Странный Брэворош

– Неправильный ответ! Надо говорить в Украинскую советскую социалистическую республику!

– В Украинскую советскую социалистическую республику, – добросовестно повторил Гаврик.

– А куда входит Украинская советская республика?! – повысила почему-то голос Ганна Герасимовна.

– В Советский Союз, конечно! – уверенно сказал Гаврик.

– А вот и не так, – довольно подскочила на стуле учительница. – В Союз Советских Социалистических Республик! А он куда входит?

– В планету Земля, – оторопело сказал Гаврик.

– Да ты и на тройку ничего не знаешь! Союз Советских Социалистических Республик входит в Совет Экономической Взаимопомощи и в Организацию Варшавского Договора, вот куда входит! И еще в Организацию Объединенных Наций!

– И в НАТО, кажется, – робко заметил учитель физкультуры, – желая как-то сгладить обострившуюся ситуацию.

– Этого я не помню, – честно призналась Ганна Герасимовна. – Но и так все понятно с тобой, Брэворош! И чтобы я больше тебя возле своей хаты не видела! – вдруг добавила она и ударила кулаком по столу так, как бил ее почтенный супруг молотом по наковальне. В классе стало тихо. Было слышно, как в коридоре из крана бака с питьевой водой капает в пустую кружку вода. Казалось, после удара кулаком Ганны Герасимовны она закапала еще быстрее.

– Может, отпустим хлопца? – нерешительно спросил директор школы.

– Ступай, – угрюмо сказала географичка.

Комиссия приступила к подведению итогов экзамена.

5.

Неизвестно, как велись переговоры за закрытыми дверями, но по географии Гаврику в аттестат зрелости поставили четверку. Трудно сказать, что повлияло на такое милосердное решение. Может, настойчивость директора, который при всей мягкости своего характера был человеком принципиальным и немного занудным. Может, орден учителя физкультуры и военного дела немного охладил пыл Ганны Герасимовны. Не исключено, хотя и маловероятно, что смутное представление педагогов о взаимосвязи СССР и НАТО тоже сыграло какую-то роль. Но, скорее всего, школьное руководство просто решило не терять единственного в школьном выпуске медалиста. Не золотая медаль, так пусть будет хоть серебряная, а то как-то неудобно: засмеют в районе, что не вырастили за год ни одного медалиста. А еще хуже – критиковать начнут. Ладно, если только на педагогической конференции, а то ведь и на районном партактиве могут. Им только дай повод.

Село Мартоноша было не совсем обычным украинским селом. Точнее, оно было совсем не украинским селом. Вернее, располагалось-то оно, конечно, на Украине, но селяне считали себя молдаванами. Или их все в округе считали таковыми.

Дело это было мутным. Про историю села больше всех знал бывший школьный учитель истории Пэтро Опонасович, но он уже год как ушел на повышение – стал парторгом в соседнем колхозе. Нового учителя истории найти было так сразу трудно, поэтому его обязанности пока выполнял учитель физкультуры. Он же по совместительству и учитель военного дела Иван Филиппович. Так и носился он по школе на одной ноге, припадая на свою деревяшку, разрываясь между историей, физкультурой и военным делом.

Старики рассказывали, что когда-то, задолго до революции, Мартоноша была военным поселением и называлась Восьмой Ротой. Мартоношей она тоже называлась, а почему – Бог его знает. Но с месяцем мартом название точно никак связано не было, поскольку по-украински март – не март вовсе, а березень. И ношей он никакой быть не мог: месяц, как известно, не носят, а проживают.

