Странный Брэворош

1.

Состав, в котором было три вагона яблок, шёл в Ленинград со станции Новомиргород не пять дней, как предполагал Мыкола Григорич, а ровно неделю.

Глебушка быстро успел привыкнуть к новой жизни, тем более что она была прекрасна. Днем мамка открывала дверь вагона, и Глебушка мог часами наслаждаться менявшейся картиной. Одни мазанки сменялись другими, вместо акаций и пирамидальных тополей стали появляться березы и осокоры. На лугах паслись стада коров. Чем дальше на север ехал их состав, тем меньше было коров в бело-красных пятнах. Все чаще появлялись коровы с черно-белым окрасом, которые в Мартоноше вообще не встречались.

Их состав как-то быстро дошел до Киева. И хотя поезд, как партизан, пробирался на север больше окраинами да огородами, Глебушка успел разглядеть издалека гигантский город, который ошеломил его своими масштабами. Зрелище было таким подавляющим, что он даже не задавал мамке никаких вопросов, а просто ошарашенно смотрел и смотрел. Мамка и сама никогда раньше дальше райцентра не ездила. Её впечатления мало чем отличались от Глебушкиных. Разве что в свои 35 она уже научилась думать по-взрослому, хотя, если честно, иногда Глебушке казалось, что он куда старше и опытней мамки.

Состав останавливался очень часто. Нередко просто в чистом поле, иногда на полустаночках. Случалось, что и на станциях посолидней. Мамка на станциях всегда запирала дверь вагона изнутри:

– Чтоб добрые люди не совались, куда не следует, – объясняла она Глебушке.

На полустанках, где людей было мало, или не было вовсе, она быстро пробегала вдоль своих вагонов и проверяла засовы и пломбы. К счастью, до самого конца пути никаких посягательств на их груз не было.

Количество вагонов в составе постоянно менялось. Какие-то вагоны на станциях отцепляли, какие-то, наоборот, добавляли. Менялись и паровозы. Где-то в Белоруссии, кажется, в Гомеле, состав уже потащил тепловоз. Глебушке было жаль расставаться с паровозами. Он полюбил их за красоту. Тепловозы, конечно, были новенькими и еще более крупными, но было в паровозах что-то волшебное, что ли.

Чем дальше состав двигался на север, тем больше менялась природа. Появилось много новых деревьев. Мамка сказала, что это сосны и елки. В Мартоноше таких деревьев не было. Стало холоднее. Ближе к Ленинграду мамка даже надела на Глебушку пальто. По вечерам она топила буржуйку, на ней же готовила еду. В вагоне по-прежнему было тепло и уютно.

2.

В Ленинград приехали рано утром. Состав загнали на запасной путь. Мамка и Глебушка сидели, нахохлившись, в распахнутом проеме двери и не знали, что делать дальше. Иногда мимо проходили какие-то люди и не обращали на них внимания. Они разговаривали между собой на каком-то непонятном языке. Правда, матюки были знакомыми.

Через какое-то время к ним быстрой походкой не подошел, а, скорее, подскакал толстенький жизнерадостный человек с портфельчиком в руке, почти таким, какой был у папки. Человек был удивительно похож на воздушный шарик, который однажды папка привёз Глебушке аж из Кировограда.

– Мария Брэворош? – спросил он, и мамка радостно закивала. Это и был их земляк из Златополя. Он при всей курьезности своей фигуры оказался на удивление шустрым. С его приходом все вокруг вагонов как-то забурлило, закрутилось. Появились какие-то сильные дядьки, которые сноровисто начали перегружать яблоки в ящики и быстро ставить их в грузовики, подходившие один за другим, как по расписанию.

– Комнату вам снял на первое время на Фонтанке, – сказал, улыбаясь, земляк. Говорил он по-украински, но с каким-то небольшим акцентом. – Комната, правда, плохая, но на первое время сгодится. Мать ошарашенно кивала и улыбалась как-то незнакомо, жалобно.

– Насчет денег за яблоки не волнуйтесь, Мария. – Земляк укладывал мамкины накладные в свой портфельчик. – Все сделаем честь по чести. Не обманем. Свои ж люди. На базаре вам стоять не надо – есть у меня, кому торговать. Обживайтесь. Завтра повезу вас к одному светиле! Пусть хлопца посмотрит и диагностирует.

При слове «диагностирует» мамка напряглась, а Глебушка попросту испугался: не отрезали бы чего.

