Странный Брэворош

8.

Горе – оно всегда неожиданно. Оно пронзает, как внезапная молния: ярко и тихо. Это только потом начинаются раскаты душевной боли-грома.

Внезапной посреди августа стала и папкина смерть. Утром он, как всегда, отправился со своим портфельчиком в контору, а часов в пять вечера у их хаты остановилась бричка бригадира Ивана Филипповича. Не слезая с нее, бригадир прокричал во двор:

– Марийка, давай бегом в бричку, там твоему Васылю погано!

Мать как была в домашнем ситцевом халате, выбежала на улицу и запрыгнула в бригадирову бричку. Странно было видеть их с бригадиром рядом: бричка – транспорт индивидуальный, начальнический. Вороной конь по кличке Вороной резко фыркнул и понес мамку с бригадиром в фельдшерский пункт.

Вернулась мамка часа через два. Вернулась одна. Она пришла, шатаясь, как часто, пошатываясь, возвращался папка. Молча, не замечая Глебки, мамка вошла на веранду и повалилась на кушетку. Боже, как она рыдала! Это было даже не рыдание. Это было клокотание мамкиной души.

Потом она вдруг замолчала и как-то неестественно ровно и медленно встала с кушетки. Она подошла к коляске сына, сильными руками притянула его к себе и стояла, как мадонна, глядя куда-то глубоко в себя.

Странно, но Глебка все-все понимал. Он сам удивлялся своей понятливости. Он даже осознал, что сильно повзрослел за какие-то минуты, или часы.

Вскоре в их дворе появилась уйма народа. В основном то были женщины, которые занимались подготовкой к поминкам. Пришла помогать соседка тетка Люська, в честь которой папка когда-то назвал козу, и даже Ганна Герасимовна. Она вошла во двор, обняла своими огромными ручищами мамку, и они долго стояли, обнявшись, и плакали на два голоса.

Обычно умершего односельчанина в райцентр не отвозили: готовили его к похоронам в его же хате. Пожилые женщины приходили обмывать покойника и переодевали его в чистую одежду. Он лежал на столе или на кровати, дожидаясь, пока его переложат в гроб, который изготавливал плотник Хома Митрич в своей майстэрне. Гробы у Хомы Митрича получались справные: очень добротные, аккуратные и даже красивые, если такое слово вообще можно употреблять по отношению к гробу. Гроб по-украински – труна. Звучит, как струна! Звучит торжественно, волнующе. Не просто ящик с покойником, а вместилище большой человеческой тайны.

В случае с папкой все было по-другому. Его тело, как слышал разговоры Глебушка, повезли в район для экспертизы. Оказывается, в день случившегося несчастья в папкину контору нежданно заявился второй секретарь райкома Вэлыкохатько и с места в карьер стал почему-то орать, что научит папку уважать советскую власть. Папка в тот момент подсчитывал в огромной амбарной книге очередные «палочки». Ничего не понимая, он долго молча смотрел на Вэлыкохатько, а потом вдруг резко встал и, как говорили очевидцы случившегося, «упал, как убитый». Прибежавшая фельдшерица Галя ничем помочь не смогла, хотя и честно пыталась. Бездыханного папку отнесли в фельдшерский пункт. Через час или два из района приехала машина скорой помощи и увезла папку не то в больницу, не то в какую-то экспертизу. Шептались и о том, что второй секретарь райкома Вэлыкохатько «дужэ трусывся», когда осознал, что смерть папки могут связать с его ором.

Через какое-то время собравшиеся в хате женщины стали повторять слово «инфаркт», которое показалось Глебушке удивительно красивым. Было непонятно, почему, произнося его, женщины печально поглядывали на мамку и на щеках у них появлялись слезы.

Ситуация была странной и очень необычной. Почему-то все, кто приходил в их хату, гладили Глебушку по стриженой голове и совали ему в руку кто что: коржик, конфетку, кусок плачинды. Глебушка был удивлен такому вниманию. Оно ему даже нравилось. Но скорбные лица женщин не позволяли в полной мере ощущать праздник. К тому же, с каждым прикосновением к своей макушке он почему-то вспоминал, что недавно стриг его папка.

Приходили знакомые рыбаки, которым папка ставил в конторе «палочки», приносили рыбу. Глебка видел, как мамка пыталась заплатить им за рыбу деньги, но лица мужчин суровели, и мамка прятала деньги в карман халата. Тогда мамка просила рыбаков выпить «за упокой души Васыля». Мужчины соглашались и выпивали медленно, с достоинством. Потом, как и женщины, они гладили Глебушку по макушке и, не торопясь, уходили по своим делам.