Разговаривали в Мартоноше, сколько себя помнили местные жители, на двух языках. В школе, на колхозном собрании – по-украински. На партийных собраниях – тем более. Но дома и так, в обиходе, в поле, или в коровнике-свинарнике-конюшне, на своем собственном. Вероятно, на молдавском. Правда, сомнения кое-какие по поводу языка были. Пару лет назад золотой медалист Юра Воропай и его друг, тоже медалист, только серебряный, Гриша Матяш после школы поехали поступать в Молдавию, в Кишинёв, в Педагогический институт и провалились с треском. Точнее, даже не провалились, а просто не стали сдавать вступительные экзамены, потому что язык, на котором они пытались говорить с членами приемной комиссии, оказался вовсе не молдавским, а каким-то совершенно другим. Так и вернулись в родной колхоз. Потом выучились на зоотехников в районе. Там, слава Богу, преподавание велось на украинском языке, тоже практически родном. Но загадка своего «секретного» языка осталась. Никто по этому поводу особо не заморачивался: в колхозе и без того дел по горло. Тем более что на «молдавском» говорить никто не запрещал – говори, хоть обговорись, никому до этого дела нет.

Самые дотошные жители Мартоноши задумывались над необычными фамилиями, которые носило большинство селян. Были они, конечно, родные, но явно неотсюдашние: Матяш, Яцкул, Воропай, Жовна, Довбыш, Нэбога, Булацэла, Врадий, Брэворош и даже Кандэ. Как инопланетяне среди Петренко-Сидоренко-Ткаченко и прочих Макарчуков-Федорчуков.

Но такая ерунда не особо волновала селян. Как сказали бы теперь некоторые наши современники, они по этому поводу не парились.

Из соседних сел в Мартоношу на жительство люди приезжали вполне охотно: колхоз богатый, новоселам помогал, чем мог. Хотя за глаза приезжие и называли односельчан клятыми молдованами, но так, беззлобно. Скорее, даже от скуки. Сами женились на местных девчатах, деток от них имели. Даже над собой слегка подтрунивали: дескать, омолдаванились.

Но, в принципе, разница в менталитете украинцев и местных жителей ощущалась. Вроде все одинаковое и у тех, и у других: колхоз один и тот же, урожай выращивают одинаковый, поукраински говорят – не отличишь от остальных. И даже хаты с домашним хозяйством, вроде как похожи. А в повадках что-то не то, другое что-то. Вроде бы все так, а только немножечко не так. Что не так, сразу и не объяснить. Это где-то на уровне чутья почти звериного.

В доме Брэворошей, естественно, тоже говорили на двух языках. Почти всегда – на родном, на домашнем. Но иногда вдруг переходили на украинский. Обычно это было, когда говорили о событиях официальных – о Хрущеве, или о снятии с должности за пьянство второго секретаря райкома Наливайко. Папка горой стол за обоих:

– Никита – наш человек сельской. А кукуруза – что кукуруза? Растет себе, как крапива. И нехай себе растет. В войну крапиву ели, сейчас кукурузу – тоже пользительно, витамины там, гемоглобины всякие.

В такие минуты Глебка очень гордился отцом. Папка не только разбирался в политике, но и оперировал такими словами, что и голова сельсовета Мыкола Григорич мог не всегда. Одни гемоглобины чего стоили!

Про снятого с должности второго секретаря райкома Наливайко отец чеканил, словно передовицу «Правды» читал: Наливайко – мужик стоящий, не хуже Никиты. Масштаб не тот, конечно, но – фигура. Он бы работал и работал, как негр на плантации, но пил неправильно. Нельзя горилку запивать вином. От этого все беды! Опять же закуска. Сало – универсальный препарат от алкоголя. Хочешь – пей, хочешь – не пей, но сало, как партия, наш рулевой! А он горилку вином запивает, а салом не закусывает. Прямо политическая катастрофа какая-то! Мыкола Григорич одобрительно кивал, а при слове «препарат» бодро вскидывал голову, давая понять, что сей термин ему тоже знаком очень даже хорошо.