До квартиры, где им предстояло жить, доехали с ветерком – на настоящей легковой машине! Земляк сидел рядом с водителем, а Глебушка с мамкой позади, на мягких-мягких сидениях.

Глебушка, не отрываясь, смотрел в окно. Зрелище было удивительное! Широченные улицы были ровными-ровными. Те из них, что были чуть уже, были утыканы какими-то пупырышками.

– Скоро и на этих улицах уложат асфальт, – весело комментировал Земляк. – Булыжники последние годы здесь лежат! Скоро у нас будет не хуже, чем в Москве. На Невском уже первый подземный переход роют.

– На Невском? – переспросила мамка.

– Да, это наш главный проспект. Как улица Ленина в Златополе. Привыкайте, Мария. Вы теперь – ленинградка.

– Нет, мы сюда ненадолго. Полечимся, как следует, и домой.

– Вот именно – как следует, а не как Бог на душу положит! – наставительно сказал Земляк. – Я договорился по блату: будете по своей специальности в садике возле дома работать. И сын при вас, и работа знакомая, и дом рядом. Зарплата – не ахти какая, но сытыми будете. К тому же премия за яблоки полагается – все официально, по документам.

Машина мчалась по набережной какой-то реки. Речка была не такая широкая, как Большая Высь, но вдоль нее была удивительной красоты ограда.

– Вот нам бы такую в Мартоношу, – подумал Глебушка и заулыбался, представив себе эту красоту в родном селе.

– Это река Фонтанка, приток Невы. Здесь и будете жить, уже подъезжаем, – объяснил Земляк. Машина съехала с горки и тут же стала резко подниматься вверх. У Глебушки перехватило дух. Водитель сбавил скорость и въехал в большой двор с палисадником. Деревья были так себе, но в углу двора была огромная баскетбольная площадка, обтянутая металлической сеткой. Назначения площадки Глебка, конечно, не знал, но сооружение впечатляло!

– Ну, вытряхиваемся потихоньку, – сказал Земляк и с удивительной легкостью схватил тяжеленный чемодан.

– Нам – на второй этаж, квартира 33.

Ступени в парадной были широкие и завораживающе красивые – из какого-то невиданного камня.

– Чистый мрамор! – перехватил Глебкин взгляд Земляк. Он одним махом преодолел с чемоданом два лестничных пролета и быстро спустился вниз.

– Вы, Мария, берите хлопчика, а я коляску, – деловито распорядился он.

Дверь в квартиру была огромной. По ее краям, как соски у свиноматки, висели звонки.

– Вот, Мария, видите звонок, который не похож на остальные? Вместо кнопки у него металлический бантик.

Про-шу по-вер-нуть, – по слогам прочитала мамка на звонке.

– Ничего поворачивать не надо, – заулыбался Земляк. – Это звонок дореволюционный, он не работает. А вот над ним, синенький, это ваш. Запоминайте.

Они вошли в квартиру, которая своими габаритами напоминала нижнюю улицу в Мартоноше.

– Вот ваша комната, – сказал Земляк и открыл дверь. Комната была довольно большая, но странная: в ней не было окон.

– Пока в ней поживите. Соседа вашего недавно посадили, скоро права на жилье лишат, вот мы вас в его комнату и перевезем.

– Как это посадили?! – ахнула мамка.

– Известным способом, как! Проворовался. Был завскладом в нашем торге. Но мне эту комнату уже пообещали. По блату, конечно. Иначе нельзя, – подмигнул он Глебушке. – Потерпите пару месяцев. Обустраивайтесь пока.

3.

Обустраиваться было несложно. В комнате уже стояла мебель: кровать с никелированными гайками-шариками, оттоманка кирпичного цвета, кухонный столик с черной настольной лампой и огромный платяной шкаф. При входе, справа, на стене висело радио. В центре под потолком, почти сливаясь с ним, был вылинявший абажур с лампочкой.

– Как в погребе, – вздохнула мамка, и пошла знакомиться с соседями.

Соседей было много. Всех сразу было и не упомнить. Справа от входа в квартиру жили Рафальсоны. Тихие, настороженные, немного угрюмые. Глава семейства дядя Яша, его жена тетя Соня и сыновья Феликс и Геня. Они Глебушке сразу понравились. Особенно тетя Соня, которая угостила Глебку невиданным кушаньем – маринованным зеленым помидором. В Мартоноше помидоров было навалом, но чтоб зеленые и с таким вкусом!

