Панцирь великана
Как и Голройд, он знал Мабель ещё девочкой, а когда она выросла, то влюбился в неё. Его единственным опасением, когда он поступал на сцену, было, что Мабель не одобрит этого. Страх этот оказался неосновательным. Обращение с ним Мабель не переменилось. Но его успехи, как амато́ра[5], не последовали за ним на сцену. До сих пор ещё ему не поручали ни одной значительной роли и он успел уже настолько разочароваться в своей новой профессии, что готов был от неё отказаться при малейшем поводе.
– Вы здесь, Голройд, я вас было не заметил. Как вы поживаете? – радушно сказал он, хотя в душе чувства его были далеко не дружеские, так как он имел основание считать Винсента своим соперником.
– Винсент приехал проститься, – объяснила Долли. – Он завтра уезжает в Индию.
– Доброго пути! – вскричал Каффин с повеселевшим лицом. – Но что же это вы так вдруг собрались, Голройд? Я очень, впрочем, рад, что успел проститься с вами. – И здесь Каффин, без сомнения, говорил правду. – Вы мне не говорили, что так скоро уезжаете.
Голройд знал Каффина уже несколько лет: они часто встречались в этом доме, и хотя между ними было мало общего, но отношения их были приятельские.
– А в чем заключается ваше поручение, Гарольд? – спросила Мабель.
– Ах, да! Я сегодня встретил дядю и он поручил мне узнать, согласны ли вы прокатиться в Чигбёр в одну прекрасную субботу и пробыть там до понедельника. Я полагаю, что вы будете не согласны. Он добрый старик, но можно умереть со скуки, проведя с ним целых два дня.
– Вы забываете, что он – крёстный отец Долли, – заметила Мабель.
– И мой дядя, – сказал Каффин, – но он от этого нисколько не занимательнее. Вас тоже приглашают, болтушка! («Болтушка» было прозвище, которым он дразнил Долли, которая к нему вообще не благоволила).
– Хочешь поехать, Долли, если мамаша позволит? – спросила Мабель.
– А Гарольд поедет тоже?
– Гарольда не приглашали, моя болтушка, – отвечал этот джентльмен напрямки.
– Если так, то поедем, Мабель, и я возьму с собой Фриска, потому что дядя Антони давно уже не видел его.
Голройд видел, что оставаться долее ему бесполезно. Он пошёл в классную проститься с Колином, который был так огорчён его отъездом, как только позволяла груда учебников, возвышавшаяся перед ним, и вернулся в гостиную проститься с остальными. Гувернантка прочитала на его лице, что её доброжелательные усилия ни к чему не послужили и с состраданием вздохнула, пожимая ему руку. Долли повисла у него на шее и заплакала, а чёрствый Гарольд подумал, что теперь ему можно быть великодушным и почти с искренней приветливостью напутствовал его добрыми пожеланиями.
Однако, лицо его омрачилось, когда Мабель сказала:
– Не звоните, Оттилия. Я провожу Винсента до передней… в последний раз.
«Хотел бы я знать, нравится ли он ей?» подумал Гарольд, с досадой.
– Пишите как можно чаще, Голройд, не правда ли? – сказала Мабель, когда они пришли в переднюю. – Мы будем часто о вас думать и представлять себе, что вы там делаете и как вам живётся.
Передняя лондонского дома вряд ли пригодное место для объяснения в любви; есть что-то фатально-комическое в нежных чувствах, изливаемых посреди дождевых зонтиков и шляп. Но хотя Винсент вполне сознавал это, он почувствовал страстное желание высказать Мабель свои чувства в этот последний миг, но сдержал себя: более верный инстинкт подсказал ему, что он слишком долго мешкал для того, чтобы рассчитывать на успех. И в самом деле, Мабель не подозревала о настоящем характере его чувств и он был прав, думая, что признание в настоящую минуту было бы для неё сюрпризом, к которому она не была подготовлена.
