Панцирь великана
Газ слепо мигал на винтовой лестнице, помещавшейся в одной из башен дома. Марк проходил мимо дверей, на которых были прибиты имена жильцов, и чёрные, блестящие доски с обозначением пути, пока не остановился перед одной дверью второго этажа, где на грязной дощечке, в числе других имён стояло: «М-р Винсент Голройд».
Если Марка до сих пор преследовала неудача, то и Винсент Голройд не мог похвалиться удачей. Он, конечно, больше отличился в коллегии, но получив степень и поступив в ряды адвокатов, три года провёл в вынужденном бездействии, и хотя это обстоятельство вовсе не беспримерно в подобной карьере, но здесь оно сопровождалось неприятной вероятностью на его продолжительность. Сухая сдержанная манера, происходившая от скрытой застенчивости, мешала Голройду сближаться с людьми, которые могли быть ему полезны, и хотя он сознавал это, но не мог победить себя. Он был одинокий человек и полюбил, наконец, одиночество. Из тех интересных качеств, которые, по общему мнению, считаются необходимыми для адвоката, он не располагал ни одним, и будучи от природы даровитее многих других, решительно не находил случая проявить своя дарования. Поэтому, когда ему пришлось расстаться с Англией на неопределённое время, он мог без сожаления бросить свою карьеру, обставленную далеко не блестящим образом.
Марк нашёл его укладывающим небольшую библиотеку и другие пожитки в тесной, меблированной комнате, которую он снимал. Окна её выходили на Чансери-Лейн, а стены были выкрашены светло-зелёной краской, которая вместе с кожаной обивкой мебели считалась принадлежностью адвокатской профессии.
Лицо Голройда, смуглое и некрасивое, с крупными чертами, приятно оживилось, когда он пошёл на встречу Марку.
– Я рад, что вы пришли, – сказал он. – Мне хотелось прогуляться с вами в последний раз. Я буду готов через минуту. Я только уложу мои юридические книги.
– Неужели вы хотите взять их с собою на Цейлон?
– Нет, не теперь. Брандон – мой квартирный хозяин, знаете – согласен приберечь их здесь к моему возвращению. Я только что говорил с ним. Идёмте, я готов.
Они прошли через мрачную, освещённую газом комнатку клерка, и Голройд остановился, чтобы проститься с клерком, кротким, бледным человеком, красиво переписывавшим решение в конце одного из дел.
– Прощайте, Тукер, – сказал он. – Мы с вами долго не увидимся.
– Прощайте, сэр. Очень жалею, что расстаюсь с вами. Желаю вам приятного пути, сэр, и всего хорошего на месте; чтобы вам там было лучше, чем здесь, сэр.
Клерк говорил с странной смесью покровительства и уважения: уважение было чувство, с каким он привык относиться к своему принципалу, учёному юристу, а покровительство вызывалось сострадательным презрением к молодому человеку, не сумевшему пробить себе дорогу в свете.
– Этот Голройд никогда не сделает карьеры в адвокатуре, – говаривал он знакомым клеркам, – у него нет ловкости, нет приятного обхождения и нет связей. Не понимаю даже, зачем он сунулся в адвокатуру!
Голройду нужно было распорядиться на счёт того, куда адресовать бумаги и письма, которые могут придти в его отсутствие, и кроткий клерк выслушал его инструкции с такой серьёзностью, точно и не думал всё время про себя: – «стоит ли вообще толковать о таких пустяках?».
Затем Голройд покинул свою комнату и вместе с Марком спустился по винтовой лестнице, прошёл под колоннадой палаты вице-канцлера, где у запертых дверей несколько клерков и репортёров переписывали список дел, назначенных для разбирательства на следующий день.
Они прошли через площадь Линкольн-Инн и направились к Пикадилли и Гайд-Парку. Погода стояла совсем не ноябрьская: небо было голубое, а воздух свеж лишь настолько, чтобы приятно напоминать, что на дворе глубокая осень.
– Да, – сказал Голройд печально, – мы с вами теперь долго не будем гулять вместе.
– Вероятно, – отвечал Марк с сожалением, звучавшим несколько формально, так как предстоящая разлука его не особенно печалила.
Голройд всегда больше любил Марка, чем Марк Голройда; дружба последнего была для Марка скорее делом случая, нежели личного выбора. Они вместе квартировали в Кембридже и потом жили на одной лестнице в коллегии и, благодаря этому, почти ежедневно виделись, а это в свою очередь установило некоторую приязнь, которая, однако, не всегда бывает настолько сильна, чтобы выдержать переселение в другое место.