Запомнилась и семья Перевозчиковых: бабушка Аня, ее дочь тетя Женя и взрослый мальчик Игорь. Бабушка была вполне обыкновенной. Но тетя Женя была необычайно красива. Она была похожа на героиню из иностранного кино, даже лучше, потому что та, из кино, на экране, а эта рядом.

Глебушка опасался красивых женщин. Папка утверждал, что «от гарных баб толку нэмае». Это было немного странно, потому что мамка, по мнению Глебушки, была красивая, самая красивая. Но тетя Женя – явление прежде невиданное – нуждалась в осмыслении в его детском сознании. Игорь был взрослым и уже этим хорош. Взрослым вообще быть хорошо, потому что им все можно. Были и другие соседи, из которых Глебушка запомнил только лысую девочку Катю. Она была Глебушкиной ровесницей – молчаливой и застенчивой. Глебушка и сам всех стеснялся. Особенно он переживал оттого, что почти не понимал русской речи. Он первое время всегда при посторонних молчал и вслушивался в произносимые ими слова. Сначала они сливались в общий поток звуков. Но очень скоро отдельные слова стали как-то сами собой выделяться, запоминаться, приобретать смысл.

Однажды, когда кто-то из взрослых его о чем-то спросил, Глебушка запаниковал и, решив, что с ним знакомятся, на всякий случай представился:

– Я – хлопчик из Ленинграда.

4.

Мамка таскала Глебушку по врачам, по светилам. В таких походах их всегда сопровождал Земляк на своей замечательной служебной машине. Врачи были умными, но ничего понять не могли. Глебушка это осознавал, потому что врачи много вздыхали и еще больше говорили о непонятном.

Мамка устроилась на работу в детский садик, который находился рядом с домом, на Садовой улице. Земляк пристроил в тот садик и Глебушку. В садике воспитательницы называли мамку уважительно Марией Гавриловной, и Глебушке это очень нравилось.

В садике было хорошо. Дети скоро привыкли к молчаливому Глебушке и к его коляске. Играли с ним на равных. В Глебушке они ценили то, что он любил рыбий жир. Тот самый гадкий, вонючий рыбий жир, от которого всех тошнило. Всех, кроме него. Смелым был этот Глебушка Брэворош. Во время обеда в садике был строго установленный ритуал: перед началом трапезы каждому ребенку в столовую ложку, которую тот держал в руке над тарелкой супа, наливали этот ненавистный рыбий жир. Обычно рука любого ребенка при виде этой целебной дряни начинала трястись, и жир капал из ложки в суп. На поверхности тарелки появлялись жёлтые кружочки, которые было интересно рассматривать. Дети, морщась, превозмогали себя, заглатывая эту ненавистную жижу. Глебушка же обожал рыбий жир! Ему он казался удивительной вкуснятиной. Выпивая его из своей ложки, он, пользуясь тем, что воспитательница подходила к следующему столу, выпивал его из ложек трех своих соседей по столику. Соседи были счастливы. Дети, сидевшие за соседними столиками, завидовали им. По причине любви Глебушки к рыбьему жиру его авторитет в садике был очень высок.

В садике Глебушка неожиданно для себя полюбил петь. Пел он, в основном, не раскрывая рта, потому что стеснялся своей нерусской речи. В Мартоноше вслух он тоже не пел никогда. Правда, очень любил слушать, как поют взрослые, особенно женщины. Во время нередких застолий в их хате звучали украинские народные песни, а иногда и песни на их родном языке. Последние звучали не часто, и пели их старики и старушки, но было в тех песнях что-то непонятно волнующее, что-то отдававшее тайной старины, которую Глебушка осознавал едва-едва.

В садике в Ленинграде были совсем другие песни. Среди них были три самые любимые, которые Глебушка мог распевать вслух или про себя бесконечно. Третье место в его личном хит-параде занимала песня «Там, вдали, за рекой». Печальная песня была про бойца молодого, поникшего головой за рабочих. Перед смертью он разговаривал с вороным коньком, и это было очень понятно, потому что у Глебушки в его родном селе тоже был бригадирский конь Вороной, так что картину прощания Глебушка представлял себе очень отчётливо.

Второе место в Глебушкиной душе занимала песня про юного барабанщика, который погиб, не допев весёлую песню! Глебушка ощущал себя этим юным барабанщиком. Себя было немного жаль, но главное состояло в том, что песня его не умрёт. Это Глеб осознавал очень отчётливо.