Папка и Мыкола Григорич любили не только выпить, порассуждать о политике, но и попеть. Особенно им нравилась песня про советскую атомную бомбу, которую несколько лет назад ещё исполнял знаменитый хор ансамбля имени Александрова. После смерти Сталина песню по радио петь перестали, но она, как говорится, уже успела шагнуть в народ. Начинал песню всегда папка, Мыкола Григорич подключался с припева и дальше они уже пели вместе, но на два голоса:

Мы недавно проводили

Испытанья нашей силе,

Мы довольны от души, –

Достиженья хороши!

Все на славу удалось,

Там, где нужно, взорвалось,

Мы довольны результатом –

Недурен советский атом.

Вот так штука!

Всем наука!

Сунься, ну-ка!

О-го-го!…

Не ленились, Потрудились

Для народа своего!

Подтвердил товарищ Сталин,

Что мы бомбу испытали.

И что впредь еще не раз

Будут опыты у нас.

Бомбы будут! Бомбы – есть!

Это надо всем учесть.

Но не входит в наши планы

Покорять другие страны.

Ни британцев,

Ни германцев,

Ни голландцев– Да, да, да!

Вы не бойтесь, Успокойтесь,

Не волнуйтесь, господа!

Как услышала про это

Иностранная газета, –

Зашумела на весь свет:

«Рассекречен наш секрет!

И у русских есть сейчас

То, что было лишь у нас!

Как же русские посмели?

Трумен с Эттли проглядели!»

Неужели

В самом деле?

Проглядели?

Ха-ха-ха!

А чесоны, Моррисоны

Доведут нас до греха!

Мы хотим, чтоб запретили

Жить на свете смертной силе,

Чтобы с атомным ядром

Приходило счастье в дом.

Вы ж хотите запретить

Всем его производить,

Чтоб служил на свете атом

Только вашим хищным Штатам.

Вашим Штатам,

Синдикатам, Да магнатам,

Э-ге-гей!…

Ваши планы

Все обманы,

Их не скроешь от людей!

После исполнения этой песни папка с Мыколой Григоричем пили за здоровье композитора Мурадели и поэта Михалкова, написавших «цю гарну писню».

Серебряная медаль Гаврика в семье была встречена спокойно. Ни радости, ни огорчения: получил и получил. Когда старший сын принес медаль домой, положив ее молча на стол, папка, тоже ничего не говоря, порылся в скрыне и вытащил из нее медаль с замызганной колодкой, на которой было написано «За боевые заслуги». Положив ее рядом с медалью сына, сказал:

– До пары, – и, впервые в жизни приобнял Гаврика, добавив:

– Тоже серебряная. Медалька – она, сына, и в Африке медалька.

6.

Гаврик через пару дней уехал в Одессу поступать в мореходное училище. Неожиданно вместе с ним уехала и Валька. Сказала, что будет поступать в Одесский педагогический институт на географический факультет. Похоже, селу Мартоноше светила перспектива перенасыщения школы учителями географии. Селяне злорадствовали, утверждая, что Гаврик решил отомстить Ганне Герасимовне за четверку на выпускном экзамене, окончательно охмурив ее дочь. Но как было на самом деле, не знал никто.

Вскоре Гаврик прислал письмо, в котором сообщал, что в мореходку он не прошел по конкурсу, несмотря на медаль, и нанялся простым матросом на торговый корабль, который вот-вот должен был отправиться по торговым делам аж в Америку! Правда, не в ту, которую так не терпели в селе, а в Южную Америку, где любили Ленина и какого-то Че Гивару.

Валька матери не писала, и все селяне дружно решили, что Гаврик ее все-таки напоследок обременил, и она не пишет от стыда. Ганна Герасимовна даже пыталась «качать права», придя к дому Брэворошей, но тихая мамка, глядя ей в глаза, вдруг пообещала спустить на нее пса Пирата, который, кимаря у своей будки, так и не узнал, что ему была уготована роль злой собаки.