Голройд старался, чтобы она пережила их учебные годы, так как странным образом любил Марка, не смотря на то, что довольно ясно понимал его характер. Марку удавалось возбуждать приязнь к себе в других людях без всяких усилий со своей стороны, и сдержанный, скрытный Голройд любил его больше, чем даже позволял себе это высказывать.
Марк, со своей стороны, начинал ощущать постоянно возраставшее стеснение в обществе приятеля, который был так неприятно проницателен и подмечал все его слабые стороны и в котором всегда чувствовал некоторое перед собой превосходство, раздражавшее его тщеславие.
Беспечный тон Марка больно задел Голройда, который надеялся на более тёплый ответ, и они молча продолжали путь, пока не вошли в Гайд-Парк и не перешли через Ротен-Роу, когда Марк сказал:
– Кстати, Винсент, вы, кажется, хотели о чем-то со мною переговорить?
– Я хотел попросить вас об одном одолжении, – отвечал Голройд: – надеюсь, это не будет для вас особенно затруднительно.
– О! в таком случае, если я могу это для вас сделать, то конечно… но что же это такое?
– Вот что, дело в том, что хотя я никому ни слова ещё не говорил об этом… я написал книгу.
– Не беда, старина, – заметил Марк с шутливым смехом, так как это признание, а вернее, некоторое замешательство, с каким оно было сделано, как будто приравнивало к нему Голройда. – Многие до вас писали книги, и никто от того хуже о них не думает, лишь бы только они их не печатали. Это юридическое сочинение?
– Не совсем; это – роман.
– Роман! – вскричал Марк, – вы написали роман?
– Да, я написал роман. Я всегда был мечтателем и меня забавляло передавать свои мечты бумаге. Мне не мешали.
– Однако, ваша профессия?
– Она мне не давалась в руки, – ответил Голройд, с меланхолической гримасой. – Я приходил обыкновенно в палаты в десять часов утра и уходил в шесть, проводя целый день в записывании отчётов и протоколов, но никто из поверенных не замечал моего прилежания. Тогда я стал ходить в суд и весьма старательно записывал все решения, но мне ни разу не удалось быть полезным суду, в качестве amicus coriae[4], так как оба вице-председателя, по-видимому, отлично обходились без моей помощи. Тогда мне всё это надоело и пришло в голову написать эту книгу и я не успокоился, пока этого не сделал. Теперь она написана и я опять одинок.
– И вы желаете, чтобы я просмотрел и проредактировал её.
– Не совсем так; пускай в ней всё остаётся как есть. Я хочу попросить вас вот о чем: кроме вас, мне не хотелось бы обращаться ни к кому с этой просьбой. Я желал бы, чтобы мою книгу напечатали. Я уезжаю из Англии и по всей вероятности руки у меня будут полны другим делом. Я бы желал, чтобы вы попытались найти издателя. Вас это не очень затруднит?
– Нисколько; весь труд будет заключаться только в том, чтобы пересылать рукопись из одной редакции в другую.
– Я, конечно, не рассчитываю на то, что вам удастся увидеть её в печати; но если бы, паче чаяния, рукопись была принята, то я предоставляю вполне на ваше усмотрение все условия. Вы опытны в этих делах, а я нет, и к тому же буду далеко.
– Я сделаю все, что могу, – отвечал Марк. – Что это за книга?
– Я уже сказал, что это роман. Право не знаю, как описать вам подробнее: это…
– О, не трудитесь, – перебил Марк, – я сам прочту. Какое заглавие вы ему дали?
– «Волшебные чары», – отвечал Голройд, неохотно открывая то, что было так долго его тайной.
– Это не светский роман, я полагаю?
– Нет. Я мало бываю в свете.
– Напрасно; многие были бы весьма рады познакомиться с вами.
Но что-то в тоне Марка говорило, что он сам не уверен в том, что говорит.
– Неужели? Не думаю. Люди вообще добры, но они рады бывают видеть только того, кто умеет позабавить их или заинтересовать, и это вполне натурально. Я не могу похвастаться тем, что очень занимателен или интересен; во всяком случае теперь поздно об этом сожалеть.
– Вы не собираетесь, однако, жить пустынником на Цейлоне?