Но главная и нежно любимая песня была про весёлого счетовода из города Тамбова, который, как Глебушка, пел всегда, даже в самых невероятных ситуациях. Даже, когда оказался в пасти у льва и потом, когда по совершенно непонятным причинам был в старом доме, который взрывали динамитом. Глебу нравился несокрушимый оптимизм этого весёлого человека. Его характер был созвучен характеру Глеба: они словно дружили между собой.

Глеб не задумывался над тем, что все три героя его любимых песен, в конце концов, погибали. Ему, конечно, это не нравилось, но ведь песню, как и саму жизнь, не изменишь. Да и за лучшую долю погибали герои песен. Жертвенное было время. А в Глебушкино время сохранилось уважение к этой жертвенности.

Так что, в садике Глебу нравилось: мама рядом, дети его уважали и любили, да ещё и песни пели душевные.

Правда, не все было так гладко. Однажды к ним в группу пришла новая воспитательница. Она была какая-то немного странная. Она никогда не улыбалась и с детьми разговаривала только криком. Её все боялись. Однажды она принесла в группу воздушный шарик. Дети начали им играть, но шарик скоро лопнул. Тогда воспитательница стала делать из лопнувшего шарика совсем маленькие и бить ими в лоб малышей. Шарики с шумом лопались, что почему-то еще больше злило воспитательницу. Когда очередь дошла до Глебушки, он заплакал от страха и плюнул воспитательнице в лицо. Та разозлилась и отправила Глебушку в угол. Инвалидная коляска одиноко стояла в углу комнаты. Подходить к ней детям было запрещено. Глебушка, глотая слёзы, сидел в коляске и смотрел на воспитательницу, не отрываясь. Впервые в жизни он испытал чувство ненависти.

Мамке он не сказал ничего. Вечером, ложась спать в своей темной комнате, он дал себе слово, что когда вырастет, никогда не причинит такого зла ни одному человеку на свете.

5.

Глебушка любил путешествовать по своей квартире. В воскресенье, рано утром, он спешил выкатить свою коляску в длинный коридор квартиры, имевший г-образную форму, и изучал какую-нибудь важную деталь. Например, щель в полу возле своей комнаты. Щель была большая и глубокая. Глебушка, склоняясь из своей коляски вниз, засовывал в неё палец, расшатывал трухляво-податливую деревянную плоть, чтобы сделать щель еще шире. Однажды за этим важным занятием его застал сосед, которого прежде Глебушка не встречал.

Сосед шел по коридору в стоптанных тапках без задников, надетых на босые ноги. Вместо брюк на нем было старое галифе с застиранным красным кантом. Его майка казалась родной сестрой абажура из Глебкиной комнаты, настолько она была полинялой и потрепанной. Сосед был чрезвычайно худой и смуглый. Он удивительно походил на Кощея Бессмертного, но только на доброго Кощея. Увидев Глебушку, он просиял и сказал скрипучим голосом:

– Здравствуйте, маленький ленинградский шалун!

У Глебушки что-то внутри затрепыхалось от восторга. Его прежде никто никогда не называл на «вы». Незнакомый взрослый человек заговорил с ним на равных, проявив неподдельный интерес к его маленькой персоне. Это было совершенно непривычно. И ещё! От соседа пахло тем удивительным тёплым запахом, которым пахло когда-то от папки. Только через много лет Глеб узнал, что этот удивительный запах называется неприятным словом «перегар». Тогда же, в детстве, он показался ему надежным признаком доверия к человеку. Обладатель такого запаха, казалось Глебушке, не мог быть недобрым и опасным.

– Дядя Сеня, отставной козы барабанщик, – представился сосед и попытался щелкнуть несуществующими каблуками своих шлепанцев. Глебушка вытаращил на него глаза и стал хохотать откровенным безбоязненным заливистым смехом, каким не смеялся никогда в своей жизни.

Дядя Сеня был удивительным! У него были длинные – предлинные худые и жилистые ручищи, удивительно маленькая лысоватая голова, на которой трепыхалась непонятно откуда взявшаяся прядка волос неопределенного цвета. Множество крупных морщин на его лице напоминали поверхность слегка подгоревшего пирога. Казалось, дядя Сеня был собран из множества неправильностей, делавших его облик неповторимым и необычайно привлекательным.

