятаганы – как боевые, так и сувенирные. На полках лежали кортики, кинжалы, финки с великим разнообразием клинков, рукояток и ножен. Все это было гордостью Красавцева. Что-то ему дарили, что-то он покупал сам, посещая выставки мастеров, аукционы и частные кузницы. Сзади шкафа прятался выключатель. Когда приходили гости, генерал незаметно скользил ладонью по стене и одним пальцем нажимал потайную клавишу. Внутри полок загорался многоярусный свет, и вся коллекция вспыхивала, преломляя лучи в разном направлении. Посетители ахали и млели. Это было похоже на сундук сокровищ в фильмах про пиратов – непонятно, таинственно, волшебно… Красавцев и сам превращался в сказочного хранителя, готового бесконечно рассказывать о каждом трофее, пока слушатели не начинали зевать, а жена не приглашала всех в столовую на чай или шампанское.
Олеська звала этот шкаф убийцей. И не потому, что там находилось холодное оружие, возможно, принесшее смерть не одному путнику на земле. Этот шифоньер уничтожил ее мечту. Раньше на его месте стояла детская кроватка. Ореховая, с высокими стенками, утепленными пуховыми бортиками с собачками и динозавриками на нежной фланели. В ней рос Андрюшка. Олеся спала на диване рядом, а когда стали приучать сына к самостоятельности – в соседней комнате, отделенной ширмой. К моменту, как ноги и голова мальчика начали упираться в круглые прутья решетки, ему купили взрослую кровать, а Олеська осталась в младенческой комнате – одна с пустой колыбелью.
Она была уверена, что вскоре мальчишеская фланелька будет заменена розовыми цветочками и облаками и на месте Андрюшки появится девочка. Нежная, голубоглазая, с мягкими перевязочками на ручках и ножках. Олеська терлась о Красавцева и намекала ему, что она готова ко второму ребенку. Но тот отшучивался, мол, давай отдохнем. Еще не отошли от бессонных ночей, впереди Андрюшина школа, подготовка, курсы. Кто будет с ним заниматься? Его мать отошла в мир иной, а Батутовна в жизни не приедет и не поможет – она командует оболтусами в своей оболтовской школе.
Олеська пережидала месяц-другой, а потом опять ластилась к мужу: давай родим девочку, такой будет красавицей! Генерал обнимал ее нежно, целовал в макушку и снова посмеивался: у него уже есть дочь, ему хватит. А Олеське стоит поберечь божественную фигуру, которую не удалось испортить даже настырному Андрюше.
В общем, месяц за месяцем, год за годом ничего не менялось. Сын уже ходил в среднюю школу, а муж бурчал, что ему негде хранить свою коллекцию оружия. Однажды, после какого-то праздника и доброй выпивки, в постели он спросил ее:
– Сделаешь мне подарок на день рождения?
– Конечно, какой? – Жена была заинтригована.
– Можно, я закажу себе шкаф для своих сабелек и ножичков?
– Какие проблемы? Заказывай! Только при условии: мы родим девочку.
Казалось, все было решено, ночь прошла бурно, а на следующий день Олеська уезжала в Египет – поплавать с рыбками в Красном море. Красавцев моря не любил, да и отпуск ему не давали, потому жена отправилась с Андрюшей и подругой, у которой тоже был сын.
Две недели Олеська загадочно улыбалась, пряталась от солнца, купалась только на рассвете и закате, нюхала красные цветы, не ела острого в ресторане, не отвечала на заигрывания арабов.
Подруга только поднимала бровь:
– Ведешь себя как блаженная. Не беременна ли, матушка?
– Все возможно, – смеялась Олеська и уже в мечтах тискала крошечную девчушку, похожую на нее.
У нее не будет тротиловых арыков – только чистейшие моря, не будет перештопанных крест-накрест платьев на вырост – только воздушные наряды принцессы, не будет котлет из бумаги в школьной столовой – только здоровое питание, не будет старых лыжных ботинок из бычьей кожи, в которых она, Олеська, за неимением никакой обуви, вынуждена была ходить и в школу, и на свидания, – только сандалии из тончайшей замши и лайковые сапоги.
В таком воздушном, порхающем состоянии она вернулась с Андрюшей из Египта и остолбенела, как инок, увидев перестановку, совершенную Анатолем. В детской комнате, ее любимом, нежном, пахнущем грудным молоком пристанище, на месте кроватки с динозавриками стоял массивный – встроенный от пола до самого потолка – шкаф из красного дерева. Обитый металлом сверху и вместивший в свою пасть целый склад оружия, он был похож на дорогой гроб.