– Не знаю. Плантация моего отца находится в довольно пустынной местности острова. Не думаю, чтобы он был очень короток с соседними плантаторами, а когда я уезжал оттуда ребёнком, у меня было ещё меньше друзей, чем здесь. Но у меня там будет пропасть занятий, пока я ознакомлюсь с делом, как отец, по-видимому, желает.
– Он прежде не располагал иметь вас при себе?
– Он сначала желал, чтобы я занялся адвокатурой в Коломбо, но это было вскоре после того как я кончил курс, и тогда я предпочёл попытать счастья в Англии. Я ведь второй сын, и пока был жив мой старший брат Джон, меня предоставляли на произвол судьбы. Вы знаете, что я уже раз ездил в Коломбо, но не мог поладить с отцом. Теперь же он болен, а бедный Джон умер от дизентерии и он там – совсем один, а так как у меня тут нет никакой практики, то мне неловко отказаться приехать к нему. К тому же меня ничто здесь не удерживает.
Они шли через Ротен-Роу, когда Голройд говорил это. Вечер уже почти наступил; небо стало светло-зелёное; из южного Кенсингтона донёсся звон колокола, призывавшего к вечерне.
– Не напоминает вам этот колокол кембриджские времена? – спросил Марк. – Мне представляется будто мы идём после речной гонки и это звонит колокол нашей церкви.
– Я бы желал, чтобы это было так, – отвечать Голройд со вздохом: – в то время хорошо жилось, и оно никогда не воротится.
– Вы в очень унылом настроении духа для человека, возвращающегося на родину.
– Ах! я, видите ли, не чувствую, чтобы это была моя родина. Да и меня никто там не знает, за исключением моего бедного старика отца; мы там почти как иностранцы. Я оставляю здесь тех немногих людей, которые мне дороги.
– О! все наверное устроится, – рассуждал Марк с тем оптимизмом, с каким мы относимся к чужой будущности. – Вы наверное разбогатеете и скоро станете или богатым плантатором, или выборным судьёй. Там всякий должен составить карьеру. И друзей вы там легче приобретёте, нежели здесь.
– Я бы желал сохранить тех, которые у меня уже есть, – отвечал Голройд, – но, очевидно, надо покориться судьбе.
Они дошли до конца Ротен-Роу; ворота Кенсингтонских садов были заперты, и стоявший позади решётки полисмен подозрительно наблюдал за ними, точно опасался, что они вздумают насильно ворваться.
– Вам, кажется, тут надо повернуть? – сказал Марк.
Голройду хотелось бы, чтобы Марк проводил его до Кенсингтона, но так как тот сам не предлагал этого, то гордость помешала ему попросить его об этом.
– Ещё последнее слово насчёт книги, – сказал он. – Могу я поставить ваше имя и ваш адрес на заглавном листе? Я отошлю её сегодня к Чильтону и Фладгету.
– О, разумеется, – отвечал Марк, – как хотите.
– Я не выставил своего настоящего имени, и если бы даже книгу напечатали, я не желаю открывать своего анонима.
– Как хотите; но почему?
– Если я останусь адвокатом, то роман, хотя бы даже он и имел успех, не особенная рекомендация для клиентов, и кроме того, если меня ждёт фиаско, то мне приятнее оставаться неизвестным, не правда ли? Я поставил на книжке имя Винсента Бошана.
– Хорошо, хорошо, никто ничего не узнает до тех пор, пока вы сами не пожелаете открыться, и если книгу примут, то я с удовольствием буду следить за её публикацией и напишу вам. Об этом не беспокойтесь.
– Благодарю, а теперь прощайте, Марк.
В голосе его послышалось искреннее чувство, которое сообщилось даже самому Марку в то время, как он пожимал руку Винсента.
– Прощайте, – отвечал он, – будьте здоровы, счастливого пути и всякого благополучия. Вы не любите писать письма, но надеюсь, что время от времени напишете мне строчку иди две. Как называется корабль, на котором вы отправляетесь?
– «Мангалор». Он отплывает завтра. А пока прощайте, Марк. Надеюсь, что с вами ещё увидимся. Не забывайте меня.
– Нет, нет, мы слишком старинные приятели.
Ещё последнее рукопожатие, минутная неловкость, которую всегда чувствуют англичане, расставаясь, и они разошлись в разные стороны: Голройд направился в Безуотер через мост, а Марк повернул на Киннсгет и Кенсингтон.