Сентиментальность фрейлейн Мозер и склонность Каффина видеть в каждом соперника делали их проницательными, и сама Мабель, хотя девушки редко последними догадываются об этом, никогда не думала о Винсенте, как о поклоннике, и в этом была главным образом виновата его сдержанность и скрытность. Сначала он боялся обнаружить перед ней свои чувства: «она не может любить меня, думал он, я ничего не сделал. чтобы заслужить её любовь; я – нуль». И ему хотелось чем-нибудь отличиться, а до тех пор он молчал и редко виделся с ней. Тогда-то он и написал свою книгу, и хотя он не был так глуп, чтобы воображать, что в женское сердце доступ возможен только путём печати, но не мог не чувствовать, перечитывая своё произведение, что он делал нечто такое, что в случае успеха может возвысить его в собственных глазах и послужить хорошей рекомендацией для такой девушки, как Мабель, любившей литературу. Но тут отец пригласил его приехать на Цейлон; он должен был ехать и увезти с собой свою тайну, и надеяться, что время и разлука (очень плохие, сказать мимоходом, союзники) будут говорить за него.
Он чувствовал всю горечь своего положения, когда держал обе её руки и глядел в прекрасное лицо и мягкие глаза, светившиеся сестринским чувством, – да! увы! только сестринским. «Она, может быть, полюбила бы меня со временем. Но это время может никогда не настанет», – думал он.
Он не решился прибавить ни слова; он мог бы получить братский поцелуй, если бы попросил, но для него такой поцелуй был бы чистейшей насмешкой.
Подавленное волнение делало его резким, почти холодным. Он вдруг выпустил её руки и отрывисто проговорил:
– Прощайте, дорогая Мабель, прощайте! – и поспешно вышел из дому.
– Итак, он уехал! – заметил Каффин, когда Мабель вернулась в гостиную, простояв несколько секунд в передней. – Милый он человек, но нестерпимо скучный, неправда ли? Ему гораздо лучше сажать кофе, нежели болтаться здесь, как он делал, с кофе ему повезёт больше, нежели с законоведением, надо надеяться.
– Как вы любите находить других скучными, Гарольд, – сказала Мабель, с неудовольствием наморщив брови. – Винсент нисколько не скучен; вы так говорите потому, что его не понимаете.
– Я говорю это не ради осуждения, напротив того, мне нравятся скучные люди. С ними отдыхаешь. Но как вы верно заметили, Мабель, я не понимаю его: право же, он не производит впечатления человека интересного. Сколько я его знаю, он мне очень нравится, но вместе с тем должен сознаться, что нахожу его именно скучным. Вероятно, я ошибаюсь.
– Да, вероятно, – заключила Мабель, чтобы переменить разговор.
Но Каффин заговорил не без намерения и рискнул даже рассердить её, чтобы произвести то впечатление, какое ему было желательно. И почти успел в этом.
«Неужели Гарольд прав? – подумала она. – Винсент очень сдержан, но мне всегда казалось, что в нем есть какая-то скрытая сила, а между тем, если бы она была, то проявилась бы в чем-нибудь? Но если даже бедный Винсент только скучен, то для меня это все равно. Я всё также буду любить его».
Но при всем том замечание Каффина помешало ей идеализировать Винсента, в разлуке с ним, и посмотреть на него иначе, как на брата, а этого-то самого и добивался Каффин.
* * *Тем временем сам Винсент, не подозревая – чего дай Бог каждому из нас – как его характеризовал приятель в присутствии любимой девушки, шёл на свою холостую квартиру, чтобы провести последний вечер в Англии в одиночестве, так как ни к какому иному времяпрепровождению у него не лежало сердце.
Уже стемнело. Над ним расстилалось ясное, стального цвета небо, а перед ним виднелся Камден-Хилл, тёмная масса, с сверкающими на ней огнями. В сквере, сбоку, немецкий духовой оркестр играл отрывки из второго акта «Фауста» с таким отсутствием выражения и так фальшиво, как может только немецкий оркестр. Но расстояние смягчало несовершенство исполнения, и ария Зибеля казалась Винсенту верным выражением его собственной, страстной, но непризнанной любви.
– Я готов жизнь отдать за неё, – сказал он почти вслух, – а между тем, не смел ей этого сказать… но если я когда-нибудь возвращусь и увижу её… и если не будет слишком поздно… она узнает, чем она была и будет для меня. Я буду ждать и надеяться.
Глава IV. На Малаховой террасе
Расставшись с Винсентом на Роттен-Роу, Марк Ашбёрн пошёл один по Кенсингтон-Гай-Стрит и дальше, пока не дошёл до одной из тихих улиц лондонского предместья.