Глебушка и дядя Сеня стали видеться часто и почему-то всегда по утрам. И всегда дядя Сеня называл его маленьким ленинградским шалуном и обращался исключительно на «вы». Они подружились. Время шло быстро. Осень сменилась необычайно холодной зимой. Глеб незаметно для самого себя приспособился к новой жизни. Он уже не вздрагивал при виде трамвая, не уставал от наваливавшихся со всех сторон новых и новых впечатлений – он научился по-своему осмыслять их. Он перестал звать мамку мамкой, а по местным правилам говорил ей: «Мама». И вообще, он оказался большим приспособленцем. Он перенимал всё новое, что роилось вокруг него, и делал это довольно легко. После долгого молчания он вдруг сразу чисто и правильно заговорил по-русски. Если мама продолжала «гыкать» и «гакать», выдавая свое украинское происхождение, то Глеб словно стёр свое прошлое стирательной резинкой. Он даже откуда-то знал, что ленинградскую стирательную резинку в Москве называют ластиком. Но он жил в Ленинграде и говорил по-ленинградски: «Пышка, парадная, карточка», а не на московский манер: «Пончик, подъезд, проездной». Удивительно быстро он не только обрусел, но и обленинградился.

Как-то в воскресенье, когда Глеб и его мама переносили свои вещи из «темной комнаты» в освободившуюся «арестантскую», дядя Сеня вызвался им помочь. Вещи перенесли быстро, благо и переносить-то особо было нечего. После того, как мама получила от колхоза «законную премию» за проданные яблоки, у них появились в хозяйстве два новых пальто, немного посуды и – главное – потрясающий, сшитый из голубого бархата, огромный кот в сапогах с настоящей мантией и такой же бархатной шляпой с пером.

После переезда мама затеяла чаепитие, на которое в качестве почетного гостя был приглашен дядя Сеня. От приглашения он почему-то смутился, поспешно ушел в свою комнату, но скоро вернулся, надев поверх майки такую же вылинявшую рубаху с катушками на воротнике. В руках у него был цветочный горшок с кактусом, который в это время цвел пронзительно пурпурным цветом.

– Вот, говорят, раз в сто лет цветет, – смущаясь, сказал дядя Сеня и протянул маме цветок.

– Это вам, Мария Гавриловна, для уюта, – сказал он, и его морщины на лице почему-то стали еще глубже.

Они втроем долго пили чай с баранками и вели беседы. Дядя Сеня рассказал, что работает грузчиком в мебельном магазине на Садовой улице, возле Сенной. Грузчиком он стал только после войны, а на войне он был фронтовым врачом-хирургом.

– Я был приличным хирургом, – сделал ударение на слово «приличным» дядя Сеня. Но как-то в наш полевой госпиталь привезли генерала. Привезли не с ранением, а с приступом аппендицита. Я в тот момент был занят – делал сложную операцию солдатику – ему осколки угодили в желудок и в легкие. Солдатика спас, но пока шла операция, генерал умер от перитонита. Меня отдали под трибунал. Сначала хотели расстрелять, но потом почему-то передумали и направили в штрафбат. Победу встретил под Прагой. Была уже Победа, а наш батальон всё ещё воевал – немец продолжал драться, несмотря на капитуляцию. 14 мая 45-го меня подстрелили и война, наконец, закончилась и для меня.

Диплома военного врача меня лишили. Поначалу на работу вообще никуда не брали. Спиваюсь помаленьку, но ничего.

Дядя Сеня застенчиво посмотрел на маму и вдруг сказал:

– Если доверите, я вашему шалуну попробую помочь с Божьей помощью.

– Вы верите в Бога? – удивилась мама.

– Чтобы быть с Господом, не обязательно верить в Него, – загадочно улыбнулся дядя Сеня.

– В каком смысле?! – растерялась мама.

– В любом, – ответил дядя Сеня и засобирался в свою комнату.

6.

Дядя Сеня с тех пор заходил к ним в комнату почти каждый день. Он стал опрятней. Свою замызганную майку сменил на новую, белую. Куда-то подевался и его перегар. Каждый свой приход он начинал с осмотра Глеба. Потом делал ему долгий общий массаж, особенно много внимания уделяя позвоночнику и ногам.