Проводив приятеля, Марк поглядел с минуту вслед его высокой, мощной фигуре, пока тот не скрылся во мраке. «Я его, вероятно, больше не увижу, – подумал он. – Бедный Голройд, подумать только, что он написал книгу; он – из тех неудачников, которым ни в чем не бывает успеха. Я уверен, она ещё доставит мне много хлопот».
Голройд также ушёл с тяжёлым сердцем.
«Марк не будет скучать по мне, – говорил он самому себе. Неужели и Мабель так же простится со мной?»
Глава III. Прощание
В тот самый день, когда мы видели Марка и Винсента гулявшими друг с другом в последний раз, миссис Лангтон и её старшая дочь Мабель сидели в хорошенькой гостиной своего дома в Кенсингтонском парке.
Миссис Лангтон была женой богатого адвоката с обширной практикой и одной из тех изящно ленивых женщин, обворожительные манеры которых успешно прикрывают некоторую пустоту ума и характера. Она была всё ещё хороша собой и жаловалась на нездоровье всегда, когда это не представляло положительного неудобства.
Сегодня был один из её приёмных дней, но посетителей было на этот раз немного, да и те раньше обыкновенного разошлись, оставив след своего присутствия в поэтическом беспорядке кресел и стульев и пустых чайных чашках в различных местах гостиной.
Миссис Лангтон покойно раскинулась в мягком кресле и лениво следила за горящими угольями в камине, между тем как Мабель, поместившись на кушетке около окна, пыталась читать журнал при свете потухающего дня.
– Не лучше ли позвонить и велеть принести лампы, Мабель? – посоветовала мать. – Как ты можешь читать в такой темноте? Говорят, это очень вредно для глаз. Я думаю, что никого больше не будет, хотя мне странно, что Винсент не пришёл проститься.
– Винсент не любит приёмных дней, – отвечала Мабель.
– Всё же уехать не простившись, когда мы так давно с ним знакомы, и конечно были всегда с ним любезны… Ваш отец всегда приглашал адвокатов обедать, чтобы знакомить их с ним, хотя это ни к чему никогда не приводило. Он отплывает завтра. Мне кажется, что он мог бы найти время проститься с нами.
– И я так думаю, – согласилась Мабель, – это непохоже на Винсента, хотя он всегда был застенчив и во многих отношениях странен. Он не так давно у нас был, но я не могу поверить, чтобы он уехал не простившись.
Миссис Лангтон осторожно зевнула.
– Это меня не удивит, – сказала она, – когда молодой человек готовится… – но конец её фразы был прерван приходом её младшей дочери Долли с гувернанткой-немкой; за ними следовал слуга, нёсший лампы с розовыми абажурами.
Долли была живая девочка лет девяти с золотистыми волосами, красиво вившимися, и глубокими глазами, оттенёнными длинными ресницами и обещавшими стать со временем весьма опасными.
– Мы взяли с собой Фриска без шнурка, мамаша, – кричала она, – и он от нас убежал. Не правда ли, это так дурно с его стороны?
– Не беда, милочка, он вернётся благополучно домой… он ведь всегда так делает.
– Ах, но меня сердит то, что он убежал; вы знаете, в каком ужасном виде он всегда возвращается домой. Его надо как-нибудь отучить от этого.
– Я советую тебе хорошенько его пожурить, – вмешалась Мабель.
– Я пробовала, но он просит прощенья, а затем как только его вымоют, опять убегает. Когда он вернётся, я его на этот раз хорошенько вздую.
– Милая моя, – закричала миссис Лангтон, – какое ужасное выражение.
– Колин говорит так, – отвечала Долли, хотя отлично знала, что Колин не особенно щепетилен в своих выражениях.
– Колин говорит многое такое, чего не следует повторять девочке.
– Да, да, – весело подтвердила Долли. – Я не знаю, известно ли это ему? Я пойду и скажу ему это… когда он вернулся домой.
И она убежала как раз в тот момент, как кто-то позвонил у двери.
– Мабель, кто-то должно быть ещё с визитом; но я так устала, и теперь так уже поздно, что я оставлю тебя и фройляйн занимать гостей. Папа и я едем сегодня на обед и мне нужно отдохнуть, прежде чем одеваться. Я убегу, пока можно.
Миссис Лангтон грациозно выскользнула из комнаты как раз в ту минуту, как дворецкий прошёл в переднюю, чтобы отворить дверь очевидно какому-то посетителю, и Мабель услышала, как доложили о приходе м-ра Голройда.