Колхозного счетовода Васыля Федоровича Брэвороша хоронили всем селом. Народу пришло много-много. Глебушка не ожидал, что в Мартоноше живет так много людей. Даже дед Илько притащился. Казалось, что он впервые в жизни был почти трезв. Он стоял немного в стороне от всех и смотрел куда-то вбок, как будто немного стеснялся своей трезвости.

Папка лежал в гробу серьёзный и сосредоточенный. Он был в своем пиджаке и в рубахе-вышиванке. Рядом с гробом стоял на своих полутора ногах военрук, историк и физкультурник Иван Филиппович. В руках он держал красную подушечку с черной каймой, на которой рядом с медалью «За боевые заслуги», которую Глебка сразу узнал, лежала еще какая-то. На кладбище играл настоящий духовой оркестр. Он был небольшой, но чувствовалось, что музыканты знают свое дело. Они играли проникновенно и так громко, что Глебке хотелось заткнуть уши. Потом музыканты вдруг замолчали и начал говорить голова сельсовета Мыкола Григорич. Он говорил долго и страстно, словно спорил с папкой насчет футбольного стадиона. Но папка ничего не возражал, а только лежал себе с закрытыми глазами и, наверное, думал о чем-то своем.

Мамка стояла возле папкиной головы в черном платке и сама была какая-то черная. Она уже не плакала, а все время рвалась к папке, но крепкие руки Ганны Герасимовны не отпускали ее.

Потом папку зарыли в землю и люди стали расходиться. Многие пошли во двор Брэворошей, где были накрыты поминальные столы. На столах стояли тарелки с белым киселем, тарелки с жареной рыбой и с хлебом, порезанным большими ломтями, и граненые стаканчики. В них молчаливые женщины наливали собравшимся на поминки людям горилку. Все сначала пили молча, а потом заговорили. Скоро в разговорах даже начал проскальзывать смех: вспоминали всякие смешные истории, связанные с папкой. Их оказалось много. Глебушка, сидя у себя на веранде, слышал эти рассказы и смех. Он понимал, что в селе папку любили, хотя он и не понимал, за что. Потом вдруг какой-то сипловатый голос затянул было песню, но на солиста цыкнули. Он замолчал, потом запел опять и на этот раз его поддержали нестройные голоса, которые вскоре как-то выровнялись, подстроились друг под друга и зазвучали так слаженно и красиво, что Глебушку вдруг пронзила незнакомая взрослая боль. Он представил себе зарытого в землю одинокого папку. Папка не мог теперь ни песню спеть, ни горилки выпить. Даже его, Глебушку, отругать за что-нибудь – и то не мог. Глебушка сидел в коляске на веранде, смотрел через оконное стекло на певших людей, и его душили слезы. Но он не плакал. Ему было ясно, что папке бы это не понравилось.

9.

После того, как схоронили Васыля Федоровича, Глебушкина жизнь мало в чем изменилась. Мамка, как и прежде, каждое утро, подоив Люську, вела ее на выгон, а потом торопилась на работу в ясли. Глебушка оставался один, и ему это нравилось. Он думал о своей будущей взрослой жизни, о том, как будет во всем помогать мамке, как станет заботиться о ней. Спустя время после мамкиного ухода, когда солнце было уже высоко-высоко, он подкатывал на коляске к печке и осторожно вытаскивал небольшим ухватом казанок с едой. Казанок был его собственный – маленький и не очень тяжелый. Еда в нем до обеда оставалась еще теплой. Обычно в казанке была картошка или каша, которую Глебушка ел деревянной ложкой. Самое приятное было в конце. Глебушка засовывал в казанок кусок белого домашнего хлеба и немного ждал, пока тот пропитывался теплой юшкой. То было его собственное открытие: никто не учил его кушать таким способом. Он съедал кусок влажного хлеба, а потом клал туда еще один, который так же пропитывался юшкой. Он выезжал из хаты во двор, чтобы поделиться этой вкуснотой с Пиратом. Пес знал толк в ритуалах объедания и заранее заговорщицки вилял хвостом, ожидая кусок хлеба. То была их большая тайна, о которой не знала ни одна живая душа.