Муж радостно щелкнул выключателем, и клинки озарились светом, идущим словно бы изнутри дамасской стали.
– Где кроватка? – произнесла Олеська дрожащими губами.
– Я выбросил ее, – не чуя подвоха, радостно ответил Красавцев, – столько лет занимала столько места!
Олеська отвесила ему пощечину и выбежала на улицу, сбивая с ног недоумевающего сына. Она ринулась в женскую консультацию к знакомой гинекологине и под визг недовольной очереди ворвалась в кабинет.
– Проверьте меня, пожалуйста, – задыхаясь, попросила она. – Я не выйду из кабинета, пока вы меня не осмотрите.
Врач – увесистая еврейская женщина в золотой оправе, отделяющей на лице маску от шапочки, – рукой указала на кресло:
– Залезайте, если уж такая спешка…
Она долго копалась в Олеськином чреве, меняя инструменты и перчатки, а потом нависла потным телом над загорелой пациенткой и, водрузив на лоб очки, вынесла вердикт:
– Все хорошо, моя дорогая. У вас все хо-ро-шо, – повторила она по слогам.
– В каком смысле? – промямлила Олеська.
– Вы абсолютно здоровая женщина, на зависть многим.
– А как же беременность? Как протекает моя беременность? – Пациентка изумилась непонятливости врача.
– Да никак и никуда она не протекает! – воскликнула гинеколог. – У вас нет никакой беременности. С чего вы взяли, милочка?
Подошедшая медсестра вытерла ватным тампоном пот с Олеськиного лица.
– Давайте-ка слезайте, – скомандовала медичка, – очередь нас сейчас разорвет. Забеременеете – милости просим! А пока наслаждайтесь жизнью и отменным здоровьем!
Олеська шагала по майской улице. Нежно-зеленая листва казалась ей серой. Заполошная бабочка, метущаяся над веткой сирени, напоминала злых духов из фильмов ужасов. Солнечные зайчики на асфальте были издевкой, они будто радовались смерти ее выдуманной девочки, но самым ужасным была мысль вернуться домой. Вернуться к склепу, который муж построил на месте трепетного цветника, на маленьком островке ее громадной мечты, ее самой счастливой иллюзии.
* * *Они долго не разговаривали потом. Красавцев искренне не понимал жену. Он уже готов был на девочку, на мальчика, на собаку, на кошку, на кого угодно, лишь бы она просто улыбалась как раньше.
Но Олеська изменилась, погасла. Она больше ничего не хотела, ни о чем не мечтала. Она охладела к сыну, а к мужу – тем более. Часто подходила к шкафу в их отсутствие, брала какой-нибудь клинок, долго рассматривала его, оценивала вес, прилаживала руку и делала медленный театральный жест – погружала острие в грудь. Конечно, невзаправду, понарошку.
Но радость оставила ее. Оставила, казалось, навсегда. Олеське неинтересно было вставать по утрам, неинтересно ложиться спать. Работа в школе осточертела, успехи сына перестали удивлять. Ходила к врачу, делала тест на депрессию – оказалось, зашкаливает. Пила таблетки, от которых голова заполнялась изнутри монтажной пеной, а руки и ноги не слушались. Выбросила в унитаз – стало легче, пена сделалась жиже и самопроизвольно испарилась.
Но радость не возвращалась. Сын окончил школу, поступил в институт, твердил об армии. Муж купил дом на другой стороне Волги. Любовник был пресным и жадным. Шкаф нависал, давил, перекрывал кислород. И вдруг – она точно помнит это утро – такая же златоглазка вертелась на потолке – Олеська вскочила и поехала к мужу в деревню. Да просто чтобы не видеть этот шифоньер. А там оказался какой-то чудак с потрепанной гитарой, какие-то лисы, какие-то кошки, какие-то непромытые банки маминых заначек, грязные окна, липкие полы…
И, что немыслимо, радость пряталась именно там. Сидела себе, развалившись, в беседке, нагнетала воздух из старого вонючего сапога в самовар и выливалась в чашки прозрачным, зеленым, как крылья златоглазки, кипятком, настоянным на молодых земляничных и смородиновых листьях.