– Итак, вы всё-таки приехали проститься? – сказала Мабель, протягивая руку с ласковой улыбкой. – Мамаша и я, мы думали, что вы уедете, не прощаясь.
– Вам бы следовало лучше меня знать.
Винсент согласился выпить предложенную ему чашку чаю только затем, чтобы ещё раз иметь случай полюбоваться весёлой, грациозной манерой, с примесью ласковой насмешки, с которой Мабель его угощала и которая была ему так хорошо знакома. Он разговаривал с ней и с фройляйн Мозер с тяжёлым чувством неудовлетворительности такого трио для прощального свидания.
Гувернантка тоже сознавала это. В последнее время она стала подозревать, какого рода чувства Винсент питает к Мабель, и жалела его.
«Этот бедный молодой человек уезжает далеко, я дам ему случай объясниться», думала она и села за фортепиано в соседней комнате.
Но не успел Винсент обменяться несколькими незначительными фразами с Мабель, как в комнату вбежала Долли, а так как ей никогда в голову не приходило, чтобы кто-нибудь мог предпочесть её разговору чей-нибудь другой, то она вскоре совсем завладела Винсентом.
– Долли, милая, – закричала гувернантка из-за фортепиан, – сбегай и спроси у Колина, не унёс ли он метроном в классную комнату?
Долли понеслась в классную и скоро забыла о данном поручении в споре с Колином, которому было желательно всякое развлечение, когда он сидел за уроками. Фрейлейн Мозер, конечно, предвидела такой результат, тем более, что метроном стоял около неё.
– Вы, конечно, будете нам писать, Винсент, оттуда? – сказала Мабель. – Кем вы рассчитываете там быть?
– Кофейным плантатором, – мрачно отвечал тот.
– О, Винсент! – с упрёком заметила молодая девушка, – прежде вы были честолюбивее. Помните, как мы строили планы на счёт вашей будущей знаменитости. Но вы не особенно прославитесь, если будете плантатором.
– Если я берусь за это, то по необходимости. Но я всё ещё честолюбив, Мабель. Я не удовлетворюсь этим делом, если другое моё предприятие удастся. Но в том-то и дело, что это ещё очень сомнительно.
– Какое ещё предприятие? – расскажите мне, Винсент; вы прежде всегда мне все говорили.
В характере Винсента было очень мало заметно его тропическое происхождение и по своей природной сдержанности и осторожности он предпочёл бы подождать до тех пор, пока его книга не будет напечатана, прежде нежели признаться в своём писательстве.
Но просьба Мабель поколебала его осторожность. Он писал для Мабель и его лучшей надеждой было то, что она со временем прочтёт и похвалит его книгу. Ему захотелось взять её в поверенные и увезти с собой её симпатию как поддержку в трудные минуты.
Если бы он успел поговорить с ней о своей книге и её содержании, быть может, Мабель почувствовала бы новый интерес к его особе и это предотвратило бы многие дальнейшие события в её жизни. Но он колебался, а тем временем возникла новая помеха, случай был упущен, и подобно многим другим, раз упущенный, он больше не представился. Неугомонная Долли снова явилась невинным орудием судьбы: она пришла с громадным портфелем в руках и положила его на стул.
– Я нигде не могла найти метроном, фрейлейн. Винсент, мне нужна ваша голова для альбома! Позвольте мне её снять.
– Мне она самому нужна, Долли, я никак не могу обойтись без неё в настоящую минуту.
– Я говорю не про вашу настоящую голову, а только про ваш силуэт, – объяснила Долли. – Неужели вы этого не поняли?
– Это не особенно страшная операция, Винсент, – вмешалась Мабель. – Долли мучит всех своих друзей последнее время, но она не причиняет им физической боли.
– Хорошо, Долли, я согласен, – сказал Винсент, – только пожалуйста будьте со мной помягче.
– Садитесь на стул возле стены, – приказывала Долли. – Мабель пожалуйста сними абажур с лампы и поставь её вот тут.
Она взяла карандаш и большой лист бумаги.
– Теперь, Винсент, сядьте так, чтобы ваша тень ложилась на бумагу и сидите смирно. Не двигайтесь и не говорите, иначе ваш профиль будет испорчен.
– Мне очень страшно, Долли, – объявил Винсент, послушно усаживаясь, как ему было велено.