В один из таких дней Глебушка в очередной раз собрался совершить свой марш-бросок к печке, но вдруг увидел папкин знаменитый портфельчик. Тот стоял в углу, как и прежде. На секунду Глебушке даже показалось, что папка прямо сейчас войдет в хату, привычным движением протянет руку к портфельчику, возьмет его за матерчатую ручку и отправится на работу. Но папки не было. Он лежал в земле на кладбище над яром. А впереди, внизу, разливалась Большая Высь. Глебушка вдруг осознал себя одиноким-одиноким. Так одиноко ему до сих пор почему-то не было. Папкин портфельчик словно подчеркивал это его одиночество. Вот сейчас он возьмет портфель, откроет, а никто за это его даже не отругает, не пристыдит. Потому что нет больше папки и ругать больше некому. И стричь его теперь тоже никто никогда не будет. Мальчик представил себе, как его нестриженые волосы все растут и растут. Вот из-за них уже не видно коляски и даже всей хаты. Стало очень одиноко и страшно. Глебушка нагнулся, взял в руки портфельчик и без колебаний открыл его. Он ожидал, что случится что-то волшебное, неожиданное. Так и произошло. Как только он открыл застежку портфельчика, дверь отворилась и на пороге появилась мамка. Она стояла в проеме двери и печально смотрела на сына. Глебушке стало неловко от своего самовольства:

– Портфельчик папкин, – пролепетал он, словно ситуация нуждалась в каком-то пояснении.

– Теперь он твой – ты же единственный мужчина в семье, – сказала мамка. – Открывай, не стесняйся.

В портфельчике лежало несколько волшебных вещей. Вопервых, это был настоящий химический карандаш с металлическим колпачком на конце, чтобы не ломался грифель. Был там и перочинный ножичек, который папка называл трофейным. Ножичек был малюсенький, как игрушечный. Но главное – он был складным и на удивление острым. Глебушка это знал точно, потому что папка не раз и не два точил им свой химический карандаш. Делал он это на удивление ловко. Грифель получался ровненьким и красиво ограненным со всех сторон. Но главным богатством, хранившимся в портфельчике, было, конечно, настоящее увеличительное стекло, которым можно было выжигать на чем угодно: хоть на дереве, хоть на руке. На дереве получалось красиво, а на руке очень больно. Глебушка это знал наверняка, потому что видел, как однажды папка выжигал у себя на руке появившуюся неизвестно откуда бородавку. Папка кривился тогда от боли, но бородавку выжег напрочь. Вот такой герой был у него папка.

И еще в портфельчике лежала фотография. Точнее, даже не фотография, а открытка, похожая на фотографию. На ней было изображено что-то не совсем понятное: огромные дома, широченная улица и на ней столько народа и машин, что во всем райцентре не наберется.

– Это Америка! – догадался Глебушка.

– Нет, это не Америка, сынок, – грустно улыбнулась мамка. – Это Ленинград. Папка всегда мечтал там побывать. Говорил, что там, представляешь, летом не бывает ночей! Светло, как днем!

– И люди не спят?! –удивился Глебушка.

– Не знаю, – смутилась мамка. – Спят, наверно, как не спать. Только все равно чудно как-то. И еще папка говорил, что в Ленинграде недавно открыли очень красивое метро. Это такие поезда, которые ездят под землей.

– Под землей? – засомневался Глебушка и вспомнил опять папку. Он ведь теперь живет под землей. – Вот вырасту и повезу тебя в Ленинград, – твердо решил Глебушка. – Посмотрим, как там люди живут. А ночевать уедем в Мартоношу!

– Договорились, – сказала мамка и почему-то заплакала.

10.

Волшебство – вполне обычное дело. Надо просто уметь колдовать или иметь знакомого волшебника. Глебушка это знал всегда.

Вечером к ним во двор заглянул голова сельсовета Мыкола Григорич. Мамка предложила ему пройти в хату и выпить «с устатку», но Мыкола Григорич решительно замахал рукой:

– Я, Марийка, к тебе не просто так зашел по-соседски. Я к тебе по важному делу зашел. По делу, можно сказать, государственному.

Мамка удивленно посмотрела на Мыколу Григорича. На лице ее появился испуг.

– Какое такое государственное? Я что, депутат сельрады? Или, может, секретарь райкома? Не шуткуйте, Мыкола Григорич, объясните толком.

– Ты, Марийка, не секретарь райкома, это дело известное. Кстати, Вэлыкохатько, второй секретарь райкома, из партии полетел. И из райкома полетел, конечно. За грубость с товарищами. Инфаркт Васыля – это, оказывается, так, грубость. Но партийное расследование было. Все ж, как ни крути, а Никита Сергеич наш, за народ стоит.