Глебушка смотрел на происходившие события и мало что понимал. Его жизнь почти не изменилась, если не считать, что больше он не мог рассматривать спящего старшего брата. Папка по-прежнему каждый день уходил в колхозную контору и возвращался вечером пьяный. Мамка, придя с работы, занималась хозяйством. Глебушка целыми днями сидел в своей коляске возле хаты и мечтал. Ему виделась его счастливая военная жизнь, полная подвигов и разрывов снарядов. Он мысленно всегда бежал впереди своих солдат, и его ноги были на удивление сильными и быстрыми.

Однажды, когда папка и мамка были на работе, к нему во двор ввалился пьяненький дед Илько. Он охватил мутным взором пространство и, увидев Глебушку, удивленно спросил:

– Ты как тут оказался?

– Мамка с папкой народили, – постарался дать исчерпывающий ответ Глебушка.

– Народили? – удивился дед Илько, словно тайна человеческого рождения оставалась для него до сих пор недосягаемой. – А баба Горпына где?

– У себя на дворе, наверно, – поразмыслив, сказал Глебушка.

– У себя?! – искренне удивился дед Илько. – А где же тогда я?

– У нас с папкой и мамкой. У Брэворошей, – вспомнил Глебушка свою фамилию.

– Брэ-во-роош, – задумчиво протянул дед Илько. – Это тот Брэворош, который колхозный счетовод?

– Да, – подтвердил Глебушка.

– А ты тогда кто?

– Глебушка. Просто хлопчик. Когда вырасту, буду полковник.

– Наверно, лисапетными войсками командовать будешь, – кивнул дед Илько на Глебкину коляску.

– Нет, не лисапетными. Пушечными войсками буду. Или секретными.

– Лучше секретными. От них шуму меньше. А то утром проснешься, а в голове снаряды рвутся, рвутся, рвутся…

– А вы, дедушка, в войну кем были, танкистом?

– Не, не танкистом. Я, сынок, в войну старостой был в Каменке, на немца, так сказать, батрачил.

– Значит, вы фашист? – удивился Глебушка.

– Да не то чтоб, – пожал плечами дед Илько. – Я и сам не знаю, кто я. Когда немец в наше село пришел, собрался сельский сход. Немец сказал:

– Выбирайте, селяне, старосту. Меня и выбрали. Я был тихий, неженатый, никому поперек не вставал. Вот и выбрали. Я никого не обижал. Одного жидка из Златополя даже у себя в сарае прятал, кормил. Потом наши пришли. Ну, в смысле Червоная армия. Меня расстрелять решили. За измену Родине и лично товарищу Сталину. На речку, на Камень, привели на расстрел, чтоб по всей строгости. А тут жидок этот откуда ни возьмись. Шустрый такой, совестливый. Не стреляйте, говорит, старосту. Он, – говорит, – хоть и враг радяньского народа, а человек хороший. Он, говорит, жизнь мою спас и провизию давал. Меня тогда пожалели и бросили на торфозаготовки под Новгород на десять лет. Слыхал про Новгород?

– Нет, – признался Глебушка. – А как это – бросили?

– За руки, за ноги – да и бросили, – сипло засмеялся дед Илько.

– Это краще, чем за ушко да на солнышко, согласен?

– Согласен, – честно признался Глебушка, представив себе деда Илька, прибитым гвоздем за ухо к солнышку.

– Отож, – наставительно поднял вверх дед Илько желтый от махорки указательный палец единственной левой руки.

– А рука-то ваша где, дед Илько? – поинтересовался он. – Немец, что ли, оторвал?

Зачем немец? Это я сам по дурости, еще до войны. Бычок у нас в колхозе был скаженный. Решил я его приструнить, а он мне рогами своими, чтоб его, печенку отбил и руку всю так помял, что сохнуть стала. В районе, в больнице, отрезали руку-то, чтоб все тело не высохло. Во как! Медицина, брат. Дело научное!

– Дед Илько, а правда, что у вас в Каменке хата своя есть?