Малахова терраса, как называется это место (название это обозначает также и эпоху его возникновения), производила менее убийственное впечатление, чем большинство её современных соседок, по мрачному однообразию и претенциозности. Дома на террасе окружены были садиками и цветниками и украшены верандами и балконами, и даже зимою терраса выглядела весело, благодаря разноцветным ставням и занавесам на освещённых окнах. Но и тут, как и во всяком ином месте, были дома более мрачного вида. Не бедная внешность поражает в них, нет, но то, что они, по-видимому, принадлежат людям безусловно равнодушным во всему, кроме существенно необходимого, и неспособным придать какую-нибудь привлекательность своему жилищу. Перед одним из таких домов, угрюмый вид которого не смягчался ни балкончиком, ни верандой, остановился Марк.
На окнах не видать было цветных занавесей или горшков с цветами, а только ставни из толстой тёмной проволоки.
То была не наёмная квартира, но дом, где Марк жил со своей семьёй, которая хотя и не отличалась весёлостью, но была не менее почтенна, чем все остальные на террасе, а это во многих отношениях лучше весёлости.
Он нашёл всех своих за обедом в небольшой задней комнатке, обтянутой серыми обоями с крупным и безобразным рисунком. Его мать, толстая женщина ледяного вида, с холодными серыми глазами и складкой обиженного недовольства на лбу и около губ, разливала суп с торжественностью жреца, совершающего жертвоприношение. Напротив сидел её муж, небольшой человечек, кроткий и неизменно унылый. Остальные домашние: две сестры Марка, Марта и Трикси, и его младший брат, Кутберт, сидели на обычных местах.
Миссис Ашбёрн строго взглянула на сына, когда он вошёл.
– Ты опять опоздал, Марк, – сказала она: – пока ты находишься под этой кровлей (миссис Ашбёрн любила упоминать о кровле), отец твой и я, мы в праве требовать, чтобы ты подчинялся правилам нашего дома.
– Видишь ли, мамаша, – отвечал Марк, садясь и развёртывая салфетку, – вечер был столь прекрасен, что я прошёлся с приятелем.
– Есть время для прогулки и время для обеда, – проговорила его мать так, точно приводила текст из св. писания.
– А я их спутал, мамаша. Так? ну, прости, пожалуйста; в другой раз не буду.
– Поторопись, Марк, пожалуйста, и доедай скорее суп; не заставляй нас ждать.
Миссис Ашбёрн никак не могла освоиться с мыслью, что её дети выросли. Она всё ещё обращалась с Марком, как если бы тот был беспечным школяром. Она постоянно читала нравоучения и делала выговоры, и хотя давно уже это были холостые заряды, но тем не менее надоедали детям.
Идеальный семейный круг, собравшись вечером разнообразить своё сборище оживлённой беседой; кто выезжает из дому, тот передаёт свои впечатления и сцены, трагические или юмористические, каких был свидетелем в продолжение дня, а когда они истощатся, женский персонал сообщает более скромные события домашней жизни, и время проходит незаметно.
Такой семейный круг можно от души поздравить; но есть основания думать, что в большинстве случаев разговоры в семьях, члены которых ежедневно видятся, становятся крайне односложными. Так было, по крайней мере, у Ашбёрнов. Марк и Трикси подчас бывали подавлены безмолвием, царствовавшим в их семейном кружке и делали отчаянные усилия завести общий разговор о том или о другом. Но трудно было выбрать такой сюжет, который бы миссис Ашбёрн не убила в самом зародыше какою-нибудь сентенцией. Кутберт вообще приходил со службы утомлённый и немного сердитый. На любезность Марты никак нельзя было рассчитывать, а сам м-р Ашбёрн редко когда вмешивался в разговор и только тяжело вздыхал.
При таких обстоятельствах понятно, что вечера, проводимые Марком в его семействе, не были особенно веселы. Иногда он сам себе дивился, как может он их так долго выносить, и если бы средства позволяли ему нанять удобную квартиру и устроиться так же дёшево, как в семье, то он, по всей вероятности, давно бы уже свергнул иго семейной скуки. Но жалованье, получаемое им, было невелико, привычки у него были расточительные и он оставался в семье.
Сегодняшний вечер в частности не обещал особенного оживления. Миссис Ашбёрн мрачно возвестила всем, кому это надлежало ведать, что она сегодня не завтракала. Марта сказала вскользь о том, что приезжала с визитом какая-то мисс Горнбловер, но это известие не произвело никакого впечатления, хотя Кутберт порывался было спросить, кто такая мисс Горнбловер, но во время спохватился, что это его нисколько не интересует.