Глебушка представил себе, как Никина Сергеич, похожий на сказочного богатыря, стоит, широко расставив ноги, а за ним – меленький такой народ. Народ к ножище его прижимается, трется об нее, как плешивый кот Барсик. А из огромной хаты-райкома прямо в окно вылетает гадкий Вэлыкохатько. Картуз с него слетает, а он летит выше неба и орет:

– Помогите, добрые люди, помогите!!!

А люди ему не помогают, только кулаками с земли грозят.

– Так вот, Марийка, – Мыкола Григорич заговорил своим зычным поставленным голосом. – Тебе хлопца теперь надо поднимать. Одной, как ты понимаешь. Колхоз, конечно, поможет. И я по-дружески, по-соседски. Но возможности наши пока, сама знаешь, не очень значительные. Ограниченные, можно сказать, эти возможности, хотя они, эти возможности, пока и есть. Главное, – Мыкола Григорич сокрушенно посмотрел на Глебушку, – парень у тебя хотя и смышленый, но, сама знаешь, инвалид практически. В селе у нас из медпомощи – только Галька-фельдшерица, а это, как известно, меньше, чем ничего. От нее только вред. Заболеешь, не дай Бог, она такого тебе предпишет, что лучше бы сразу помер, без ее издевательства над человеческим организмом.

– К чему вы это все, Мыкола Григорич?

– К тому, что и в районе тебе с хлопцем не помогут. И в области даже. Нет у них, как бы тебе, дурехе, проще сказать, подходящего консилиума, поняла?

– Так, может, в самый Киев за ним съездить? – напряглась мамка.

– За кем съездить? – растерялся голова.

– Ну, за этим, как вы сказали, за лекарством этим, за консилимом, или как там его, – еще больше засмущалась мамка.

– Эх, Марийка, – Мыкола Григорич стиснул в кулаке свой картуз. – Не в лекарствах тут дело, хотя и без них никуда. Тут светилы нужны, понимаешь! Такие, чтоб, как рентген, хлопца глазами прощупали, умными руками помяли и решили, фигурально выражаясь, как его продиагностировать. Нет у нас таких! Ни в Кировограде, ни даже в Киеве! Все силы война прибрала. До сих пор медицина оправиться не может.

– Что же делать?! – запаниковала мамка.

– Продуманный вопрос, Марийка. Продуманный. В Москву тебе ехать сложно. Столица, сама понимаешь. Там тебя с Глебушкой не ждут. Там такие дела решаются, не до тебя будет. В Ленинград тебе ехать надо, Марийка. Там народ интелихентный. Врачи там – высший сорт, академик на академике. Они точно помогут. А не помогут, домой вернешься, куда деваться?

– Так на что я поеду, Мыкола Григорич, – охнула мамка. – У меня ж денег, сами знаете.

– Продуманный вопрос, говорю тебе, продуманный. Слушай сюда. Год этот – год хороший для сельского хозяйства. Яблок уродилось, сама знаешь, всем колхозом за сто раз не съесть. На них, на яблоки эти, будь они неладны, – ни людей, ни поросят не хватит. Думали в колхозе вино из них давить и государству сдавать, так бочками не запаслись. Кто ж знал, что так с урожаем ладно выйдет? Неурожай – плохо, а урожай – еще хуже! А государство по головке не погладит. Государство тебе – не мамка, а строгий начальник. Руководитель, можно сказать. Одним словом, заседало вчера правление колхоза и приняло мудрое решение: колхозные ясли надо закрыть!

– Как это и при чем тут яблоки? – изумилась мамка.

– Нету в тебе, Марийка, прости, господи, диалектики! – пристыдил мамку голова сельсовета. – Простого не понимаешь.

Мамка сконфуженно опустила голову.

– Разъясняю, – голос головы стал еще поставленней, – урожай в колхозе неожиданно огромный, рабочих рук не хватает. Все работники яслей, включая деда Дэдула, переводятся на военное положение – в смысле на уборку урожая. С детьми в яслях некому сидеть. Дети – цветы жизни, а тут уже не цветы, а готовый урожай пропадает, понимаешь?

– Понимаю, – поспешно закивала мамка, – но как же детки?

– Будут развиваться в автономном режиме – пусть мамки их с собой на делянки берут, к труду приучают. При проклятом царизме, знаешь, как было? А мы чем хуже?! Но и это еще не все. Главное не сказал! Правление нашего колхоза приняло решение зафрахтовать у государства три железнодорожных вагона и прямым ходом, так сказать, без посредников, отвезти в Ленинград аж три вагона яблок!