– Есть хата, – согласно кивнул дед. – Только в Каменке меня до сих пор старостой кличут. Не хочу там жить. Всё о войне той проклятой напомнить хотят. Да и тут всё напоминает: он кивнул на немецкую каску, на краю которой сидела курица, и время от времени опускала в нее голову, чтобы сделать свой куриный глоток воды.

– Во как драпали! Даже каски все побросали! Без него, без железа-то, бежать краще получается.

– А что же вы с ними не драпанули, дед Илько?

– А кто меня звал? Да и тутошний я, куда мне с ними. А потом, знаешь, странные они. Вроде, люди как люди: ноги, руки – дед показал взглядом на пустой рукав, заправленной в штаны домотканной рубахи. – А вроде и не как люди. Представь себе: ночевали в Каменке, а каждое утро воевать на машинах ездили в другое село, в Защиту, там фронт у них стоял. Прямо, хоть трудодни им выписывай. В воскресенье – выходной. Сидят возле хат, в гармошки свои губные дуют, смеются. Детишки наши глупые пляшут для них, а те им сахар да шоколад суют. А потом вдруг как-то враз собрались, в Златополь поехали, облаву на евреев устроили. Всех, кого поймали, без разбора погнали по шляху аж до вашей Мартоноши. Возле села, в яру, из пулеметов построчили и баб, и деток этих жидковских. А чем они виноваты, что жидками родились? Они тут всегда жили, никому ничего плохого не делали. Слава Богу, тем, кто посмелее, сбежать удалось. Попрятались по сараям. Никого не выдали! Они ж свои.

– А правда, что вы с бабой Гарпыной горилку пьете?

– Ну, а чего ж ее не пить? – удивился дед Илько. – В ней витаминов, знаешь, сколько?! Больше, чем в ананасе!

– В чем?! – растерялся Глебушка.

– Это шишка такая африканская. Здоровенная! Сам не видал, но один ваш мартоношевский мужик рассказывал, он ел этот ананас много раз. Дэдул его фамилия, может, знаешь?

Глебушка деда Дэдула знал хорошо. Тот работал сторожем в мамкиных яслях. Дед Дэдул, правда, был глухонемым от рождения. Но это не влияло на привлекательность рассказа об экзотическом фрукте.

– Слушай, хлопчик, – вдруг перешел на шепот дед Илько, – а у вас в хате горилки нет ли, часом?

– Нема, – уверенно сказал Глебушка. – Ни горилки, ни ананасов. Папка все сам выпивает. А мамка горилку не гонит, некогда ей.

– Ну, тогда я, пожалуй, пойду, – с грустью в голосе сказал дед Илько. – Дел много. Скоро обед, а я еще даже напиться не успел, как следует.

Единственной рукой он зачем-то тронул колесо Глебкиной коляски, словно хотел проверить его на прочность, и синусоидной походкой потащился к калитке.

7.

Лето подходило к концу. Уже отошла вишня, отошли абрикосы. Яблок, груш было столько, что ими хозяйки кормили поросят.

Иногда по вечерам к Брэворошам в дом с бутылкой горилки заходил голова сельсовета Мыкола Григорич. Они с батькой усаживались на Глебкиной веранде за столом и наливали по первой. Мамка тем временем ставила на стол тарелку с крупно нарезанным салом, солонку с солью чуть сероватого цвета, клала зеленый лук, чеснок, мочёные яблоки прошлого года, а сама убегала готовить на скорую руку яичницу со шкварками. Мужчины наливали по второй, не торопясь закусывали. К тому моменту поспевала и яичница, которую мужчины ели алюминиевыми вилками из общей тарелки.