Что было потом – не умещалось в сознании. Наивная детская любовь испанца, вечно пахнущего влажной звериной шкурой. Смертельно больная, в ранах и струпьях, истерзанная любовь Рафа Баилова. По сравнению с чувствами мужа обе эти истории казались Олеське какими-то подлинными. Нежность Хуана была слезинкой талантливо ограненного бриллианта, попадающего прямо в яремную впадинку на шее. Страсть Рафа – тяжелым ожерельем из десятков рубинов, больших и малых, в каждом из которых стояла кровь – где капля, где сгусток, а где просто плескалась добрая ее порция – из разорванной артерии, вены, капилляра – на любой вкус, на любую степень солености, горечи и горя. Это ожерелье тяготило, клонило к земле, но в то же время короновало, делало царицей, богиней.
Она не знала, какую любовь ей выбрать. Да никто и не предлагал ей выбора. Никто не клялся остаться с ней навсегда. Испанец был женат на русской природе с ее пташками, букашками и зверьками. Раф – на свободе, с лютым холодом каменных лежанок, с убитой и тут же сожранной дичью, с ненавистью к людям.
Где-то посередине был муж. Единственный из них, имеющий штамп в паспорте с ее именем и фамилией. Подаривший богатую жизнь, красавца-сына, кучу ювелирного барахла. И… шкаф-надгробие над ее уходящей молодостью и верой в чудо…
Кстати, именно муж ворвался в комнату, безумный, измазанный кровью, и сообщил, что Андрюша лежит в хирургии, в девятой больнице с ранением плеча.
– Это сделал Раф? – спокойно спросила она.
– Откуда ты знаешь? – изумился Красавцев.
– Долго ты нас еще будешь подставлять? – подняла на него глаза Олеська.
– О чем ты?
– Ваша встреча должна была состояться двадцать лет назад, когда я рассказала тебе о записке его отца Икара. Долго ты будешь держать в заложниках меня, Андрея, Хуана? Может, уже назначишь ему встречу на равных? Один на один? Или будешь трястись до конца жизни, прикрываться своими погонами, лампасами?
– Ты стала жестокой, Олеся, – усмехнулся генерал. – Жестокой и чужой.
Она ничего не ответила, положила в сумочку кошелек и телефон, вызвала такси и уехала в больницу к сыну.
Глава 30
Вдвоем
Здоровью Андрюши ничего не угрожало. Олеська была на связи с врачами. Анатоль не посчитал нужным больше находиться в городе. Жена нанесла ему неожиданные удары. Он был оскорблен и уязвлен.
Уезжая, Красавцев остановился перед шкафом, которым по-детски гордился, включил внутреннюю подсветку и достал два ножа. Они были его любимчиками. Первый – офицерский эмвэдэшный кортик с золотой советской звездой на ножнах, от которой во все стороны до самой рукоятки расходились лучи славы. Второй – старинный кинжал – хиршвангер, немецкий егерский нож с рукоятью из кости и травленым рисунком на клинке – бегущие от охотника олени, кабаны и косули. На ножнах крепились металлические желуди, такие достоверные, будто только снятые с осеннего дуба. Дернув за их шляпки, можно было мгновенно обнажить клинок.
Оба ножа Красавцев уложил в сумку с провизией, купил на рынке арбуз и отправился на тот берег Волги.
Не успев причалить, генерал увидел Батутовну. Она стояла на мокром песке в ситцевой юбке, закрученной узлом на уровне колен. По всему полотну кляксами распластались дурацкие ромашки. Тяжелые ноги заканчивались оранжевыми кроксами. Бабка держала ладонь козырьком и всматривалась в пассажиров «Омика».
Анатоль отметил, что от одиночества и нервов она постарела еще на десять веков.
Красавцев сошел с трапа и обнял тещу.
– Вы что, дежурили здесь целыми днями? – спросил он.
– Да нет, сердце почуяло, что ты сегодня приедешь, – призналась Батутовна. – Тяжело тут одной. Хоть волком вой.
Они пошли к дому, вверх по горе, и генерал втянул носом воздух.
– Пахнет осенью, – опередила его теща. – Еще конец июля, а лес пахнет грядущим увяданием.
– Это правда, – ответил Анатоль. – Ну ничего, впереди апогей виноградного сезона, свежая картошечка, наливные яблочки.
– Если доживем, – вздохнула Батутовна.
– Без вариантов, – отрезал генерал.
Навстречу им выскочил радостный Хосе, виляя остатком хвоста. На крыльце, мешая ступить, в ноги кинулись кошки-подхалимы. Сели за стол, теща мастерски прооперировала арбуз, развалив его на одинаковые красно-зеленые треугольники. Генерал впился зубами в алую мякоть и застонал.