Мыкола Григорич посмотрел на мамку взглядом маршала Жукова, только что подписавшего Акт о безоговорочной капитуляции Германии.

– Тебе, Марийка, колхоз доверяет сопровождение яблок до самого города-героя Ленинграда! Получишь все сопроводительные документы, доставишь все три вагона в Ленинград. С яблоками у них дела плохи, а у нас – сама знаешь. Так что, всем хорошо: и колхозу, и городу Ленина и тебе лично!

– А мне-то почему? – засомневалась мамка.

– А вот почему, голова твоя два уха! Яблоки самолично продашь на колхозном рынке, а деньги честь по чести перешлешь в колхоз переводом. За это колхоз наградит тебя премией в нужном размере.

– Да какие уж там размеры, Мыкола Григорич?! Я ж торговать не умею.

– Не боги, как говорится, Марийка, горшки обжигают! В Ленинграде тебя встретит сам заместитель начальника «Ленплодовощторга» товарищ Матвей Иосифович Цукерман. Наш земляк – из Златополя. После войны как перебрался в Ленинград, так там и живет. Каждый год в Златополь в отпуск приезжает. Вот и в этом году приехал – ахнул: такой урожай пропадает! На днях был он в нашем колхозе. Посоветовались мы и решили насчет яблок. Все организаторские заботы он берет на себя. Человек он надежный, порядочный, не подведет, не обманет, не беспокойся.

Но самое главное, – Мыкола Григорич поправил свои окуляры, – возьми с собой Глебушку. У товарища Цукермана в медицинских кругах – очень хорошие возможности. Они толк в витаминах, как никто понимают, а он их этими витаминами снабжает. Понимаешь взаимосвязь и взаимовыручку?

– Понимаю, Мыкола Григорич, понимаю. Но хата моя как же? И Люська, и куры, и Пират с Барсиком…

– За хату не беспокойся, приглядим. Живность твою временно возьму к себе. А куры – что куры. Ты их с собой в дорогу наготовишь – путь неблизкий, дней пять будете ехать. Да и в Ленинграде что-то кушать надо. Не святым же духом вам питаться. Яблоками не наешься, да и поперек горла уже эти яблоки.

Голова сельсовета ушел, а мамка еще долго смотрела в сторону калитки. Даже Глебушке было ясно, что жизнь их опять переворачивалась на другой бок. Что там будет в их новой жизни – совершенно непонятно. Но и так жить, ничего не меняя, ничего и не изменишь. Ему же, Глебушке, казалось, что еще немного усилий – и путь к командованию полком станет прямым, как мост через Большую Высь.

11.

Сборы в Ленинград были долгими, суматошными и бестолковыми. Мамка ежедневно пешком моталась от правления колхоза до станции, где к отправке готовились вагоны с яблоками. Нужные бумаги были оформлены быстро, а вот с вагонами было много неутыков: то доски в полах вагонов оказывались гнилыми, то замки на засовах отсутствовали, то решётки на окнах для обеспечения вентиляции и безопасности вагонов были сломаны. Позаботиться пришлось и о сооружении нар и оборудовании печки-буржуйки. Тут выручил безотказный плотник Хома Митрич. Он прямо в вагоне, где предстояло ехать Глебушке с мамкой, соорудил широкие и невысокие нары, в противоположном углу, в закоулке, умудрился смастерить почти элегантный нужник со съемной частью половой доски для естественных целей. А возле дверей вагона прибил к полу доску-тормозок, чтобы фиксировать Глебушкину коляску. И петельку специальную устроил, чтобы удерживала коляску вместе с Глебушкой.

Хома Митрич все предусмотрел! Даже маленький курятничек организовал прямо в вагоне, объясняя мамке:

– Ты, Маня, кур живыми вези. Так сохраннее будет. Ты их сюда посади, да и бери по одной для бульонов там ваших. Ребёнку бульон в дороге лучше всего на пользу.

Мамка благодарно кивала, прикидывая, что трех кур ей с запасом хватит. А остальных можно соседям раздать в благодарность за поддержку.

– Поедете, что те королевишна с прынцем! – убежденно говорил плотник Марийке. Все удобства – в лучшем виде. Хлопчику скучно ж будет ехать взаперти. Пусть на колясочке сидит себе у дверей, да любуется видами, как в кино в клубе.