Мыкола Григорич в селе был, пожалуй, самым умным человеком. Об этом много раз говорил папка, да Глебка и сам это понимал. И немного огорчался, ведь папка оказывался, как Гаврик – с серебряной медалью. Золотая по праву принадлежала Мыколе Григоричу. Но Гаврик рассуждал по-взрослому. Во-первых, должность Мыколы Григорича называлась «голова». Не «нога», не «рука», не «пузо», а именно «голова». Это многое объясняло. Кроме того, Мыкола Григорич часто употреблял еще более непонятные слова, чем папка. Особенно после того, когда выпивал очередную рюмку горилки. В таких случаях прежде, чем потянуться к салу или там к чесночине, он вздрагивал мелкой дрожью и говорил что-нибудь вроде: «Миль пардон, печёночка». Очень образованный был человек.

Все село особенно уважало Мыколу Григорича за то, что на своем огороде он уже несколько лет выращивал хомут. Да, да, именно хомут, который надевают на шею обычной лошади! Голова сельсовета вскоре после войны заприметил на ореховом дереве у себя в саду подходящую ветку, которую с помощью многочисленных гирек-противовесов заставлял расти в форме овала, в точности повторявшего очертания хомута. Чем не устраивал Мыколу Григорича обычный хомут, никого не интересовало. Полет творческой мысли головы – вот что будоражило сознание односельчан и переполняло их законной гордостью за своего земляка! Ученые страны в те годы как раз научились оборачивать реки вспять, а Мыкола Григорич заставил ореховую ветку расти по заранее заданной траектории, что было отнюдь не меньшим научным достижением.

После пятого или шестого гранёного стаканчика Мыкола Григорич спросил у папки:

– Кстати, а как тебе новый второй секретарь райкома Вэлыкохатько?

– Да так, задрока мелкая, – отмахнулся папка. По блату прислали. Областным гаражом раньше командовал. А к нам в район – типа, на повышение. – Я таких на фронте – руками давил.

Мыкола Григорич согласно кивал. Правда, сам Мыкола Григорич на войне не был по причине плоскостопия и слабого зрения, тогда как папка служил бойцом в пехоте и в военных вопросах разбирался – будьте любезны!

Выпивать и во всем соглашаться с собутыльником было не только не интересно, но и совершенно не по правилам, которые с незапамятных времён устанавливались в Мартоноше. Собутыльники обязательно должны были во время выпивки о чем-нибудь спорить. Не важно, о чем. Главное, чтобы их взгляды были противоположными. Например, батька до потери голоса спорил с Мыколой Григоричем о том, какой футбольный стадион лучше: «Динамо» в Киеве или «Лужники» в Москве. «Лужники» построили летом 1956-го, совсем недавно. Об этом событии писали газеты, говорили по радио. Мыкола Григорыч, со значением дирижируя вилкой, на конце которой трепыхался розовый кусок сала, убежденно говорил:

– Никита построил «Лужники» назло мировому империализму! Мильёны карбованцев вбухал, чтобы капиталистам досадить! Не стадион получился, а красота небесная. Рай по сравнению с «Лужниками» – хуже нашего колхозного сада.

– Ну, ты, Мыкола Григорич, скажешь же! «Лужники» – это, конечно, да! Это – да, конечно! Но, ежели посмотреть на них с научной пропозиции, то полная ерунда получается. Там же природы – никакой! Вот скажи ты мне, уважаемый голова, где у них там, в «Лужниках», предположим, каштаны?

– Какие такие каштаны? – морщился, как от горилки, Мыкола Григорич.

– Во-от! – папка победоносно вздымал вверх зеленое перышко лука. – Наших киевских каштанов там и близко нет! А без каштанов какая красота?

– Каштаны тут ни при чем! – горячился голова, роняя кусок яичницы на пол. – Ты, Васыль, так рассуждаешь, будто газет не читаешь и радио не слушаешь. На прошлой неделе два советских бобика в космосе сутки вокруг Земли крутились: Белка со Стрелкой. Это тебе как?! Скоро людына в космос полетит, а ты – каштаны! Там по дороге на стадион «Лужники», говорят, – автоматы с ситром стоят. Хочешь, вишневое пей, а хочешь – грушевое! Вот она где, красота!