Затем Трикси попыталась было втянуть его в разговор, спросив доброжелательно, но не совсем удачно: не видел ли он кого (этот вопрос стал какой-то формулой), на что Кутберт отвечал, что заметил двух или трёх прохожих в Сити, а Марта сказала ему, что ей приятно его постоянство в шутках. На это Кутберт сардонически заметил, что он сам знает, что он весёлый малый, но что когда он видит вокруг себя их вытянутые физиономии, в особенности же физиономию Марты, то это ещё более подзадоривает его весёлость.
Миссис Ашбёрн услыхала его ответ и строго сказала:
– Не думаю, Кутберт, чтобы у твоего отца или у меня была «вытянутая» физиономия, как ты выражаешься. Мы всегда поощряли приличные шутки и невинную весёлость. Не понимаю, почему ты смеёшься, когда мать делает тебе замечание, Кутберт. Это совсем непочтительно с твоей стороны.
Миссис Ашбёрн продолжала бы, по всей вероятности, защищать себя и своих домашних от обвинения в вытянутой физиономии, если бы не произошла желанная диверсия. Кто-то постучал в наружную дверь. Служанка, поставив блюдо на стол, исчезла, и вскоре затем колоссальное туловище показалось в дверях и зычный голос произнёс: – Эге! они обедают! Ладно, милая, я знаю дорогу.
– Это дядюшка Соломон! – сказали за столом. Но никаких знаков радости не было выражено, потому что все Ашбёрны по природе были очень сдержанны.
– Ну что ж, – заявила миссис Ашбёрн, которая, по-видимому вывела свои заключения из этой сдержанности, – я знаю, что если где-нибудь мой единственный брат Соломон будет желанным гостем, то это за нашим столом.
– Разумеется, разумеется, душа моя, – ответил м-р Ашбёрн торопливо. – Он был здесь на прошлой неделе, но мы все ему рады всегда и во всякое время.
– Надеюсь! Ступай, Трикси, и помоги дяде снять пальто.
Из соседней комнаты долетало пыхтенье и кряхтенье, доказывавшее, что родственник находился в затруднительном положении.
Но прежде, нежели Трикси успела выполнить материнский приказ, в комнату ввалился краснолицый человек с большим самодовольным ртом, бакенбардами, сходившимися под подбородком, и глазами, которые Трикси по секрету величала «свиными глазками», но в которых тем не менее светился какой-то особенный первобытный юмор.
Соломон Лайтовлер, брат миссис Ашбёрн, удалившийся от дел торговец, составил себе значительное состояние торговлей суррейскими товарами.
Он был вдовец и бездетен, и пожелал, чтобы один из его племянников получил университетское образование, сделался учёным и прославил имя и проницательность своего дядюшки; Марк на его счёт был помещён в Тринити, так как положение м-ра Ашбёрна в министерстве финансов не позволило бы семье такого расхода.
Карьера Марка в Кембридже не была, как уже выше упомянуто, из блистательных и не могла принести много чести его дядюшке, который, в видах вознаграждения себя за расходы, заставил Марка поступить в ост-индскую гражданскую службу, но когда и это окончилось полным фиаско, то, по-видимому, отрёкся от него, предоставив себе право вознаграждать себя за издержки попрёками, и Марк находил, что в этом отношении уже окупил большую часть издержек.
– Фу-ты! какая у вас тут жарища! – начал дядюшка как приятное вступление в разговор, потому что сознавал себя достаточно богатым, чтобы делать замечания о температуре чужих домов; но Кутберт выразил sotto voce[6] желание, чтобы дядюшку попарили бы ещё жарче.
– Не могут же все жить в загородных домах, Соломон, – отвечала его сестра, – а в маленькой комнате всегда кажется тепло человеку, который приехал со свежего воздуха.
– Тепло! – фыркнул м-р Лайтовлер, – скажи лучше, что здесь настоящее пекло. Уж я сяду подальше от огня. Я сяду около тебя, Трикси. Ты будешь ухаживать за старым дядей, да?
Трикси, красивая девушка лет восемнадцати, с роскошными каштановыми волосами, которые никак нельзя было гладко причесать, и хорошенькими ручками, которые многие другие девушки холили бы более, нежели она, в последнее время пристрастилась к рисованию, находя его менее скучным, нежели занятия по домашнему хозяйству. Дядя Соломон всегда пугал её, так как она не знала, что может последовать дальше, а потому поспешно очистила ему место возле себя.