Он же, Хома Митрич, сделал в вагонах специальные бурты для перевозки яблок: чтоб не подавились при движении состава.

– Поезд-то машина глупая, хоть и большая. Прет так, что павидлу привезешь в Ленинград, а не яблоки. А человек все продумать должен заранее: он не машина, с него потом спросится!

Домашние дела разрешились как-то неожиданно легко. Только с козой Люськой и с Пиратом расставаться было затруднительно, но Мыкола Григорич заверил:

– Все, Марийка, будет абге махт!

Культурный человек всегда убедительней некультурного.

Глебушка еще никогда ни с кем не расставался. С ним расставались. Сначала Гаврик, потом – папка. Казалось бы, какая разница: ты расстаешься, или с тобой расстаются? Оказалось, разница есть. Когда расстаются с тобой, ты уже ничего поделать не можешь. Такое расставание больное, но когда расстаешься ты – это ещё больнее. Ведь кажется, что в твоей власти не расставаться, изменить все к лучшему.

Глебушка это понял, когда настала пора уезжать на станцию. Они с мамкой побывали на кладбище – попрощались с папкой и с другими родными могилами. А там их – полсела. Мамка у каждой поплакала, у каждой что-то пошептала. Глебушка сидел возле папкиной могилы и не сводил с нее глаз. На холмике еще не успела вырасти трава, но искусственные цветы умудрились уже поблёкнуть. Старательный паук устроил возле креста свою западню, и в него попалась несмышленая муха. Глебушка поднял с земли сухую веточку и освободил дурёху. Та, не поблагодарив, улетела.

С живыми прощаться было тоже нелегко. Пока Мыкола Григорич грузил на подводу пару самодельных чемоданов, клетку с курами да узелок с едой и Глебушку с его коляской, мамка обнялась с соседками и все они разом заплакали на разные голоса.

– Цыц вы, кляти бабы, – деликатно прервал прощание голова сельсовета. – Не на фронт провожаем. Насплетничаетесь еще. – Он сам сел на подводу за вожжи и, дернув ими, негромко скомандовал:

Но, лыдащё!

Две молодые гнедые лошадки резво понесли подводу. С таким темпом до станции им было ходу не больше часа.

Последнее, что запомнил Глебушка, это тын родного двора, за которым возле будки бесновался невозмутимый обычно Пират. Он рвался с цепи, лаял и скулил одновременно. Но кони несли подводу быстро, и вскоре его не стало слышно.

На станции погрузка яблок уже была закончена. Загрузили яблоки одного сорта – семеренко. Они были яблоками позднего сорта и отличались стойкостью в перевозке и хранении. К тому же, они были хороши на вкус. В селе все знали: они и до весны могут в погребе пролежать, не испортятся. Да и мочёные они – тоже хороши, почти не уступают антоновке.

Когда подали паровоз, Глебушка пришёл в ужас. Он прежде никогда паровоз не видел. Его красные колёса и огромная труба, из которой рвался пар, заставили Глебушку вжаться в коляску и сидеть, не шелохнувшись.

– Что, страшно, брат? – рассмеялся Мыкола Григорич. – Запоминай, запоминай. Скоро паровозов не будет. Говорят, на железной дороге уже во всю тепловозы пошли. Этот паровоз – один из последних, может быть.

Мыкола Григорич, как взрослому, пожал Глебушке руку:

– Мамку береги! Ты у нее теперь – главный в жизни мужчина. И хватит барином в коляске сидеть. Быстрее лечись! Чтоб в Мартоношу на своих двоих вернулся, понял?!

Глебушка кивнул и посмотрел на мамку. Она опять плакала. На этот раз беззвучно. Что ж поделаешь с этими женщинами, если они так устроены.

В вагоне вкусно пахло яблоками, сеном и стругаными досками.

Мамка зажгла керосиновую лампу, быстро навела в вагоне уют и положила поверх сена на нары два байковых одеяла.

Состав тронулся, и Глебушка с интересом стал привыкать к новой обстановке. Вечер, как всегда, навалился мгновенно, без предупреждения. Тяжелая вагонная дверь была закрыта изнутри, но в небольшие решетчатые проемы окон пробивался полумрак. Вскоре он сменился полной темнотой.

– Давай спать, сынок, – сказала мамка и, задув фитилек лампы, легла на нары рядом с Глебушкой. – Тебе, как, удобно здесь? – тихо спросила она.

– Удобно, – сказал Глебушка и вдохнул полной грудью запах мамкиных волос. Они пахли счастьем.