– Как вкусно вы его режете! – польстил он теще. – Кусочки прямо сахарные, аккурат умещаются во рту, сок по роже не течет.
– Эт не я, – расплылась в улыбке Батутовна, – это нож хороший. Импортный. В семьдесят третьем году его купила, в Москву ездила как лучший школьный литератор. Вишь, написано «нерж. сталь».
– Дык по-русски же написано, – заметил Анатоль, стуча пальцем по широкому лезвию. – Откуда импорт?
– Не, наши так не сделают, – уперлась бабка. – На ручку посмотри! Белочка – как живая!
Батутовна протянула Анатолю нож липкой, измазанной рукояткой вперед. На черном пластике выпуклым рисунком красовалась белка с шишкой в лапах.
– Возьми в руку, знаешь, как удобно в ладони лежит? – хвасталась она.
– Да ну на хрен. Нож как нож, – брезгливо поежился Красавцев. – Вон смотри, у меня какие!
Он достал советский кортик с хиршвангером и разложил на столе. Батутовна повертела их в руках, пощупала желуди, пощелкала туда-сюда ножнами.
– Фигня все это. Баловство. Денег тебе девать некуда. Вон посуду помой и не задавайся. – Пелагея смачно выплюнула черную косточку на стол и, хлопнув дверью, ушла в свою спальню.
* * *Они снова зажили как раньше, в ежедневных нехитрых хлопотах, огрызаясь и лая друга на друга, и тут же углублялись в воспоминания, выпивая каждый вечер стаканчик виноградной бражки за Рафика и молясь о том, чтобы Хуан одумался и вернулся обратно.
Без испанца Волга как-то обмелела, лес пожух, рафаиловцы повесили носы. Никто не трогал его фотоловушек, не разрушал развешенных на деревьях приборов. Анатоль ежедневно снимал с них показания и записывал в толстую тетрадь времен СССР, которую Батутовна достала из бог знает каких загашников.
Зачем он это делал? На что надеялся? Порой, слыша вечерами, как у соседей из динамиков рвутся опусы современных реперов и эстрадных див, Красавцев тоскливо опускал лицо в ладони. Ему не хватало серебряных переливов фламенко, не хватало дуэнде, когда кисть испанца одновременно металась по струнам и отбивала дробь по лакированной деке. Да и вообще, не хватало этого наивного, чистого, словно кусок заволжского льда, человека, так странно вросшего корнями в русскую землю и так неожиданно из нее вырванного.
После Андрюшиного ранения коллеги Красавцева завели на Баилова уголовное дело – вдогонку к побегу. Как следовало из документа, «по факту нанесения телесных повреждений с использованием огнестрельного оружия». Сбежавший зэк на свободе, палит из «фроловки» по мирным жителям. Но генерал знал, что Рафаила не найдут. Он был уверен, что противник спрячется, выждет и будет искать личной встречи.
Честно говоря, Анатолю и не хотелось, чтобы Рафа упекли в тюрьму. По крайней мере, до исхода их дуэли. Но также он был уверен, что в его распоряжении – пара-тройка месяцев спокойного дачного отдыха, пока официальная охота на Баилова находится в острой стадии. Поэтому неспешно ухаживал за виноградом, опрыскивал его растворами марганцовки и йода от серой гнили, опудривал табачной пылью и поливал луковой настойкой от паразитов, выстригал листья над гроздьями, чтобы быстрее зрели.
Батутовна на утренней заре в три погибели собирала первый урожай картошки, снимая по десять клубней с одного куста, полола сорняки, рыхлила землю вокруг яблонь. Потом готовила обед, варила джемы из красной и белой смородины, закатывала их в маленькие баночки, которые хотелось съесть прямо тут же, не дожидаясь зимы. Часам к пяти вечера она вытирала фартуком пот со лба, ложилась на диван и печально вздыхала:
– Что-то быстро я устаю, Анатоль. Ничего не делаю, а спина ломит и в груди горит.
– Вы пашете, как цыганская кобыла, Батутовна, – отвечал Анатоль. – Я вам сделал гамак, настелил туда старые пуховики – вот лежите себе в тени и блаженствуйте. А не стойте с утра до ночи раком в огороде. Вашу попу над грядками видно даже с берега.
– Да какая это пахота. Бывало раньше за это время столько всего перелопатишь…