– Ну-с, милостивый государь, школьный учитель, – обратился он к Марку, – как поживаете? Если бы вы усерднее трудились в коллегии и сделали мне честь, то были бы теперь учёным профессором в университете или судьёй в ост-индской судебной палате вместо того, чтобы учить несносных мальчишек.
На этот раз миссис Ашбёрн нашла нужным вступиться за Марка.
– Ах, Соломон! – сказала она, – Марк сам теперь понимает что был глуп; он знает, как с его стороны было безрассудно заниматься праздным писательством для забавы легкомысленных юношей вместо того, чтобы учиться и этим доказать свою благодарность за всё, что ты для него сделал.
– Да, Джон, я был для него добрым другом и мог бы быть ещё лучше, если бы он того заслуживал. Я не стою за издержки. И если бы мог надеяться, что он бросит своё писательство, то даже и теперь…
Марк счёл за лучшее уклониться от прямого ответа.
– Если бы я даже и хотел писать, дядюшка, то при моих школьных занятиях и приготовлении к адвокатской профессии, мне не оставалось бы для этого времени. Но матушка права; я понимаю теперь свою глупость.
Это понравилось дядюшке Соломону, который всё ещё цеплялся за обломки своей веры в способности Марка и готов был помириться на том, что у него будет племянник-адвокат. Он сразу смягчился:
– Ну, кто старое помянет, тому глаз вон. Ты все ещё можешь сделать мне честь. И, знаешь ли что, нынешнее воскресенье проведи у меня на даче. Это послужит тебе отдыхом и кроме того ты воочию убедишься в церковных происках моего соседа Гомпеджа. Он совсем обошёл нашего викария. Заставляет его украшать цветами алтарь и зажигать на нем свечи, и всё это, когда в душе он столько же религиозен, как…
Тут дядюшка Соломон обвёл глазами стол, ища предмет для сравнения.
–..Как вот этот графин. Он уговорил викария завести мешочки для сбора пожертвований и всё потому, что ему, было завидно, что служитель ко мне первому подходил с тарелкой. Право же, они доведут меня до того, что я опять обращусь в баптиста.
– Вы не любите м-ра Гомпеджа, дядюшка? – спросила Трикси.
– Гомпедж и я живём не дружно, хотя и соседи; что же касается до моих чувств к нему, то я не чувствую к нему ни любви, ни ненависти. Мы не водим компании друг с другом и если разговариваем, то только в церкви, да ещё через забор, когда его птица заберётся в мой сад… Не хочет ни за что заделать дыру в своём заборе, так что придётся мне сделать это и послать ему счёт, что я непременно и сделаю. Письмо тебе, Мэтью? читай, пожалуйста, не обращай на меня внимания, – добавил дядюшка Соломон, так как в эту минуту служанка подала письмо Мэтью Ашбёрну, которое тот и распечатал с позволения шурина.
Он потёр лоб с смущением, и слабо проговорил:
– Ничего не поникаю, кто это и кому пишет, и о чем, ничего не разберёшь!
– Дай мне посмотреть, Мэтью, я тебе, быть может, объясню, в чек дело, – сказал шурин, уверенный, что для его мощного ума мало вещёй недоступных.
Он взял письмо, торжественно надел pince-nez[7] на свой большой нос, значительно прокашлялся и напал читать: «Любезный сэр», читал он внушительным тоном мудреца… ну, что ж это вполне понятно… «Любезный сэр, мы отнеслись с полным вниманием к… пс! (тут лицо его утратило своё самоуверенное выражение) к… звонким колоколам»… что такое? вот так штука! Звонкие колокола? Уж не собираешься ли ты звонить в колокола, Мэтью?
– Я думаю, что они с ума сошли, – отвечал бедный м-р Ашбёрн, – у нас все колокольчики в доме в полной исправности, не правда ли, душа моя?
– Не слыхала, чтобы который-нибудь испортился; да их недавно и поправляли. Это, должно быть, ошибка, – заметила миссис Ашбёрн.
– «Которые вы были столь добры, что повергли на наше усмотрение (гм! какая изысканная вежливость!). Мы, однако, к сожалению должны сказать, что не можем принять предложение ваше»… Ты верно писал домохозяину что-нибудь на счёт аренды и это ответ от его поверенного? – спросил дядюшка Соломон, но уже далеко не учредительским тоном.