– Детский церебральный паралич, – говорил он маме, – не такая уж безнадёжная болячка. Тут система лечения нужна и воля пациента. В Америке есть такой доктор Кабат. Вроде, женщина, хотя я точно не уверен. Фронтовой друг, тоже хирург, был недавно в США. Книжку этого доктора привез. Еще в 46-м году доктор Кабат разработал систему включения работы мышц, которые прежде бездействовали. Дело, в общем, нехитрое. Массажи, растягивание мышц – движение, одним словом. В книжке говорится, что за 3-5 месяцев можно научить ребёнка ходить. Проверим её буржуазную теорию нашей советской практикой.

Мама внимательно следила за работой дяди Сени. Когда он не приходил, бралась за массаж и растяжки сама. Глеб и сам очень старался превозмочь себя. Стиснув от боли зубы, он пытался научить свои мышцы слушать его разум. Однажды это получилось: мышцы ног шевельнулись по его команде. Пришёл азарт, и Вера появилась. Вера в излечение.

Успех застал всех, включая Глеба, врасплох. Была среда, 12 апреля 1961 года. По недавно установившейся традиции мама в среду вечером топила дровами титан в ванной комнате, чтобы помыться и помыть Глеба. В среду по строго установленному квартирному графику мылись сначала они, после них Рафальсоны. Глеб в это время, как всегда сидел в своей коляске и слушал радио. Вдруг трансляция передачи прекратилась, и голос диктора Левитана сообщил, что сейчас будет передано важное правительственное сообщение. Через несколько секунд Левитан счастливым металлическим голосом объявил, что впервые в космос полетел человек – советский космонавт Юрий Гагарин! Глеб сам не понял, как все произошло: он встал из коляски, открыл дверь в коридор и сделал несколько шагов в сторону ванной:

– Мама, мамочка! Иди сюда! Человек в космос полетел!

Мама вышла из ванной на крики сына, увидела Глеба стоящим посреди коридора и бросилась к нему.

– Что случилось, сыночек?! Что случилось?! – потрясённо повторяла она. – Тебе не больно, сыночек?!

– Не больно! Совсем ничуточки не больно, – почему-то кричал Глеб. – Мне ничуточки не больно!

Он почувствовал неимоверную тяжесть в ногах, упал в изнеможении на пол и зарыдал от избытка охвативших его чувств.

7.

Наступило лето. Детей из садика перевезли на дачу в Сиверскую. Глеб настолько окреп, что коляску оставили дома. Мама поехала с садиком. Она теперь совмещала работу нянечки и массажистки: дядя Сеня через своего фронтового друга помог ей окончить какие-то вечерние краткосрочные курсы массажисток. Маме выдали настоящий синенький диплом об окончании курсов, которым она очень гордилась.

Правда, в Сиверской с Глебом чуть было не случилась беда. Перед обедом дети резвились на берегу пруда. Глеб вместе со всеми играл в пятнашки. Получалось у него не очень – ноги еще были слабоваты. В какой-то момент они его подвели, и Глеб плюхнулся в пруд лицом вниз. Всё могло окончиться трагически, но подоспела воспитательница. Та самая, которая осенью стучала ему по лбу надувным шариком. Она подхватила Глеба под мышки так быстро, что он даже не успел наглотаться воды. Но Глеб все равно умудрился после этого заболеть: то ли от холодной воды, то ли от стресса. Поднялась температура и два дня Глеб пролежал в изоляторе в забытьи. Мама не отходила от него, выхаживала с помощью молока и ласковых слов. И то, и другое помогло: Глеб быстро стал выздоравливать. К осени он окреп настолько, что уже почти не выделялся своим нездоровьем среди остальных детей. Одна красивая девочка из их садика, Ира Жиляева, даже влюбилась в него. Но Глеб взаимностью не ответил, потому что Ира Жиляева была, по его мнению, дурой.

Последний детсадовский год в жизни Глеба пролетел со скоростью гагаринского космического корабля. По мере взросления Глеб нащупывал в себе свои таланты. Его любовь к рыбьему жиру уже никого не восхищала, да и сам Глеб понял, что пить рыбий жир – это не талант, а обжорство. Вот у соседа Феликса Рафальсона был талант. Он занимался фехтованием, был рапиристом. Все время ездил на соревнования и занимал первые места. При этом Феликс по-прежнему оставался угрюмым и молчаливым. Но к Глебу относился хорошо: давал подержать в руках свою тяжёлую рапиру, а однажды даже рассказал, что у него в спортивной секции есть собственная девушка. Зачем нужны собственные девушки, Глеб не знал, но спросить об этом у Феликса постеснялся: слишком взрослым был Феликс и немногословным.