– Конечно, если твой «Спартак» в футбол играть не умеет, то остается только ситром наслаждаться, – язвил папка.

– А чего это он мой?! – переходил на фальцет Мыкола Григорич. Я тоже за «Динамо» (Киев) болею! Но справедливость быть должна! «Лужники» Никита строил по этим, по последним, можно сказать, достижениям мысли!

– Были мысли, да все обвисли! – парировал папка. – Каштаны где на твоем «Лужнике»?! Нет ни разу там каштанов. Значит, и красоты там быть не может, хоть обмыслись ты в доску! Если нету красоты, то никакая мысля не поможет, понимаешь ты?!

Глебушка внимательно слушал эти дебаты. В разговор он, конечно, не встревал, но мнение свое имел. Папка был прав: без красоты, зачем она – мысля?

Два-три раза в год к Брэворошам приходило много народа. Обычно это случалось 7 ноября и 9 мая. Осенью все садились в хате, летом – на улице, в саду. Мамка выставляла вкусную еду: домашнюю колбасу, сало, конечно, тушила пахучую картошку. Из погреба доставались соления и подавались на стол. Глебушка особенно любил домашнюю колбасу и мочёные яблоки. Он готов был уплетать их хоть с утра до вечера.

За общий стол со взрослыми его никогда не сажали. Ему и детям гостей накрывали отдельный маленький столик. Еда была похожей на взрослую, но без горилки. Вместо неё наливали, как правило, сок из шелковицы, или яблочный сок, которого в погребе было в достатке.

Глебка не особо любил играть с детьми. Его больше занимали разговоры взрослых. Где-то часа через два после начала посиделок, хорошо насытившись и разомлев от горилки, женщины начинали помогать мамке убирать со стола посуду, а мужчины переходили к обстоятельным разговорам. Эту часть праздника Глеб любил особо. Гости рассказывали друг другу удивительные истории. Чем неправдоподобней был рассказ, тем большее одобрение он вызывал. Папка был непревзойдённым рассказчиком. С ним в этом деле не мог соперничать даже голова сельсовета. Мамка, когда папка не слышал, добродушно называла его рассказы брехнёй. Глеб был не согласен с таким мнением, потому что папкины истории были, как правило, интересней, чем сказки из книжки, которая лежала в хате на этажерке. Выпив очередной гранёный стаканчик, папка на несколько мгновений замирал, ожидая, пока живительная влага дойдёт до пункта назначения. Получив таинственный сигнал из района пупка, папка начинал короткий, но ёмкий рассказ:

– Я когда иду на охоту на медведя, всегда беру с собой буряк. Дада! Самый обычный буряк, который бабы в борщ кидают. Медведь он очень сам не свой до буряка. Накидаю я этого буряка в лесу, сам сижу в засаде и жду его, белого.

– Бурого, – деликатно поправлял кто-нибудь из более трезвых гостей.

– Если измызгается в болоте, то бурого, – легко справлялся с оппонентом папка. – Так вот, други мои, открою вам секрет. В медведя я всегда стреляю дуплетом прямо промеж рогов. В смысле, промеж очей, – поправлял себя папка, не теряя самоконтроля. Промеж очей, други мои, чтоб ему те очи повылазили! Но дуплетом – непременно! Для надёжности.

Мужчины одобрительно гудели. Им было совершенно неважно, что у папки отродясь не было двустволки, и на охоту он ходил с ржавой одностволкой шестнадцатого калибра. Не имело значения и то, что в окрестных степях если и был один единственный лесок, то и тот назывался районным парком культуры и отдыха. Главное – уметь рассказать, преподнести свой рассказ! Ну и, конечно, беззаветно верить в то, о чём говоришь. Без Веры Правда не нужна никому.