– Какой вы трус! Подержи его голову, Мабель. Нет! – придержи лучше бумагу.
Винсент сидел тихо, в то время как Мабель опёрлась сзади на его стул, одной рукой слегка придерживая его за плечо и её мягкие волосы касались его щеки. Долго, долго, потом, в сущности всю свою жизнь, он не мог вспомнить об этих мгновениях без радостного трепета.
– Готово, Винсент! – с триумфом возвестила Долли, проводя несколько черт по бумаге. – У вас не очень правильный профиль, но силуэт будет похож, когда я его вырежу. Вот! – подала она голову в натуральную величину, вырезанную из чёрной бумаги. – Неправда ли, очень похоже на вас?
– Право не знаю, – отвечал Винсент, с сомнением поглядывая на бумагу, – но надеюсь, что похож.
– Я дам вам с него копию, – великодушно объявила Долли, вырезая другую чёрную голову своими проворными ручками. – Вот, возьмите, Винсент, и пожалуйста не потеряйте.
– Хотите, чтобы я всегда носил его у сердца, Долли?
Долли нашла нужным обдумать этот вопрос.
– Нет, полагаю, что этого не нужно, – ответила она. – Конечно, он бы вас грел, но, боюсь, что чёрная бумага марается. Вы должны наклеить его на картон и вставить в рамку.
В эту минуту вошла миссис Лангтон, и Винсент пошёл ей навстречу с отчаянной надеждой в душе, что авось его пригласят провести с ними последний вечер, – надеждой, которой не суждено было осуществиться.
– Любезный Винсент, – сказала она, протягивая ему обе руки, – итак вы всё-таки пришли. Право, я боюсь, что вы совсем про нас забыли. Почему ты не прислала мне сказать, что Винсент у нас, Мабель? Я бы поторопилась одеться. Мне так досадно, Винсент, что я должна проститься с вами второпях. Муж и я едем обедать в гости и он не вернётся домой, чтобы переодеться, а я должна буду за ним заехать. И теперь так уж поздно, а они так нелепо рано обедают там, куда мы едем, что мне нельзя больше терять ни минуты. Проводите меня до кареты, Винсент, пожалуйста. Что, Маршал не забыл положить плэд? Хорошо; так пойдёмте. Желаю вам всякого успеха там, куда вы едете, и берегите себя, и возвращайтесь домой с хорошенькой женой. Прикажите, пожалуйста, кучеру ехать в Линкольн-Инн. Прощайте, Винсент, прощайте.
Она приветливо улыбалась и махала рукой в длинной перчатке, пока карета не отъехала и он все время понимал, что если она больше никогда его не увидит, то это нисколько её не огорчит.
Он медленно вернулся в тёплую гостиную, где пахло фиалками. У него не было больше предлога оставаться здесь; он должен проститься с Мабель и уйти. Но прежде нежели он на это решился, доложили о новом госте, который, должно быть, пришёл как раз в ту минуту, как миссис Лангтон отъехала.
– М-р Каффин, – возвестил слуга с достоинством.
Высокий, стройный молодой человек вошёл в комнату, с чересчур спокойным и развязным видом. Его светлые волосы были коротко острижены; красивые глаза проницательны и холодны, а тонкие губы выражали твёрдость. Голос, которым он управлял в совершенстве, был звучен и приятен.
– Неужели вы пришли с утренним визитом, Гарольд? – спросила Мабель, которая, по-видимому, не очень обрадовалась посетителю.
– Да, ведь нас нет дома, Мабель, неправда ли? – ввернула смелая Долли.
– Меня задержали на репетиции, а потом я обедал, – объяснил Каффин: – но я бы не пришёл, если бы мне не надо было исполнить одного поручения. Передав его, я уйду. Что я вам такого сделал, что вы хотите меня прогнать?
Гарольд Каффин был родственником миссис Лангтон. Его отец занимал высокое место между заграничными консулами, а сам он недавно поступил на сцену, находя театр более привлекательным местом, нежели министерство иностранных дел, куда его сперва предназначали. Пока ему не приходилось жалеть о своей измене, так как он почти тотчас же получил очень выгодный ангажемент в один из главных театров Вест-Энда, причём общественное положение его от этого не очень пострадало, частью от того, что свет стал в последнее время либеральнее в этом отношении, а частью потому, что ему раньше удалось упрочить своё положение в свете своим приятным обращением и музыкальным, и драматическим талантом, что и заставило его избрать театр своей профессией.