– Зачем я стану ему писать? – ответил м-р Ашбёрн: – нет, это не то, Соломон читай дальше.
«От вашей красавицы дочери (эге, Трикси!) мы тоже принуждены отказаться, хотя я с большой неохотой, но не смотря на некоторые значительные достоинства, в ней есть некоторая грубость (вот тебе раз! она свежа и нежна, как роза!) вместе с какой-то незрелостью и полным отсутствием формы и содержания (ты знаешь, что ты легкомысленна, Трикси, я всегда тебе это говорил!) и это, по нашему мнению, не позволяет нам войти с вами в соглашение по этому предмету».
Дядюшка Соломон, дойдя до этого пункта, положил письмо на стол и оглядел всех, разинув рот:
– Я думал, что могу похвалиться понятливостью, но это превосходит моё понимание, – объявил он.
– Вот люди… как бишь их зовут? Лидбиттер и Ганди (должно быть занимаются по газовой и декоративной части) пишут одновременно, что не могут придти, поглядеть на ваши звонки, в исправности ли они, и что не желают жениться на вашей дочери. Кто их просил об этом? Неужели ты так низко пал, Мэтью, что пошёл предлагать руку Трикси какому-то газопроводчику? Не могу этому поверить; что же это все значит в таком случае? Объясните мне и я вам буду за то очень благодарен.
– Не спрашивайте меня, – отвечал несчастный отец, – я ничего об этом не знаю.
– Трикси, тебе известно что-нибудь насчёт этого? – спросила миссис Ашбёрн подозрительно.
– Нет, милая маменька. Я не желаю выходить замуж ни за м-ра Лидбиттера, ни за м-ра Ганди.
Положение Марка становилось нестерпимым; сначала он надеялся, что если промолчит, то отделается от расспросов в настоящую минуту, когда на него обрушился тяжкий удар: отказ редакции напечатать оба его романа, на которые он возлагал такие надежды. Перенести этот удар публично было ещё тяжелее, но вот он понял, что никак не отделается и что родственники не оставят этого дела без расследования, а потому решил поскорей вывести их из заблуждения.
Но голос его дрожал и лицо было красно, когда он сказал:
– Полагаю, что я могу объяснить вам это.
– Ты! – вскричали все, причём дядюшка Соломон заметил, что молодые люди очень поумнели с тех пор, как он был молод.
– Да! это письмо, адресовано ко мне… видите на конверте стоит: М-р Ашбёрн, имени не обозначено, Марку или Мэтью Ашбёрну. Это письмо от… от одной издательской фирмы, – продолжал несчастный Марк, отрывистым тоном… – Я послал ей два своих романа: один называется «Дочь-красавица», а другой «Звонкие колокола», и их отказываются напечатать, вот и все.
Это известие произвело «сенсацию», как выражаются репортёры. Марта засмеялась кисло и пренебрежительно. Кутберт глядел так, как если бы имел многое что сказать, но воздерживался из братского сострадания. Одна Трикси попыталась было пожать руку Марка под столом, но ему тяжело было в настоящую минуту всякое выражение симпатии и он нетерпеливо оттолкнул её и она могла только с состраданием глядеть на него.
Миссис Ашбёрн трагически застонала и покачала головой: в её глазах молодой человек, способный писать романы, был погибшим человеком. Она питала спасительный ужас ко всяким фантазиям, так как принадлежала к диссентерам[8] строгой старинной школы и их предубеждения крепко засели в её тупом мозгу. Её супруг, лично не имевший никаких определённых взглядов, был всегда одинакового с ней мнения, но все они предоставили м-ру Лайтовлеру быть выразителем семейного здравого смысла.
Он признал в настоящем случае на помощь всю горечь сатирического ума, какая была у него в распоряжении.
– Вот и все, неужели? и этого вполне достаточно, полагаю. Итак, это звенели бубенчики на вашей дурацкой шапке?
– Если вам угодно посмотреть на это с такой комической точки зрения, то это ваша воля, – отвечал Марк.
– И вот как вы готовитесь в адвокаты? вот как вы преодолели вашу страсть к бумагомарательству? Я затратил на вас свой капитал (он имел обыкновение выражаться так, как если бы Марк был какое-то недвижимое имущество), я дал вам хорошее образование и всё затем, чтобы вы писали романы, которые вам «с благодарностью» возвращают назад! Вы бы могли заниматься этим и не получив университетского образования.